ИЗРАИЛЬСКАЯ ПРАВООХРАНИТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА
или
ТЕАТР АБСУРДА?

Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…

Начну с цитаты.

"Сидевший в зале писатель Илья Войтовецкий пытался вмешаться, но судья пригрозил, что выведет его из зала. Перепуганная переводчица жалко лепетала, что вот, мол, мешает, а ведь не адвокат, и даже не родственник.

Таким вот образом проходит разбирательство и так устанавливается истина в израильском суде, когда речь идет о выходцах из СНГ. После заседания мы подошли к заместителю прокурора Южного округа по фамилии Ламп. На наш вопрос о том, где берет суд и прокуратура таких переводчиков, прокурор посмотрела на нас тусклым взглядом и с тяжелым американским акцентом заявила, что каблан присылает...

Но проблема в том, что перевод не осуществляется, – сказали мы. Да, – сказал прокурор, – но это проблема каблана...

Пресс-служба "Русские Пантеры".

Сообщение для прессы 7.02.2000" (http://www.balandin.net/Gunin/GulagPalestiny18.htm).

Существует в интернете такой сайт – "ГУЛАГ ПАЛЕСТИНЫ", приведённая цитата взята оттуда Жутко антиизраильский сайт. А вот приведённая цитата, как и многое, про нас на этом сайте написанное, – к моему сожалению, правда (за малыми, весьма незначительными отклонениями).

Разница между тем, чтó и кáк говорят авторы сайта, и тем, чтó и кáк намереваюсь сказать я, – в исходной позиции. Авторы сайта стараются нашу страну, наш народ, наше прошлое, наше настоящее и наше будущее опорочить, очернить, дискредитировать – перед всем миром, напоказ всему миру. А мне стыдно и больно. Потому и решился написать, что стыдно и больно, кричать от стыда и боли хочется – авось услышат и помогут…

Приведу ещё одну цитату из израильской газеты "Новости недели" – на этот раз фрагмент выступления г-на Давида Левина, члена израильского Комитета защиты прав человека (так он представлен в публикации) – (см. http://www.proizvol.com/pre/shap_5.htm).

Синхронный перевод заседаний суда отсутствует. Более того, перевод ответов допрашиваемых в зале суда осуществляют переводчики, плохо владеющие русским языком. Когда писатель Илья Войтовецкий, присутствующий на всех заседаниях суда, обратил на это внимание судей, ему ответили, что это проблема подрядчика(!), который обеспечивает суд переводчиками. Такие искаженные вопросы-ответы, которые заносятся в протоколы судебных заседаний, – это издевательство не только над здравым смыслом, но и над истиной, поиском которой занят суд.

Обращусь, однако, к событиям февраля 2000-го года.

В беэршевском окружном суде слушалось уголовное дело. На скамье подсудимых находились четверо. Они были зачинщиками и участниками драки, затеянной в ашкелонском кафе в ноябре 1998 года, в результате которой был убит солдат Армии обороны Израиля Ян Шапшович. Не стану пересказывать подробности, они изложены в интернете на означенных сайтах. Остановлюсь лишь на эпизоде, о котором говорится в обеих цитатах.

На самом деле в течение всего судебного слушания в зале присутствовал переводчик с иврита на русский язык и с русского на иврит (во время допросов русскоязычных участников процесса) и с турецкого языка на иврит и с иврита на турецкий язык во время допроса свидетеля, специально прибывшего из Турции.

Русско-ивритский перевод осуществлялся Павлом Ярцевым – точно, чётко, профессионально (и с точки зрения владения обоими языками, и с точки зрения юриспруденции).

Но на одном из заседаний Павла Ярцева в зале суда не оказалось, его призвали в армию. Появилась новая переводчица, юная девица, родным языком которой был иврит, а русским она владела в мере, достаточной, чтобы дома поговорить с мамой на бытовые темы (после судебного заседания я побеседовал с "переводчицей" – по-русски; она с трудом подбирала слова, путаясь в падежах, временах, склонениях и спряжениях, многого вообще не понимала, и мне приходилось уточнять сказанное, пользуясь ивритом).

В ходе суда были допрошены хозяйка злополучного кафе и официантка. Их показания принципиально расходились, и важно было выяснить, чью версию следует признать правдивой. Когда одним из свидетелей было по-русски произнесено слово "официантка", "переводчица" замялась:

– Я не знаю, что такое "официантка", – призналась, наконец, официальная переводчица окружного суда. Свидетель, солдат, один из друзей убитого, не владевший ивритом, попытался по-русски объяснить значение непонятного слова.

– Ага, – обрадовалась "переводчица". – Это значит "начальница".

– Понятно, – кивнул председатель судейской коллегии. – Значит, хозяйка кафе.

Так это и было записано в протокол. То есть с этого момента всё продолжение процесса пошло по ложному пути.

Я не выдержал и крикнул с места:

– Перевод неверен, это не так!

– Покинь зал! – обратился ко мне председатель коллегии судья Гилад Гилади.

– Но перевод неверен, – попытался я втолковать председателю.

– Немедленно покинь зал! – прокричал он.

Так я оказался в коридоре. Запись "хозяйка кафе" сохранилась в протоколе и затем пошла по инстанциям. Оказалось, что именно такой перевод устраивал полицию, хотя и противоречил фактам.

Во время перерыва я подошёл к прокурору г-ну Зеэву Лампу.

– Как могли пригласить на заседание суда такую неквалифицированную переводчицу? – спросил я прокурора.

– Это не мы подбираем, у суда есть каблан (подрядчик), который по нашим заявкам поставляет переводчиков с разных языков. У него большой список.

– Но ведь эта девочка совсем не владеет русским языком, – возопил я в отчаянии.

– Зэ ло баайá шелану (это не наша проблема), – явно скучая, зевнул с сильным английским акцентом Зеэв Ламп. – Ха-баайá хи шел hа-каблан (это проблема подрядчика).

Я онемел (здесь можно подобрать более точный глагол, однако, я ограничусь этим).

На одном из первых заседаний адвокат Яром Халеви с жаром сказал:

– В ходе данного судебного слушания я докажу порочность израильской полиции (приблизительный перевод слов "миштерет Исраэль мушхэтэт").

– Что ты говоришь! – воскликнул один из судий. – Не забывай, что твои слова вносятся в протокол, тебе придётся за них отвечать.

– Повторяю – специально для протокола, – обратился адвокат к секретарю суда. – Специально для протокола: "В ходе данного судебного слушания я докажу порочность израильской полиции".

Отвечать за своё заявление, официально запротоколированное, адвокату Ярому Халеви не пришлось.

––о––

В моих коротких заметках у меня нет возможности подробно рассказать о судебном процессе над участниками убийства Яна Шапшовича. Бегло остановлюсь на нескольких, вопиющих, на мой взгляд, эпизодах.

Обвинительное заключение во многом основывалось на показаниях свидетельницы по имени Оснат, которая была допрошена вскоре после убийства. На судебном слушании Оснат неожиданно отказалась от своих прежних показаний, данных на предварительном следствии в полиции, и выдвинула совершенно новую версию происшедшего.

Судья поинтересовался причиной, побудившей свидетельницу изменить показания. Вместо ответа на заданный вопрос девушка ответила на незаданный судьёй вопрос: почему на предварительном следствии она дала ТЕ, а не ЭТИ показания?

Пересказываю слова Оснат не по протоколу, а так, как они мне запомнились:

– Меня привезли в полицию и показали повестку на мой арест. "Если ты не скажешь то, что мы от тебя требуем, – сказал полицейский следователь, – мы пустим в ход эту повестку". А у меня дома ребёнок…

Судья оставил признание Оснат без внимания, сказав, что верит показаниям свидетельницы, данным ею на предварительном следствии.

Выяснилось, что во время потасовки в кафе сбоку за столиком, в непосредственной близости к месту происшествия, сидел одинокий человек и пил пиво. Была высокая вероятность того, что именно он мог видеть момент убийства и мог указать на истинного убийцу. Этот человек и прежде заглядывал сюда, и посетители знали, что он – временный иностранный рабочий.

Адвокат Яром Халеви побывал в Тель-Авиве на старой автобусной станции, где обитают иностранные рабочие, и выяснил, что посетителем кафе был гражданин Турции, уже покинувший Израиль. Адвокат установил имя рабочего, название города, из которого тот приехал, его адрес.

В Турцию выехало представительство. Удалось уговорить рабочего приехать в Израиль для дачи показаний в суде, пришлось, естественно, оплатить его проезд и пребывание.

Да, он сидел во время драки в кафе. Из-за незнания языка он не понял, из-за чего разгорелась ссора, но убийство произошло на его глазах. Не колеблясь, турецкий рабочий указал на одного из обвиняемых.

Такой оборот дела расходился с версией, выдвинутой и отстаиваемой полицией.

Председатель суда заявил, что не доверяет показаниям данного свидетеля.

В распоряжении участников процесса были дополнительные свидетельства, подтверждавшие показания турецкого рабочего.

Оказалось, что в тюремную камеру по меньшей мере одного из обвиняемых был под видом арестанта подсажен тайный сотрудник полиции. Ему удалось "расколоть" сокамерника. Беседа была записана на диктофон. Однако, полиция не представила данное свидетельство суду, так как оно расходилось с полицейской версией и подтверждало правдивость показаний турка.

Улика оказалась в распоряжении адвоката Ярома Халеви, и он представил её суду.

Судьи игнорировали представленную улику.

––о––

Прошло более десяти лет с тех пор, как солдат Армии обороны Израиля Ян Шапшович был убит за то, что разговаривал с друзьями по-русски, а это не понравилось пьяным хулиганам, сидевшим в кафе за соседним столиком. Состоялся суд, вернее сказать, фарс.

Установить, кто из четырёх участников драки стал убийцей, суду не удалось. Этим, естественно, воспользовались адвокаты участников драки. Обвиняемые отделались сравнительно лёгкими наказаниями и сегодня все уже на свободе.

––о––

Считаю необходимым остановиться ещё на одной важной детали.

Суд длился, кажется, года полтора – с длительными перерывами на летние каникулы, праздники, запланированные и внезапные отпуска. В течение всех слушаний в зале суда непременно присутствовала депутат Кнессета Марина Солодкина. Случалось – крайне редко, что по какой-либо причине она опаздывала к началу судебного слушания или вынуждена была уйти прежде, чем заседание закончилось, или совсем не приехала из Ашкелона – были другие дела. Во всех этих случаях Марина непременно звонила мне по вечерам, и я во всех, до самых-самых мелочей, подробностях пересказывал ей события прошедшего заседания. Она была не просто наблюдателем, нет, она писала письма, делала депутатские запросы, выступала в прессе.

Марина Солодкина выполняла депутатские и человеческие обязанности не только по долгу службы. Я знаю, что она навещала родителей Яна Шапшовича в Кирьят Малахи (там они жили), постоянно созванивалась с ними, именно по её инициативе ко мне обратилась руководительница беэршевского управления абсорбции с просьбой присутствовать на судебных слушаниях, чтобы обеспечить родителям Яна Шапшовича, не владевшим ивритом, синхронный перевод.

Несколько раз я видел в зале суда депутата Кнессета Юрия Штерна.

К сожалению, даже вмешательство законодателей не привело к более добросовестному рассмотрению дела.

––––––о––––––

5 апреля 2000-го года в беэршевской окружной больнице "Сорока" скончался поэт-фронтовик Михаил Яковлевич Коробов. Несмотря на непоэтический характер моей статьи, не могу не "наступить на горло собственной песне" и процитирую одно из его стихотворений.

Гимн мату

Я вспоминаю из «когда-то»:
Пришла пора пехоте встать,
Поднялся ротный с автоматом
И бросил в цепь:
– Пошли, ребята,
В печенку, в душу фрица мать!

И где та партия? Где Сталин? –
Вела нас ненависть к врагу.
Ах, как тогда газеты врали,
А я, ей-ей, не враг морали,
Пред матом русским весь в долгу.

Ушла пехота вдаль, редея,
Стрельба на смежном берегу.
А я в покинутой траншее
Лежу один в снегу по шею
И кровь моя на том снегу.

Где ты, Анюта-медсестрёнка?
Приди, спаси меня в тоске,
Не то спасет меня «лимонка»,
Что приросла к моей руке.

Пошли к концу вторые сутки,
И ни спасения, ни сил.
Но чу! В тиши я ухом чутким
Какой-то шорох уловил.

Ой ты, «лимоночка»-граната,
Не подведи и сбереги!
А на меня шли два солдата,
Как привиденья, в маскхалатах,
Поди узнай – свои? враги?

И трусом с детства не был вроде я,
А тут от напряженья взмок.
Вдруг слух, как дивную мелодию,
Схватил родимый матерок.

И – быть чему, тому и статься!
И – слава павшим на века!
Всего одно лишь слово: – Бра-а-атцы! –
А в нем – вся жизнь фронтовика.

Не знаю, ангелом ли, чертом –
В чьи кадры был я занесен,
Но, видит Бог, в сорок четвертом
Я русским матом был спасен.

(Пройдёт чуть больше месяца. 9 мая в Пулкове соберутся питерские ветераны на праздничный митинг. На сцену поднимется генерал и будет читать стихи о войне, написанные в далёкой Беэр-Шеве, не зная, что их автор уже покоится в каменистой земле Негевской пустыни).

Ранним утром 6 апреля ещё не пришедшая в себя от горя вдова Михаила Яковлевича Люба открыла дверь незнакомому человеку. Это был изготовитель надгробных памятников, и пришёл он, чтобы облагодетельствовать вдову, избавить её от излишних хлопот и забот. Если она подпишет обязательство, что готова заплатить заботливому имяреку 11,500 (прописью – одиннадцать тысяч пятьсот) новых шекелей, – сказал ранний визитёр, – он не только сварганит для её Миши красавец-памятник, но ещё похлопочет, где надо, и за делянку кладбищенской земли, в которую зароют свежепреставившегося, она не должна будет платить установленную (ложь!) астрономическую сумму.

Было ещё слишком рано, и Любовь Исааковна не решилась позвонить друзьям. А благодетель уже стоял в дверях, давая понять, что может и уйти, и тогда "выгодная" сделка не состоится.

И вдова подписала обязательство, загодя составленное на непонятном иврите, и выдала задаток.

о––о

Утром состоялись похороны. Пришли друзья, ветераны и инвалиды Второй мировой, студийцы "Среды", читатели…

В это же время на кладбище присутствовали и другие группы, т.к. люди умирают, и те, кому они дороги, приходят проводить их в последний путь. Я, стараясь не оскорбить чувств прощающихся, поспрашивал их об установке памятников усопшим. Оказалось, что к некоторым из них нынешним ранним утром тоже наведывался тот самый изготовитель надгробных памятников, пообещал даровые делянки и пр. Неслучайным оказался подбор клиентуры: каменотёс посещал только дома и квартиры репатриантов из СССР, коренных израильтян он упорно игнорировал. Удивительная избирательность! Прямо-таки тимуровец, переводящий через дорогу слабых старушек, сильные и сами справятся…

Вернувшись домой, я перво-наперво созвонился с самим "благодетелем" (номер его телефона значился на бланке квитанции, выданной Любе Коробовой), душевно поблагодарил его за мудрую заботу о сирых и страждущих и поинтересовался тем, как ему удаётся быть таким оперативным. Очень просто: информацию о преставившихся он получает от чиновника, оформляющего в "Сороке" соответствующую документацию. Тогда я позвонил на радиостанцию РЭКА, мне предоставили прямой эфир, и я рассказал о странном и заботливом "благодетеле" и о его прибыльном гешефте.

Не успели отзвучать мои заключительные слова предупреждения и предостережения, как "у меня зазвонил телефон" – дважды! Один звонок был от корреспондента газеты "Маарив", второй от корреспондента газеты "Едиот ахронот" (две наиболее популярные вечерние израильские газеты, выходящие в свет ранним утром – очередной израильский парадокс!). Мы договорились об интервью – с каждым по отдельности. Один из корреспондентов (теперь уже не помню, который из них) даже предпочёл побеседовать со мной на свежей могиле Миши Коробова и сфотографировать меня около холмика. Оба интервью (правда, без фотографий) появились в соответствующих газетах.

Дальше я совершил оплошность: по весьма настоятельной рекомендации и того, и другого корреспондента я отправился в полицию и сообщил о происшедшем. Дежурный полицейский подробно запротоколировал мой рассказ, прочитал мне запись и попросил расписаться.

– Всё будет о-кэй! – заверил меня блюститель порядка. Я, воспитанный на гуманистической поэзии Владимира Маяковского ("моя милиция меня бережёт"), поверил, благодарно откланялся и удалился.

Прошло несколько недель. Вопреки заверениям дежурного, мне по данному делу никто не позвонил, никто со мной не связался.

Тогда я решил проявить инициативу и сам отправился в полицию. Другой дежурный долго выяснял, чего я от него хочу, затем ещё дольше листал журнал, кому-то звонил и, наконец, сообщил мне, что дело давно закрыто.

– Могу я узнать, с кем беседовали в процессе следствия? – поинтересовался я.

– С кем надо, с тем и беседовали, – резонно ответил мне дежурный, давая понять, что аудиенция закончена.

Я навёл справки. Тот самый чиновник остался в прежней должности в больнице "Сорока". Предприимчивый каменотёс продолжал изготовлять и ставить могильные памятники, наведываясь по утрам к печальным вдовам и вдовцам, прибывшим на Святую Землю из стран СНГ. Стало быть, "акóл бэсéдер, господа присяжные заседатели…"

о–––––––––––о

Воспользуюсь правом автора и займусь самоцитированием. Приведу перевод письма, отправленного мной в израильскую прокуратуру 24 августа 2007 года. Это письмо завершило долгую и неприличную эпопею моих сношений с беэршевской дорожной полицией.

Итак –

24 августа 2007 года, Беэр-Шева

В прокуратуру Государства Израиль

Уважаемый господин/уважаемая госпожа.

            Тема обращения: Кассационная жалоба против решения о закрытии дела № 434/07.

Вчера, 23.08.07, я посетил квартиру, в которой я уже почти два года не проживаю, а в министерстве внутренних дел зарегистрирован адрес моего нового проживания. Нынешняя жиличка моей прежней квартиры передала мне письмо без подписи, которое пришло к ней на моё имя из израильской полиции. Письмо является реакцией полиции на дорожную аварию, происшедшую 12.06.07, в которой я оказался замешан и явился тяжело пострадавшим. Водитель машины, сбившей меня, сбежал с места происшествия. В моём заявлении в дорожную полицию Беэр-Шевы также указан нынешний адрес моего проживания. Как и почему полицейские чиновники решили послать это письмо по месту моего прежнего жительства, мне непонятно. Письмо чудом попало ко мне, этим объясняется моя запоздалая реакция на него. Приношу мои извинения.

Вот оно, это письмо.

(Странное письмо: адрес неправильный, подпись отсутствует. Больше похоже на филькину грамоту. Правда, конверт фирменный, с эмблемой израильской полиции и с государственным гербом – семисвечником. Стало быть, следовало отнестись к нему уважительно, несмотря на…)

Продолжаю цитирование перевода моего обращения в государственную прокуратуру Израиля  от 24 августа 2007 года.

Описание происшествия.

12 июня 2007 года в 15 часов 30 минут (приблизительно) я возвращался из магазина "CLUB-MARKET", находящегося вблизи моего дома. В руке я нёс 5 упаковок с покупками. Я пересёк улицу по пешеходному переходу и уже приближался к тротуару. Внезапно машина, припаркованная рядом с тротуаром и с пешеходным переходом (напротив дома № 1 по улице Суламифь в Беэр-Шеве) начала двигаться назад, наехала задним левым колесом на мою левую ногу и нанесла задом удар по моему левому бедру. Я упал и на несколько секунд потерял сознание. Придя в себя, я почувствовал приступ тошноты, у меня началась рвота. В моих ушах стоял шум, перед глазами всё выглядело, как в тумане. Вокруг стояли люди, передняя дверь машины была распахнута, водитель машины стоял подле меня и спрашивал меня, почему я лежу. Я был не в состоянии отвечать ему.

Водитель обратился к людям и попросил: "Разойдитесь, не мешайте мне отвезти его в приёмный покой". И спросил меня: "Ты хочешь, чтобы я отвёз тебя в приёмный покой?" Ответить я был не в состоянии.

Я решил попросить водителя взять у меня мои покупки и отвезти их моей жене, потому что наш дом находится на расстоянии считанных метров от места происшествия. Я протянул руку к двери, которая находится за дверью водителя, и открыл её, чтобы положить в машину мои покупки. Позади сиденья водителя я увидел вешалку (плечики) с висящей белой сорочкой и ещё одежду, которую обычно надевают, отправляясь на празднества и вечеринки. Я захлопнул дверь. Выразить словами моё намерение я не смог.

Около нас остановились две машины такси, и их водители спросили, требуется ли нам помощь. Шофёр машины-участницы аварии ответил, что всё улаживается.

Постепенно толпа рассосалась, каждый прохожий продолжил свой путь. К водителю подошёл мужчина и спросил его: "Свидетели были?"

Водитель ответил: "Были люди и разошлись". Мужчина обратился ко мне, он прокричал: "Чего ты устраиваешь представление? Пожилой человек в такую жару шатается без головного убора!" И обратил свой взгляд к прохожим, которые снова начали собираться: "Проходите, проходите, ничего не произошло, пожилой человек пострадал от солнечного удара". Затем, понизив голос, он обратился к водителю: "Сядь в машину и уезжай". Водитель исполнил его указание.

Женщина, находившаяся на месте происшествия, закричала мне: "Он удирает, он удирает, запиши номер его машины!" Увидев, что я недееспособен, она схватила мою руку и записала на моей ладони номер сбившей меня машины. Вот этот номер: 25-241-13.

Немного опправившись, я с помощью других людей ползком перебрался с проезжей части на тротуар, вынул мобильный телефон и позвонил жене. Придя, она вызвала бригаду скорой помощи. Карета скорой помощи прибыла через несколько минут. Её водитель позвонил в полицию и сообщил, что эвакуирует пострадавшего в приёмный покой больницы "Сорока". Из приёмного покоя он также позвонил в полицию. Полиция не приехала. На телефонное обращение моей жены в полиции ответили: "Пусть придёт сам и даст показания". Так я и сделал.

Прошло два с половиной месяца. Я прохожу лечение против болей в ступне сломанной ноги. У меня продолжаются головные боли. Ночами я не сплю, в спине и в правой ноге я ощущаю боли, которые являются следствием ушиба позвоночника. Мой лечащий врач-ортопед утверждает, что лечение продлится долго.

Вопрос мой прост и логичен: В самом ли деле верно утверждение, что –

"нет достаточных доказательств для открытия уголовного дела"?

А если это утверждение верно, живу ли я в стране, в которой осуществляется власть закона?

Я прошу проверить обстоятельства происшествия и аннулировать решение беэршевской дорожной полиции о закрытии вышеуказанного дела. Не может быть, что в происшествии, случившемся 12.06.07, в котором я оказался замешанным, нет достаточных доказательств для открытия уголовного дела.

С благословением и надеждой

––о––

Минули долгие-долгие месяцы. Ответ из прокуратуры, наконец, пришёл, и он обескуражил меня. Обоснования отказа открыть дело для проведения следствия были резонны и абсурдны. В ответе говорилось, что все мои утверждения по поводу сбившей меня машины не выдержали предварительной проверки.

Прокуратура по пунктам разбила мои утверждения: сбившая меня машина была – по моему, оказывается, утверждению – типа "пикап", а на самом деле автомобиль номер 25-241-13 – это обычная легковая машина, и цвет у неё не белый, а серебристый, и она не французского, как записано в моих показаниях, а японского производства. Так что, уважаемый господин, у дорожной полиции и у главной прокуратуры Государства Израиль имеются все основания расследование прекратить и дело закрыть.

Помилуйте! – вопила вся моя суть. – Допустим, машина была не та, записанный на моей ладони номер оказался ошибочным, такое могло случиться. Но ведь преступление имело место быть, машина сбила пешехода на переходе и, не оказав помощи, скрылась, оставив пострадавшего лежащим на проезжей части дороги со сломанной ногой, сотрясением мозга, ушибом позвоночника, на это имеются медицинские документы. Как же можно закрыть такое дело?! Напротив, следует отыскать свидетелей, ведь были же свидетели! Что это значит: нет достаточных доказательств для открытия уголовного дела? Какие ещё нужны доказательства? Горы трупов? Что это за полиция и прокуратура, для которых факт наезда на пешехода, увечья и бегство виновника с места преступления – недостаточные доказательства для открытия уголовного дела?

Так я возмущался, беседуя с самим собой, и не к кому было мне обратиться: прокуратура – высшая и последняя инстанция в цепи чиновничьих структур и иерархий нашей страны. Тупик…

––о––

А теперь – к вопросу, ТА машина сбила меня или НЕ ТА.

Я уже отмечал, что на считанные секунды после аварии лишился сознания. Когда сознание вновь вернулось ко мне, я лежал на проезжей части дороги, стопа левой ноги была повёрнута перпендикулярно самой ноге, болела голова, ныла спина, саднило левую ногу, гудело и звенело в ушах, глаза плохо различали окружающее.

Номер удалявшейся машины я разглядел, но записать его не смог. Когда стоявшая около меня женщина записала его на моей ладони, я уверовал в правильность записи, она совпадала с тем номером, который успел увидеть я.

Полиция игнорировала телефонные обращения водителя санитарной машины и моей жены, не прибыла ни на место аварии, ни в приёмный покой больницы. Я же был почему-то очень заинтересован, чтобы преступник был найден, задержан и понёс наказание, поэтому в ближайший день, как только сумел как-то передвигаться по комнате, созвонился с отделением дорожной полиции и согласовал со следователем встречу.

За руль сесть я, естественно, не мог, поэтому обратился к друзьям. Один из них, Юра Фукс, в назначенное мне время был свободен и доставил меня к зданию дорожной полиции. Оказалось, что вход в помещение находится во дворе, до него расстояние метров двадцать или тридцать по асфальтированной дорожке. Костыля у меня ещё не было, да и стоял я на земле нетвёрдо, болели обе ноги, кружилась голова. Опустившись на четвереньки, я ринулся в путь. Жена шла рядом, неся в руках стул, на который я временами усаживался, чтобы перевести дыхание и передохнуть.

Наконец, я внутри помещения. Представляюсь, называю имя следователя. Его, оказывается, нет на месте, он куда-то уехал и неизвестно, когда вернётся и вернётся ли сегодня вообще.

Вспоминаю: мы находимся в Израиле… и – воздерживаюсь от возмущения.

Выслушав моё сообщение о цели визита, полицейская девушка представляется помощницей следователя и соглашается записать мои показания.

– Только короче, у меня ограничено время, – предупреждает она и проводит меня и мою жену, поддерживавшую меня, в кабинет.

Садимся, на столе появляется стопка бланков, записываются все мои данные, время и место аварии, и я начинаю излагать признаки машины и её водителя – так как я это увидел и запомнил.

Водитель среднего роста, сухощавый, тёмные волосы… возраст – между тридцатью и сорока годами… если увижу, узнаю. Машина легковая, необычной формы, могу нарисовать.

– Ничего рисовать не нужно, опиши словами.

Описываю словами: машина необычной формы, багажника нет, зад будто срезан, такая форма бывает у французских "пикапов", но, в отличие от них, у этой отсутствует задняя дверь. Цвет… я дальтоник, поэтому могу ошибиться…светлая, кажется – белая.

Вмешивается моя жена:

– Женщина, которая видела машину, сказала, что она серебристого цвета.

– Может быть, – пожимаю я плечами, – день был яркий, солнечный, а я цвета не различаю.

Полицейская девушка кричит на мою жену:

– Ты мешаешь снимать показания, выйди!

– Я не мешаю, а помогаю, – пытается успокоить её жена, но полицейская девушка отодвигает в сторону бланки.

– Выйди, или я откажусь…

– Выйди, пожалуйста, – прошу я жену. Мне не хочется приезжать сюда ещё раз. Жена выходит.

Девушка уточняет ещё какие-то детали.

– Подпиши, – поворачивает она ко мне исписанные бланки.

– Я без очков, да и глаза ещё плохо видят. Прочти мне, пожалуйста.

Полицейская девушка явно куда-то спешит, она нервничает и разговаривает со мной грубо.

– Нечего читать. Ты говорил, я записывала. Подписывай. Если не подпишешь, я разорву, и ты должен будешь прийти ещё раз.

Нет-нет, только не это.

Беру ручку и подписываю, надеясь, что полицейская девушка записала всё правильно.

Выхожу из кабинета, и начинается мой долгий обратный путь – опять на четвереньках.

––о––

Много раз потом я звонил в дорожную полицию. Иногда мне везло: следователь оказывался на месте, и мне удавалось с ним переговорить. От встречи со мной он категорически отказывался.

– Вы нашли машину и водителя? – спросил я следователя.

Да, они нашли и машину, и водителя.

– Можно мне видеть фотографии? – спросил я.

– Нет, это запрещено законом, – ответил следователь.

"Странный закон", – подумал я.

– Машина и водитель соответствуют моему описанию? – спросил я.

– Я не имею права тебе это говорить, – ответил следователь.

Вскоре я получил сообщение, что дело закрыто, так как

"нет достаточных доказательств для открытия уголовного дела".

––о––

Последней, высшей инстанцией является главная прокуратура Государства Израиль. Вот тут-то, полагал я, сидят мудрые евреи, пекущиеся о благе нашей, моей страны, и они, безусловно, примут правильное решение.

Ответ от мудрых евреев не приходил долго, очень долго, слишком долго.

Но всё-таки он пришёл, и только из него я узнал, чтó понаписала в спешке полицейская девица в моих показаниях, какýю белиберду она подсунула мне, и я (о, горе, горе мне, а также делу справедливости и борьбе с преступностью в моей родной стране!) – и я подписал эту филькину грамоту.

Адвокат, к которому я обратился за юридической помощью, на мой вопрос, станет ли он разыскивать преступника, в упор задал мне вопрос:

– Тебя интересует поиск преступника или получение компенсации за аварию?

– И то, и другое, – ответил я.

– Такого нет – "и то, и другое". Если станешь искать преступника, забудь про компенсацию. И тогда ищи себе другого адвоката. Я занимаюсь только компенсацией.

Вот и весь сказ. Водитель сбившей меня машины, разумеется, понял, что правильно поступил, бросив меня, сбитого, на дороге. А мне был преподан урок, чтобы я осознал, чтó представляет собой израильская дорожная полиция и главная прокуратура моей демократической страны.

––––––о––––––

Был исход субботы, совпавший с исходом праздника Пурим, 22 марта 2008 года.

Жена попросила привезти старшего сына, проведшего праздничный день вне дома.

Был вечер, начало восьмого. Улицы быстро заполнялись машинами. Я ввёл мой RENAULT в общий поток и медленно двинулся вдоль улицы. Встречный поток тоже был плотный и неторопливый.

После пересечения улицы Царя Саула, когда левая сторона трассы на несколько мгновений очистилась от встречного потока, шедшая позади меня машина рванулась в образовавшуюся брешь, но вместо обгона водитель резко заломил руль влево, далеко ушёл в сторону, затем так же резко крутанул руль вправо и ринулся прямо на меня, в упор, направляя свою машину точно в мою переднюю дверь. Я успел увидеть перед собой искажённое ненавистью смуглое очень восточное лицо и резко нажал на тормоз, поэтому удар пришёлся в борт моей машины впереди двери.

Действия водителя атаковавшей меня машины были заранее рассчитаны и потому казались чёткими и безошибочными. Откат назад, поворот руля влево, рывок вперёд, и вот его машина уже оказывается слева, опережает меня и мчится в попытке как можно скорее покинуть место столкновения. Водитель не успевает заметить перед собой семитрейлер, и машина на полном ходу врезается в прицеп. Слышен удар, и мотор глохнет.

Оправившись, я вывожу RENAULT из колонны, перехожу на параллельную полосу, пристраиваюсь за заглохшей машиной моего неизвестного противника, перекрыв ему путь к отступлению, и глушу мотор моей машины. Капкан захлопнулся.

Осознав создавшуюся ситуацию, водитель выскочил из машины и с криком (явно слышен арабский акцент) "Он пьян! Он пьян" стал бегать по улице с одного её края в другой, пытаясь мобилизовать "общественное мнение" в свою пользу. Я набрал на мобильном телефоне номер полиции и попросил прислать машину.

Полицейская машина прибыла через считанные минуты. Пожилой усатый полицейский, услышав утверждение "Он пьян! Он пьян", подошёл ко мне и потребовал предъявить документы.

Уловив мой непреодолимый тяжёлый русский акцент, он загадочно протянул "А-а-а…" и добавил:

– Плохи твои дела.

– Мои? – удивился я.

– Не мои же, – резонно ответил полицейский и добавил: – ты воняешь, как водочная бутылка.

– Я прошу вызвать лабораторию, – возмутился я.

– Лабораторию я, конечно, вызову, – согласился блюститель порядка, – но "приятную" ночь я тебе гарантирую. Покажи права.

Я выполнил требование.

– Я хочу видеть и переписать его данные, – указал я на подошедшего соучастника происшествия.

– Принеси, – коротко потребовал полицейский. Тот ушёл к своей машине и вернулся с документами. Я заглянул в них. Водительские права, ещё какие-то бумажки… Страховки у него не было.

– Помоги мне, пожалуйста, записать, – попросил я полицейского. – Не вижу без очков.

– А-а! – усы полицейского радостно затопорщились. – Ну-ка, ну-ка, дай мне заглянуть в твои права! Ну, вот, написано: вождение разрешается только в очках. Теперь ты у меня схлопочешь!..

– Ты что, слепой? – оторопел я. – Не видишь, что очки на мне? Эти очки – для вождения. Читать в них я не могу, а очки для чтения остались дома.

– Твоё счастье, – разочарованно буркнул полицейский и переписал для меня данные нашего vis-a-vis.

Тем временем прибыла передвижная лаборатория.

Я дохнул в трубку, и лаборант с пробой в руке отошёл в сторону. Вернулся, шепнул что-то полицейскому.

– Ты уверен? – спросил тот.

– Если хочешь, я могу проверить ещё раз.

– Свободен! – коротко отрубил полицейский.

Лаборатория лихо развернулась и умчалась.

Я вынул мобильный телефон и заснял место происшествия (да здравствует технический прогресс!) – авось пригодится.

Затем, несмотря на поздний час, я позвонил моему страховому агенту, рассказал о происшествии и получил инструкции на завтра.

Следующим утром я въехал в ворота авторемонтной мастерской. Секретарша, выслушав мой рассказ, сказала:

– Ты уже четвёртый. Но от тех, которые были до тебя, он сумел сбежать. Тебе повезло. Пойди в полицию. Ведь это явный террористический акт – на исходе еврейского праздника и субботы.

И ещё секретарша обратила моё внимание на одну интересную деталь – вроде бы мелочь:

– Арабы знают, что у евреев принято в Пурим пропустить бокал-другой вина. Поэтому они в таких случаях сразу кричат, что еврей пьян. Существовала немалая вероятность, что проверка подтвердила бы наличие алкоголя в крови, и тогда виновником аварии признали бы тебя. Обязательно иди в полицию.

В полиции после некоторых формальностей мне удалось получить рапорт усатого полицейского о событии 22 марта 2008 года в 19 часов 30 минут на улице Альфаси в Беэр-Шеве. Мне этот рапорт помог тем, что в нём было точно указано место происшествия, и это подтвердило мои показания. Впоследствии оказалось, что Абу Амра Маатаз (так звали водителя врезавшейся в меня MITSUBISHI) изложил свою версию аварии, указав, что, обгоняя его на "клумбе", я умудрился боком моего автомобиля врезаться в передок его машины, на ходу обзывая его "грязным арабом". Версию эту он представил в суд по мелким искам, потребовав от меня компенсацию в 10 тысяч шекелей. Он, естественно, проиграл процесс, судья признал его виновником аварии. Пришлось гражданину Абу Амра Маатазу оплатить ремонт не только своего транспортного средства, но также компенсировать мои расходы и, кроме того, заплатить хозяину семитрейлера за расколоченный задний фонарь.

Но это другая история. А в уголовной полиции, куда я направил стопы из авторемонтной мастерской для дачи показаний, открыли "дело", присвоили ему номер, записали мой рассказ и… тут же "дело" закрыли – за отсутствием состава преступления. Полиция сочла, что, как и в предыдущем описанном мною эпизоде,

нет достаточных доказательств для открытия уголовного дела.

––––––о––––––

В конце 1993 года (кажется, так) жена обратилась ко мне с просьбой, не показавшейся мне тогда странной.

Здесь я буду часто цитировать фрагменты из моей автобиографической повести "Почитай отца твоего".

Я сидел за компьютером. Вера подошла с какими-то бумагами.

– Мы с тобой уже немолодые люди, – сказала жена. – Мы должны думать о старости.

– Думай-думай, – не отрывая взгляда от экрана, одобрил я.

– Надо бы оформить страховку… мало ли что может случиться… – на случай твоей смерти. Ты должен понять…

– Ну и оформляй, если надо, – не очень вдумываясь в её слова и в смысл собственного ответа, проговорил я.

– Вообще-то… я уже оформила, нужна только твоя подпись. – Вера положила передо мной какие-то заполненные её рукой бланки и подала мне ручку. – Вот тут… и вот тут… и ещё вот тут.

Я расписался, не глядя, "всё?" – и вновь окунулся в мерцающую глубину компьютерного экрана.

Я подмахнул, не взглянув ни на сумму страховки, ни на размер ежемесячных взносов, ни даже на название страховой компании, которая должна будет утешить мою предусмотрительную вдову крупной денежной премией за мою кончину.

Первый звоночек прозвенел в самом начале следующего, 1994, года, в ночь с 26 на 27 января. Как я запомнил точную дату? Очень просто: я написал стихи и даже опубликовал их в моей поэтической книге "такая тетрадь". Вот название стихотворения и первые две строфы:

                                       НЕЗАТЕЙЛИВАЯ ИСТОРИЯ,

                                       которая произошла со мной

                                       в ночь с 26 на 27 января 1994 года,

                                       свидетельницей которой была моя жена,

                                       а уж она-то не даст соврать.

                                       Я умирал.

                                       Мне было худо.

                                       Мне ангел подмигнул с высот.

                                       С Христом, Аллахом или Буддой –

                                       я знал – мы встретимся вот-вот.

                                       Я знал:

                                       пишу последний опус,

                                       и – принимай меня, Творец!

                                       Туда выписывают пропуск

                                       бесплатно, но в один конец.

                                       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                                       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меня тогда выходили. Врач спросил:

– Вы химик? Нет? Странно. Похоже на отравление – ртутью или солью тяжёлого металла. Может быть, мышьяком.

Я пожал плечами: нет, я не химик…

В нашем доме, в соседнем подъезде, жила семья Цодиковых из Литвы. Глава семьи был зубным техником.

Как-то мы беседовали во дворе, он пристально посмотрел профессиональным взглядом мне в рот и спросил:

– Ты с ртутью дел не имеешь?

Нет, со ртутью я дел не имел.

– Скорее даже не со ртутью, а с мышьяком.

И с мышьяком я дел не имел.

– У тебя дёсна сползают с зубов, такое бывает при ртутном отравлении… – Он произнёс какое-то профессиональное слово – название болезни.

Вернувшись домой, я рассказал о разговоре с Цодиковым Вере.

– Ну-ка, покажи зубы, – скомандовала жена и внимательно оглядела мой разинутый рот. – Передай Цодикову, чтобы не мутился умом. Дёсна как дёсна, зубы как зубы, любой позавидует.

И правда: я ещё ни разу не обращался к стоматологу – в мои 57 лет.

И – забылось.

На ногтях появились странные продольные полоски.

– Нашёл на что обращать внимание, – усмехнулась Вера.

Стала как-то странно появляться нечувствительность стоп, сначала на левой, а потом на правой ноге, захватывая всё бóльшую поверхность каждой ступни. Такие ощущения бывали на руках, особенно на подушечках пальцев, когда мы в прежней нашей жизни заходили с мороза в тёплое помещение. Там это проходило через считанные минуты, а теперь – сохранялось и всё больше и больше распространялось по каждой ступне.

– Ха-ха, – говорила Вера. – Взгляни в своё удостоверение личности. Какого ты года рождения?

Конечно, это были признаки неумолимо приближавшейся старости.

В 1995 году меня госпитализировали в урологии окружной больницы "Сорока", я попал туда с температурой выше 40^оС. Опять был задан вопрос, работаю ли я с ядовитыми веществами. Нет, я не работаю с ядовитыми веществами, я не химик, я занимаюсь компьютерной электроникой.

В 1996 году я вдруг решил выйти на досрочную пенсию: предложили хорошие условия. Мне установили ежемесячную пенсию, на которую, учитывая, что мы и наши сыновья крепко стоим на ногах, можно было очень неплохо жить и даже временами путешествовать за границей. Кроме пенсии я получил шестизначную компенсацию за проработанные годы.

– Я думаю, что нам следует купить новую квартиру, – сказала Вера.

– Ну, если тебе хочется… Продадим эту, возьмём ссуду.

– Эту продавать не будем, её можно сдавать. И ссуду брать не будем.

– Но моей компенсации не хватит… Сколько стоит новая квартира?

– Сто двадцать восемь тысяч долларов.

Даже это моя жена уже знала. Меня такая осведомлённость удивила.

– А моя компенсация – сколько это в долларах?

– Твою компенсацию мы тоже трогать не будем. У меня есть кое-какие накопления.

"Ни фига себе!", – проговорил мой внутренний голос и, поперхнувшись, замолк.

А в 1999-ом у Веры диагностировали рак груди.

о––о

Опухоль оказалась небольшая, лимфатические узлы поражены не были, хирургическое вмешательство по всей вероятности окажется минимальным и решит проблему радикальным образом.

– Потом назначим облучение и лёгкую химиотерапию, – сказал лечащий врач. – Никаких последствий не будет, а побочное явление незначительное: на ногтях у вас появятся продольные полоски, характерные для солей тяжёлых металлов в организме.

У меня лет пять назад на ногтях появились такие полоски, но я не придал им никакого значения…

– Вы обязательно должны провериться, – сказал мне онколог, когда я показал ему мои ногти.

Потом мы ездили в какой-то пригород Тель-Авива на консультацию к профессору. Он подтвердил правильность всего того, что сказал врач в "Сороке".

Операция прошла успешно. На процедуры я привозил Веру в отделение при больнице. В комнату посторонних не впускали, но я подарил сестричкам (все были наши, "русскоговорящие") несколько моих книг, и они сделали для меня исключение. Вера, обмотанная трубками, сидела в кресле, а я, пристроившись у неё в ногах, читал ей или мы вполголоса беседовали.

Постоянная посетительница онкологического отделения наша приятельница Рената Муха, пробегая мимо, обронила: "Ну, мать, повезло тебе с мужиком! Вы словно два голубка…"

Позднее я узнал, что Вера обзванивала наших общих знакомых и рассказывала, что я не приближаюсь к ней, что я занят какими-то своими заботами, даже не вожу её на процедуры, и она, ослабленная физически и подавленная морально, вынуждена справляться со своей бедой сама. Впоследствии оказалось, что такие же жалобы высказывались ею нашим сыновьям, и они закипали гневом праведным, настраиваясь против отца-подлеца – "пусть ярость благородная вскипает, как волна…" Со мной же жена была, как обычно, сдержана, выдержана, даже более нежна, чем в нашей долгой-долгой прежней жизни.

Неожиданно, как о чём-то обыденном, она мне сказала:

– Ты наверно перейдёшь жить в нашу старую квартиру. Тридцать первого июля заканчивается наш договор со студентами, и первого августа ты сможешь туда переехать.

Ничего не подозревая, я решил, что моя практичная жена намерена разделиться, чтобы не платить налог за владение двумя квартирами – ходили тогда подобные разговоры. Проверив такую версию, я выяснил, что налоги угрожают владельцам роскошных квартир стоимостью в полмиллиона долларов и больше. Но Вера сказала:

– Я хочу, чтобы мы разъехались и развелись.

Далее следует цитата из моей повести "Почитай отца твоего" – фрагмент беседы со следователем местной полиции Вячеславом Турчанским 7 декабря 2006 года:

– Она сама, как будто оправдываясь, объяснила. "Врачи говорят, что у многих людей в моём состоянии появляются психозы. Я чувствую, что у меня наступил такой психоз. Скорее всего, он пройдёт, и мы опять сойдёмся. Но сейчас мне важно, чтобы мы развелись. Ты будешь приходить ко мне, завтракать, обедать…" Обе квартиры, и старая, и новая – на одной улице, через дорогу.

Следователь склонился над кибордом, и его пальцы быстро-быстро запрыгали по клавишам.

– И – вот ещё, вроде бы мелочь, я тогда тоже принял её за психоз: "Ты напишешь мне письмо, что у тебя нет ко мне никаких финансовых претензий". Понимаете? Обычно такие письма требуют от своих жён мужья, чтобы бывшая жена не потребовала алиментов, содержания. А тут – чем не психоз? – жена просит мужа написать такое. Ну, почему бы не написать? Я и накатал – в таком шутливом тоне: "Я, нижеподписавшийся такой-то, заверяю мою любимую жену (пока ещё жену) Веру Иосифовну и не менее любимую тёщу (пока ещё тёщу) Анну Израилевну в том, что никаких материальных, финансовых или прочих претензий у меня к ним не было, нет и не будет". И расписался. Вера серьёзно изучила написанное, сложила лист вчетверо и унесла в другую комнату. Я ведь ещё не знал, что наш общий банковский счёт, заполненный моим выходным пособием, уже безнадёжно пуст…

Позволю себе ещё цитату.

После неожиданного Вериного сообщения о предстоящем разводе я решил проверить мои финансовые дела. У нас был общий счёт в банке, но ни где находится банк, ни что у нас с Верой за счёт, я не ведал. Всегда знал, что у меня сравнительно высокая зарплата, иногда, два-три раза в месяц, я оставался на заводе на ночные дежурства, что позволяло совсем уж чувствовать себя кормильцем-поильцем, социальные условия, пенсионные отчисления, специальный фонд для поездок за границу, оплата образования детей – всё это позволяло не беспокоиться ни о настоящем, ни о будущем. Все текущие заботы о повседневном быте я оставлял радениям жены.

Такой уклад был заложен всем моим предыдущим опытом: ни у отца, ни у мамы не было отдельных, скрытых друг от друга сбережений, отчислений, чулок или наволочек, куда бы они прятали накопления… Да и откуда? Мы были – семья, не семь (или три) отдельных "я", а семья – единое нераздельное понятие. Если не хватало трёшки до получки, родители занимали у кого-нибудь из друзей, общих друзей, если вдруг оставалась трёшка, с радостью давали взаймы друзьям – общим, мы были СЕМЬЯ.

С такими навыками я пришёл в Верин дом, так я вёл себя в течение всех сорока лет семейной жизни.

И вот впервые за прошедшие четыре десятилетия я решил проверить мои личные финансовые дела.

Узнал, в какое отделение банка переводилась моя зарплата, а потом пенсия. В банке я поинтересовался, в каком окошечке я могу… – ну, и т.д.

– Кто вы? – спросила меня по-русски женщина. – Я вас вижу впервые.

– Я владелец этого счёта.

Она взглянула на бумажный квадратик.

– Можно взглянуть в ваше удостоверение личности? – Она мне не доверяла. – Вы у нас никогда не бывали… Я обязана проверить…

На нашем совместном счету было…

– …минус тысяча пятьсот сорок шекелей, – сказала женщина.

– Минус тысяча пятьсот сорок шекелей?!?! А моя шестизначная компенсация, моё выходное пособие с завода? А… а когда на счёт поступила моя пенсия?

– Как всегда, второго числа.

– А зарплата моей жены?

– А зарплата вашей жены на этот счёт никогда не поступала. Ваша жена только снимала с этого счёта и переводила на другие… на свои закрытые счета.

– На свои счета? На закрытые счета? Их у неё много?

– Об этом вы спросúте вашу жену.

Я стоял перед окошком банковской служащей, а за моей спиной роптала нетерпеливая очередь. Ропота я не слышал, оглушительные пульсации крови в виски заглушали его.

Возвратившись домой, я присел на диван и впал в задумчивость. Вернее, не в задумчивость, а в незадумчивость: я ни о чём не думал, голова была пуста. Мною овладела отрешённость, я словно отсутствовал, хотя не умер, не ослеп и не оглох, даже дышал.

Потом, очнувшись, я потянулся к телефонному аппарату, поднял трубку, набрал привычный университетский номер, пальцы сами, без моего ведома производили требуемые манипуляции.

– Да, – ответила Вера.

– Ты можешь сейчас приехать домой? – спросил я собственным нормальным голосом.

– Зачем?

Её голос ровный, спокойный, чужой.

– Я плохо себя чувствую. Что-то с сердцем.

– Хорошо, сейчас приеду.

Она прекрасно держалась. Я никогда не считал Веру актрисой, она казалась мне естественным, непосредственным и искренним человеком. Притворство, как мне казалось, я был уверен в этом, было ей несвойственно.

Она вошла в комнату без волнения, без улыбки, без сердитой или встревоженной складки на переносице – вошла серьёзная деловая женщина.

– Что с тобой?

– Сядь.

Села.

– Скажи, у тебя есть отдельный от меня банковский счёт?

– Я должна перед тобой отчитываться? Кто ты такой?

– Пока ещё твой муж.

– Кто сказал тебе эту глупость?

В самом деле: кто сказал мне эту глупость?

Шестого февраля этой глупости исполнилось сорок лет.

Сейчас на дворе конец июля. Год двухтысячный.

И – ещё.

– Можешь забрать торшер и обе люстры. Они мне не нужны.

Торшер и две люстры подарили к какому-то празднику на моём заводе. Жена решила, что комплект по праву принадлежит мне. Хотя в доме слишком много вещей, полученных на заводе, жена почему-то решила отдать мне именно торшер и две люстры.

Одна из люстр висит в спальне тёщи.

– Мне неудобно забирать что бы то ни было из маминой комнаты. Она привыкла, это уже её. Получится – зашёл мародёр, ободрал и унёс.

– Забери-забери, я всё равно собиралась обновить мамину комнату, да и всю квартиру тоже. Мама сейчас спит, зайди и сними, она плохо слышит, ты её не разбудишь. Зайди и сними.

Вечером позвонил Санька.

– Папа, как ты посмел?

– Что, Саша?

– Как ты посмел? Баба спала, а ты, как мародёр, зашёл в её комнату и содрал с потолка её люстру.

– Саша…

– Пи-пи-пи-пи-пи. – Сын бросил трубку.

Набираю его номер.

– Пиии. Пиии. Пиии. Пиии… Пи-пи-пи-пи-пи.

Ещё раз набираю номер.

– Пиии. Пиии. Пиии. Пиии… Пи-пи-пи-пи-пи.

С тех пор ни Санькиного, ни Игорева голоса я не слышал.

Нет-нет, ещё один раз довелось мне услышать голос старшего сына.

– Отец, – сказал он, – я уже достаточно взрослый, чтобы…

За окончание фразы мне… стыдно…

Считая, что я останусь один-одинёшенек, Вера проявила заботу:

– На завтрак будешь покупать себе полуфабрикаты и готовить, это нетрудно. А обедать будешь у меня. Ну, и стирка – принесёшь, брошу в машину… Вот пылесос… возьми его себе, а когда мне понадобится – принесёшь и пропылесосишь.

Но, подумав, перерешила:

– Нет, я возьму его себе, а ты, когда нужно будет…

Однако, вскоре у меня появилась новая семья.

о––о

В конце 2000-го года – (цитата из повести):

...однажды вечером моя молодая жена, взвалившая на себя ношу обязанностей по ведению домашнего хозяйства и финансовых забот, просматривала банковские счета.

– Это что за страховка на случай твоей смерти? – удивилась Вика, уткнув палец в строку. Я стал вспоминать… вспоминал долго… никак не мог восстановить… да я и не собирался умирать, и что это за чушь собачья – страховка на случай смерти!

– Кто же делает такое? Какая страховая компания согласится застраховать шестидесятилетнего мужика на случай смерти? Это должно быть невероятно дорого. На такое можно решиться, если точно знаешь: смерть – вот она, совсем рядом. Твоя бывшая жена… она что, провидица? Или – планировщица?

Вика позвонила в банк и отменила выплату по страховке. Или, может быть, попросила меня сделать это – не припомню. Но что точно, так это – страховка была отменена.

И мы оба забыли о ней.

о––о

Первый приступ с температурой за 40, задыханием, неспособностью поднять голову и держать её случился у меня 31 декабря 2001 года. Я только начал работать охранником в заводоуправлении комбината Мёртвого моря, и мне пригрозили, что если я не выйду на работу, меня тут же уволят. И на работу я вышел.

Этот приступ мне напомнил – по состоянию, по "вкусу и запаху" – ночь с 26 на 27 января 1994 года.

Приступы повторялись. Врач пожимал плечами, отправлял меня на госпитализацию, мой организм накачивали всё бóльшими и бóльшими дозами антибиотиков, казалось, что я выздоравливал, меня выписывали, проходило несколько месяцев, и приступ повторялся. Это была какая-то странная разновидность воспаления лёгких.

В то же время всякие недуги стали валиться на членов моей семьи. Заболевала Вика. Пневмонии, аллергии и непонятные нервные расстройства постоянно наблюдались у маленькой Рахельки. Странно болел Лерка. Врачи не находили объяснения. Разрозненные, казалось, явления мы не связывали в один "узел", но Вика стала твердить:

– Эта квартира нас исторгает.

Несмотря на довольно преклонный возраст (уверенно шёл седьмой десяток), мне ещё не доводилось обращаться к стоматологам, я шутил, что не сиживал ни в зубоврачебном, ни в гинекологическом кресле. А тут без особой боли закачался левый нижний коренной зуб.

Я обратился к Саше Рабиновичу, зубному врачу и баснописцу, захаживавшему в нашу литературную "Среду Обетованную".

– Ты давно делал анализ крови? – спросил Саша.

– Да нет, не очень…

– Всё в порядке?

– Вроде в порядке.

– Странно. Откуда это у тебя?

– Что "это"?

– У тебя размягчение дёсен.

– Отчего?

– А бес его знает… Ты имеешь дело с ядохимикатами? Или с радиацией?

– Откуда, Сашка? Какие ядохимикаты? Какая радиация?

– Если бы ты работал на урановых рудниках…

– Нет, я не работал на урановых рудниках.

Саша удалил зуб. Через пару недель точно так же закачался второй. Удалили. За ним третий – все с одной и той же стороны. Потом процесс прекратился.

Последний жестокий приступ атипичной пневмонии случился у меня в 2005 году. Направляя меня в стационар, доктор Семёнов развёл руками:

– Это становится из ряда вон выходящим явлением, надо всерьёз искать причину…

Причиной (довольно сомнительной, но единственной доступной объяснению и пониманию) были голуби, населявшие крышу дома.

– Бежим отсюда, – постановила Вика, нашла дом с островерхой крышей (так посоветовали в окружном управлении министерства экологии), выставленный на продажу, сумела оформить ссуды, и во второй половине ноября 2005 года мы стали владельцами нового дома.

В сентябре 2006 года доктор Семёнов направил меня на специальные проверки – появилось робкое подозрение на содержание в моём организме мышьяка. Анализы подтвердили: количество мышьяка превышает все допустимые нормы.

Откуда?

И тогда доктор выписал мне направления на обследования всех органов, которые могли пострадать при появлении в организме мышьяка. Так и есть: язва двенадцатиперстной кишки, невропатия обеих рук и обеих ног, нарушение деятельности вестибулярного аппарата, недостаток витамина Б-12 в крови… – весь "букет" в полном объёме.

Криминалистике известны случаи оформления страховки на случай смерти и отравления супруга мышьяком.

– Вика, помнишь, мы в 2000-ом отменили страховку "ризико"?

– Да, действительно…

– А ведь Вера все годы в Израиле мышьяком умерщвляла животных для лабораторных опытов со студентами. Она – большой профессионал, у неё – о-го-го! – какой опыт работы с мышьяком!

– Ты сумасшедший!..

– Придумай другое объяснение.

7 декабря 2006 года я сделал официальное заявление в полицию Беэр-Шевы.

о––о

Следователя звали Вячеслав Турчанский. Он подробно записал мои показания.

– Как будут развиваться события дальше? – спросил я.

– Вызовем вашу бывшую жену, допросим. Она, конечно, будет всё отрицать. Устроим вам очную ставку. В крайнем случае пошлём вас обоих на детектор лжи. Суд не принимает результаты такой проверки, но в нашей работе это фактор.

– Должен ли я представить медицинское заключение об отравлении мышьяком?

– Зачем? Вы подпишете нам разрешение на доступ к вашей истории болезни, там всё имеется.

Через месяц я позвонил следователю и поинтересовался ходом следствия.

Слава с трудом вспомнил, кто я такой.

– А-а, – протянул он. – Ваше дело давно закрыто. В тот же день, вечером, я получил указание не заниматься им, закрыть и убрать подальше. Вот там, "подальше", оно и лежит…

– Как "закрыть"? Почему – "закрыть"?

– У меня есть начальство, оно решает…

Я направил протест руководству Южного округа полиции.

Через некоторое время Слава Турчанский сообщил мне, что получил указание возобновить расследование.

о––о

Раз в месяц я звонил следователю.

– Никаких новостей, – отвечал он.

В мае 2007-го сообщил:

– Дело закрыто.

– ?

– Таково указание "сверху". Я выполняю приказы начальства.

Юридический советник полиции проявил милость и позволил мне ознакомиться с "делом". В архиве внимательно изъяли из "дела" всё то, что мне видеть не полагалось, остальное разрешили не только прочитать, но и скопировать.

Вот что я узнал. До апреля 2007 года никаких "подвижек" в расследовании не было. В конце апреля следователь побеседовал с Верой, она не только отрицала факт отравления меня мышьяком (что и естественно, и было ожидаемо), но и факт работы с мышьяком в университете, факт оформления страховки на случай моей смерти, да и в остальных показаниях перевернула всю нашу жизнь с ног на голову: я, оказывается, был инициатором развода, бросил больную жену, не желая за ней ухаживать, всё имущество и средства были нами поделены полюбовно и поровну – ну, и т.д. Зачем вообще следователь задавал ей эти вопросы, мне неясно, к отравлению меня мышьяком все эти подробности отношения не имели, даже если бы были правдой.

В начале мая по Вериной рекомендации были допрошены два её руководителя (которые, в силу своего служебного положения, были ЛИЧНО ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ в снятии обвинения в применении сотрудницей университета и их подчинённой казённого мышьяка) – заведующий биологическим отделением профессор Ури Сод-Мория и зав. лабораторией Сара Саги.

Профессор Ури Сод-Мория охарактеризовал Веру как старательного работника (я мог бы присоединиться к его характеристике); показания Сары Саги состояли из двух взаимно исключающих частей.

В первой части начисто отрицался факт умерщвления животных для лабораторных опытов над ними. По показаниям Сары Саги, все опыты проводились НА ЖИВЫХ ЖИВОТНЫХ. Поэтому, утверждала заведующая лабораторией, на биологическом факультете вообще не применяются, не приобретаются и не хранятся отравляющие вещества.

Во второй части своих показаний Сара Саги подробно, пункт за пунктом, рассказала, как, с какими предосторожностями, в каких местах и с неукоснительным соблюдением каких правил хранятся отравляющие вещества на биологическом факультете университета (хранятся отравляющие вещества, которых на биологическом факультете нет – вот парадокс!..) Говорила она, как по писаному, и было ясно, что предварительно Сара досконально проштудировала означенные правила и теперь добросовестно излагает их.

Как следователь не заметил такого разительного противоречия в показаниях свидетельницы, мне непонятно. Единственное объяснение тому – нежелание увидеть это противоречие.

Наутро после допроса этих двух свидетелей "дело" было закрыто.

Позднее от жены моего младшего сына я узнал, что и его приглашали свидетельствовать против меня – акт, противоречащий самим основам иудаизма, да и общечеловеческой морали. Следователи попытались (к сожалению, успешно) превратить моего сына в Павлика Морозова. Сыновья уже многие годы проживали со своими семьями отдельно от нас, знали об отношениях между родителями только со слов моей жены, умышленно настраивавшей их против меня (я никогда не позволял себе сказать детям худого слова о матери, всегда внушал им: "Мама – королева". И они усвоили мои уроки…)

Полицейские следователи не сочли нужным пригласить моих свидетелй, не устроили мне и Вере очную ставку, не подвергли сомнению ни одно показание моей бывшей жены, они сделали самое простое и нехлопотное – они закрыли "дело". Его нет, не существует оно, следовательно, и проблемы нет, и расследовать нечего.

Позабавил и удивил меня один (среди многих прочих) пункт в показаниях моей бывшей супруги. На вопрос следователя, правда ли, что нами была оформлена страховка на случай моей смерти, Вера ответила отрицательно, найдя нужным и убедительным добавить историю о существовании другой страховки.

– Мой муж, действительно, оформил полис, застраховав свою жизнь. Мы тогда ещё состояли в браке и выплачивали взносы с нашего общего счёта. Потом мы развелись, и накопленную сумму муж получил один, полностью, не сочтя нужным, как это сделал бы порядочный человек, разделить деньги поровну со мной.

Всё, всё – до последнего знака препинания – правда. Чистая правда! Всё правда, да не вся правда. Ох, уж эта недоговорённость, мелкая утайка, полуправда, которая хуже лжи!

Случай, как говорится, действительно имел место быть.

Завёлся у меня знакомый, приятель, приехавший в Израиль несколькими годами после меня и поселившийся в Беэр-Шеве, Володя Шойхет. Местом его исходя был полуостров Крым, познакомил нас мой большой друг, с которым мы прилетели одним самолётом и много лет очень тесно общались – известный симферопольский, а затем московский адвокат Ян Аронович Найер, ставший здесь Наором («наор» в переводе с иврита означает «просвещённый»).

Как и все новоприбывшие, Володя на первых порах был занят поиском работы. Поэтому одним из первых вопросов при встрече был «ну, как?»

– Ну, как? – спросил я.

– Паразитирую, – ответил Володя.

– Получается?

– Ещё как!

– На ком и на чём? Научи.

– На таких, как вы. – (Местоимение «вы» относилось к нам обоим, ко мне и к моей попутчице, т.е. к Вере).

– ?

– Страхую. Открыл страховое агентство. Будете первыми моими клиентами.

По правде, я уже не помню, содержался ли в произнесённой фразе вопрос («Бýдете первыми моими клиентами?») или предложение было повествовательным и утвердительным.

– Вы оба работаете и хорошо зарабатываете, – сразу приступил Володя к делу. Позднее я убедился, что страховой агент – не только род занятий или профессия, это склад характера, образ мышления и стиль жизни. – Несколько презренных копеек из вашего семейного бюджета – семечки, спички, мусор, – продолжал Володя. – И вот эти презренные семечки или спички вы начинаете незаметно откладывать в кубышку, то есть переводить на счёт моего страхового агентства. А дальше – уже моя забота, чтобы семечки не падали в цене, а, наоборот, преумножались. Проходят годы. Вы состарились, поистратились, пенсии не хватает, дети знать вас не знают, а деньги – ой как нужны! И тут приходит от меня скромное письмо: «Уважаемые клиенты, срок вашего полиса истёк, будьте любезны явиться в моё агентство и получить причитающийся вам миллион». Если вы не умрёте от счастья, вы станете обладателями приличной суммы, которая украсит вашу старость. Ну, а если, не дай Бог, авария, увечье, болезнь, необходимость госпитализации или дорогой операции за границей – храни вас Всевышний! – тут мы не приходим, тут мы мчимся на помощь!

Короче, мы оба, я и моя жена, оформили долгосрочные страховки наших драгоценных жизней, продиктовали Володе номер нашего совместного счёта в банке "Дисконт" и… забыли о ней – как оказалось, до поры, до времени.

Прошли десятилетия. Мы жили, работали, воевали – с врагами нашей страны и друг с другом. В конце концов, мы развелись, и у меня появилась новая семья. Счастье! А денег, как и предсказывал когда-то Володя, не хватало.

При разводе Вера покинула наш общий банковский счёт, и мы – с моей молодой женой – стали обладателями всех наших доходов и всех моих прежних долгов.

– Оставь её в покое, – сказала Вика. – Не умрём, всё сами выплатим. Не связывайся с ней.

И все оставшиеся невыплаченные долги и взносы, включая и выплаты и по моей, и по Вериной страховке жизни, мы продолжали ежемесячно выплачивать.

Письмо от Володи Шойхета оказалось весьма и весьма кстати. Я уже не помню, каков был размер страховой суммы, но он был очень существенным.

– Вчера Вера получила свою долю, – сказал Володя, заполняя какой-то бланк. – Точно такая же сумма.

"И не подумала, что нужно бы поделиться со мной", – не пришло мне тогда в голову. Я благодарно пожал протянутую мне страховым агентом руку.

Так выглядела вся правда, только правда, ничего, кроме правды. Но она следователей полиции не интересовала.

о––о

Меня принял заместитель начальника полиции Беэр-Шевы. Внимательно, даже сочувственно, выслушал. Посоветовал:

– Если ты хочешь добиться своего, обратись к адвокату.

– На адвоката у меня нет денег.

– А без адвоката у тебя нет шансов.

о––о

Сам, без помощи адвоката, я сочинил жалобу в главную прокуратуру Израиля. Вскоре пришёл ответ за подписью г-жи Шошаны Айзекс – с указанием её электронного и почтового адресов и номера телефона.

С тех пор примерно раз в месяц или в два звоню Шошане Айзекс. Она вежлива, терпелива, старается помочь.

– Твоё дело в работе. Жди.

Жду.

Наконец, приходит ответ. Прокуратура признала закрытие "дела" правильным.

о––о

Звоню юристконсульту полиции Шалому Ифраху. Он согласен меня принять, назначил час встречи. Прихожу в назначенное время. На месте его не оказалось – обед, юристконсульт в столовой.

Я подождал в коридоре. Он пришёл сытый, довольный жизнью, "значит, добрый", – решил я.

– Слушаю.

Я высказал мои претензии, сомнения, возражения.

– Ты это видишь так, а я по-другому. Твоя бывшая жена тебя не травила.

– Из чего ты взял?

– Никакой страховки "ризико", о которой ты заявил следователю, не было. Твоя жена всё отрицает. Мы проверили все страховые компании Израиля, никакой страховки ни в одной компании не было. Ты нас обманул. Второе – мышьяк можно определить в крови или в моче не позднее, чем через год после отравления. Это – заключение токсикологов из Абу-Кабира, мы им доверяем. Вы разъехались в двухтысячном. А мышьяк у тебя обнаружили в две тысячи шестом.

– Но мышьяк обнаружили, и я тяжело болел. Значит – кто-то меня отравил, то есть преступление было совершено. Его следует раскрыть, а не закрывать дело "за отсутствием состава преступления". Для того и существует следственный отдел.

– Ты намереваешься учить меня юриспруденции? Я учёный, у меня есть диплом юриста. В прошлом я – следователь полиции, потом я учился. И я заявляю тебе: твоё дело НИКОГДА расследоваться не будет, гарантирую. Иди домой, займись своей семьёй. У тебя есть дочь, вот и воспитывай её, не трать время на глупости. Шалом.

о––о

Следует найти страховку! Звоню в моё отделение банка "Дисконт", попадаю на давнего знакомого, он работает в "Дисконте" много лет.

– Если страховые взносы оплачивались через наш банк, девяносто девять процентов, что это страховая компания "Феникс".

Звоню в "Феникс". Называю мой личный номер. Нет, по такому номеру никакая страховка не значится.

– Может быть, поищем по личному номеру моей бывшей жены? – спрашиваю чиновницу и диктую номер.

– Тоже ничего нет…

Вздыхаю и решаю смириться: на "нет" и суда нет. Вдруг слышу из трубки:

– Давай, подумаем вместе.

– Да-да, давай подумаем, – хватаюсь я за соломинку.

– Предположим, твоя бывшая жена сумела сделать невозможное – каким-то непонятным образом убедила сотрудника компании совершить преступление, и он стёр с диска все следы страховки. Предположим. Тогда никто – ни ты, ни я, ни полиция – ничего найти не сумеем. Но если существовала страховка, то не могло не быть переписки. Давай поищем в переписке… Ну, вот, я же говорила…

Древний Архимед в подобном случае с криком "Eureka!" побежал нагишом по улицам Сиракуз. Услышав сообщение моей собеседницы, я готов был сделать то же самое – на улицах моей родной Беэр-Шевы. Она прочитала мне найденное письмо.

– Я тебе перешлю его. Диктуй твой адрес.

Вот она, копия этого письма, я держу её в руках.

Письмо от страховой компании "Феникс" (уменьшенная копия) и его перевод.

Перечитываю и обращаю внимание на дату окончания срока действия полиса – январь 2000-го года. Но я прекрасно помню, что в конце 2000-го, в ноябре или декабре, с моего счёта сходили взносы, мы с Викой обсуждали это! Значит, Вера сумела без моего ведома, без моего согласия, без моей подписи (или – с подделанной подписью?) продлить срок действия страховки.

Чувствую спёртый дух уголовщины…

о––о

Мышьяк у меня обнаружили в сентябре 2006 года. По утверждению специалистов-токсикологов, яд должен был попасть в мой организм не ранее октября 2005 года. Мы переехали в новый дом во второй половине ноября 2005 года. Значит…

Вспоминаю рассказ нашей соседки по старой квартире (тогда, не найдя объяснения, я списал рассказанную мне историю на старческую фантазию пожилой женщины):

– Вас не было дома, я вышла на лестницу и слышу, что кто-то поворачивает ключ в вашей двери. Поднялась, вижу – Вера своим ключом запирает вашу дверь. Я пригласила её к нам, она зашла, присела, расспрашивала про вас, про ваше здоровье.

И ещё вспомнил случай. Лерка, Викин старший сын, болел, не пошёл в школу и с высокой температурой лежал в спальне. Когда Вика вернулась из университета, он спросил:

– Мама, ты днём приходила домой?

Нет, Вика днём домой не приходила.

– Я слышал, как кто-то открыл ключом дверь, вошёл, прошёл в кухню, потом дверь заперли и ушли.

Лихорадочно я стал восстанавливать в памяти все наши болезни, объяснения которым врачи найти не могли. Всё, всё подходит под мышьяковое отравление. Это значит, что моя бывшая жена навещала нашу квартиру, отпирая сохранившимся у неё ключом дверь, и травила всю нашу семью, не только меня, но и Вику, и Лерку, и маленькую Рахельку – в течение пяти долгих лет…

Срочно, срочно в полицию!

о––о

Следователя Славу Турчанского перевели в другой отдел. Его место занял Александр Барский.

Целую ночь его дежурства в полиции я рассказывал ему мою историю.

– Новое "дело" завести не удастся, нужно попытаться открыть старое – в связи с появлением дополнительных свидетельств. У нас новый начальник отдела, Аркадий Элькинд, напишите ему письмо.

Я написал письмо на двух языках – на иврите и на русском, чтобы новый начальник понял всё, каждое слово, каждую деталь.

Через некоторое время я попросил Элькинда назначить встречу.

– Что касается посещений квартиры вашей бывшей женой, – говорит мне при встрече Элькинд, – что-то мне не верится.

– Существует свидетельница.

– Это ничего не значит.

– А страховой полис! Она же утверждала, что никакой страховки не было.

– А я не вижу доказательства, что страховка была.

– Вот копия письма с номером и сроком действия полиса!

– Там не написано, что эта страховка была оформлена на случай вашей смерти. Там названо имя Войтовецкой Веры, а вашего имени там нет. Откуда я знаю, на кого оформлена страховка?

У меня отпала челюсть.

– Вы можете сделать запрос в страховую компанию, и вам ответят.

– Я не могу сделать запрос по несуществующему "делу". "Дело" закрыто, оно уже не существует.

– Так откройте его и сделайте запрос.

– У меня нет оснований для открытия уже закрытого дела.

– А письмо из страховой компании с указанием… – и т.д.

– В письме не названо ваше имя.

– Сделайте запрос в страховую компанию.

– Я не могу сделать запрос по несуществующему "делу".

Я понял, что он издевается и получает от этого удовольствие.

– И вообще, – заканчивает беседу Аркадий Элькинд, – "дело" закрыто не нами, а главной прокуратурой Израиля. Вот туда и обращайтесь.

о––о

Туда я и обратился – в середине июля 2008 года. В письме я привёл новые доказательства моим подозрениям и просил начать расследование. Я не просил ни предать суду, ни наказать кого-либо, я просил только НАЧАТЬ РАССЛЕДОВАНИЕ, т.к. имеются все медицинские показания, чтобы утверждать, что имело место отравление мышьяком. И есть новые факты, указывающие на подозреваемое лицо, которое, пока следствие не доказало вины, остаётся невиновным. Я просил проверить те представленные мною факты, которые по нежеланию или неумению не смогли добыть следователи, прекратившие расследование и закрывшие "дело".

Почти год не было ни ответа, ни привета. Тогда я написал ещё два отчаянных письма – SOS! – в прокуратуру. Я не просил никого привлекать к ответственности, я лишь умолял произвести расследование, чтобы установить, получали ли остальные члены моей семьи мышьяк. Вика ко времени написания этих писем превратилась в инвалида, дети страдали от различных необъяснимых недугов. Только следственные или судебные органы могли распорядиться произвести необходимые проверки волос и ногтей на наличие в организме мышьяка.

Я беседовал по телефону с главным токсикологом Беэр-Шевы профессором Лифшицем. На мой вопрос –

– А если полиция не знает или не хочет знать, куда следует обратиться за такой проверкой, что делать тогда? –
профессор ответил:

– Аз – ой ва-вой ла-миштéрет Исраэль (приблизительно – "Тогда – горе израильской полиции").

Из прокуратуры ответ не приходил.

На мои телефонные звонки Шошана Айзекс отвечала:

– Госпожа прокурор очень занята. У тебя сложное дело, она им занимается. Это требует длительного времени.

– Госпожа прокурор ушла в отпуск. Когда вернётся? Это решаю не я, это решает она.

– Госпожа прокурор появится только после праздников. Позвони через месяц.

– Госпожа прокурор получила из беэршевской полиции твоё "дело". Она была очень занята.

И вот, наконец, от 11 ноября 2009 года – долгожданный конверт с гербом Государства Израиль.

Ответ из главной прокуратуры Израиля (уменьшенная копия) и перевод.

Получив, прочитав и перечитав письмо, я позвонил Шошане Айзекс.

– Существует ли в стране какая-либо инстанция, куда я могу обратиться с жалобой, с протестом, с выражением несогласия с решением прокурора Эти Кагана, – спросил я.

– Нет, – ответила г-жа Айзекс. – Главная прокуратура Государства Израиль является высшей инстанцией.

– Куда же я могу обратиться, если я не согласен?..

– Можешь написать письмо нам.

– Это может что-нибудь изменить?

– Конечно, нет.

о––о

Я перелопатил всю мою переписку с полицией и прокуратурой и нашёл одну-единственную зацепку, к которой при желании можно было бы придраться: отсутствие в деле медицинского заключения о факте отравления меня мышьяком. Но ведь при первом моем посещении полиции я задал следователю вопрос:

– Должен ли я представить медицинское заключение об отравлении мышьяком?

– Зачем? – ответил мне тогда следователь. – Вы подпишете нам разрешение на доступ к вашей истории болезни, там всё имеется.

И я подписал такое разрешение.

Тем не менее я решил напрямую задать госпоже Эти Кагана следующий вопрос: если я предоставлю медицинское заключение («ховáт даáт»)… – и т.д.

Ответ долго не приходил, очень долго. И вдруг однажды…

…У МЕНЯ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН!

– КТО ГОВОРИТ?

Нет-нет, не слон. Мне на мой мобильный телефон звонила Эти Кагана из Главной прокуратуры Израиля!!!...

Удивление, шок, немая сцена.

В телефонной трубке звучит спокойный приятный голос.

– Мы столько времени переписываемся… Хотелось бы поговорить…

Наша беседа, насыщенная, содержательная, интересная, продолжалась более полутора часов.

– Я не знаю русского языка, – сказала мне Эти, – но у меня есть подруга… она мне почитает, переведёт… мне интересно знать… извини, я сейчас спешу на заседание суда, а то бы… мне приятно… мы ещё продолжим… я обязательно… извини, я спешу…

Держа телефон около уха, я расхаживал из комнаты в комнату, а Вика, притаившись, как мышка, тихо сидела и слушала, не пытаясь даже "вставить свои ржавые три копейки" в высокую беседу.

– Скажи, в какой ещё стране возможно такое: министерская чиновница высшего ранга звонит домой какому-то Илье Войтовецкому и треплется с ним почти два часа?

Я гордился моей страной. Гордился месяц. Гордился второй, третий, четвёртый… полгода. Эти Кагана мне больше не звонила и не писала.

Но ведь я задал ей вопрос: если я предоставлю медицинское заключение («ховáт даáт»)… – и т.д. – и не получил на него ответа. 22 февраля 2010 года я набрался мужества и отправил госпоже прокурору повторный вопрос:

"Если я пошлю Вам медицинское заключение, написанное врачом или врачами, в котором однозначно будет подтверждён факт отравления, могу ли я надеяться, что Вы согласитесь отозвать обсуждаемое дело и заново рассмотреть возможность открытия его для продолжения расследования?"

12 сентября 2010 года пришёл, наконец-то, ответ, в котором говорилось:

"Как я отмечала в моих предыдущих письмах, в данном деле не имеется доказательных оснований для привлечения указанной тобой персоны к уголовному суду".

Чёрт побери! – я ей про Фому, а она мне упорно про Ерёму! Я ей – "рассмотреть возможность… расследования", а она мне – "привлечения указанной тобой персоны к уголовному суду".

Только тогда я понял: ни о какой сверхдемократичности в моей стране не может быть речи, просто уловка госпожи прокурорши, у неё нет ответа на мой вопрос, и она решила душевной беседой отвлечь меня от намерения получить от неё письменный ответ на заданный мной вопрос. Ей это удалось – временно, но по истечении месяцев вопрос был задан мною вторично, настырно и бескомпромиссно. И тогда последовал ответ, но не на мой вопрос, а на изобретённый ею. "Дурак не поймёт, – решила, очевидно, ушлая госпожа из министерства, – а умный… – а умная я сама".

У меня опустились руки: ТУПИК…

о––о

Уже много лет я круглосуточно испытываю невыносимые боли в ступнях ног, словно их поместили в постоянно кипящую воду – результат невропатии, которая является следствием только двух возможных явлений – сахарного диабета или отравления мышьяком. Сахарного диабета у меня нет…

Кто ответит за то, что моя жена, которой только-только минуло 39 лет, с 2005 года мучается от изматывающих и практически неизлечимых фибромиалгических болей во всём теле?

Почему полиция и прокуратура моей страны отказывает мне в праве найти причины недомоганий моей девятилетней дочери?

Я обратился за помощью к моей давней приятельнице, которая много лет работает в израильских СМИ и давно является заметной фигурой и немалым авторитетом в них.

– Кто ты такой, чтобы твоей персоной хотели заниматься? – спросила она. – Ты глава правительства? Президент страны? Ты министр иностранных дел? Ты депутата Кнессета или мэр города? Кому нужен семидесятилетний еврей, чтобы тратить на него время, средства и силы?

Тогда я на неё обиделся.

о––о

Теперь, оглядываясь назад, я поражаюсь чудовищности и продуманности – до мельчайших деталей – дьявольского замысла моей бывшей жены. Наконец-то мне стал ясен мотив её решения расстаться. Как медленно и планомерно она готовила развод: настраивала моих друзей и наших детей против меня, продолжая поддерживать безоблачные со мной отношения, как втихомолку она открывала новые банковские программы и переводила на них деньги с нашего совместного счёта, как преступно она продлила действие страхового полиса! Сославшись на психоз, Вера предложила мне разъехаться. Ведь если я скончаюсь и будет произведено вскрытие, в результате которого в моём организме обнаружится мышьяк, у неё имеется безусловное алиби: мы давно не живём вместе, неизвестно, где и чем я питался. В то же время она предложила мне продолжать обедать и ужинать у неё, ведь мы сохраняем добрые отношения. А это значит, что она не лишится возможности подпитывать меня мышьяком. Она также предполагала на правах доброго друга вести мои банковские дела, в которых я ничего не понимал, да и не хотел понимать, а это позволило бы ей контролировать стабильность страховых взносов из моих доходов.

Вера только не представляла себе, что появится женщина, любящая меня – не за деньги, не за размер банковского счёта. Женщина, бывшая моей женой в течение сорока(!) лет, не приняла в расчёт, что другая женщина, молодая, талантливая и красивая, возьмёт на себя заботу обо мне. Поэтому, узнав о существовании Вики, Вера позвонила нам по телефону и вывалила в автоответчик продолжительный, полный отчаяния и ненависти монолог, переполненный отборным матом.

Миллионерша не состоялась. Недаром говорят: если хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о твоих планах…

о––––––––––––о

Много лет я дружил с покойным мэром Беэр-Шевы Ицхаком Рагером. В 1972 году он находился в Лондоне и координировал всю деятельность в Европе в защиту советских евреев. Мне довелось поработать там с ним по командировке одного из отделов Канцелярии Главы правительства Израиля.

Вот некоторые факты биографии Рагера. Генеральный директор израильского радио. Подполковник Армии обороны Израиля, в 1967 году Рагер командовал подразделением, освободившим несколько городов вокруг Иерусалима. Подпись подполковника Рагера стоит под актами о капитуляции арабов, подписанными в разных городах Западного берега.

Сотрудник израильской разведки, Рагер выполнял различные поручения правительства, в том числе – четырежды, под разными прикрытиями, побывал на территории Советского Союза.

Выполнив все свои высокие миссии за рубежом, Рагер возвратился в Израиль, возглавил комиссию по реконструкции и строительству Эйлата, затем построил в Беэр-Шеве первый в городе большой торговый центр и сравнительно легко, с огромным перевесом, "завоевал" пост мэра. Засучив рукава, со всей неуёмной энергией, талантом и огромным опытом он принялся за превращение Беэр-Шевы в современный, привлекательный для жителей и инвесторов город. Все попытки вовлечь его в господствующую в стране и в городе систему круговой коррупции провалились.

Тогда полиция, во исполнение чьих-то интересов, начала против него уголовное преследование. Улюлюкала пресса, распространялись слухи, кабинет мэра был опечатан, нормально работать он не мог, продолжались многочасовые допросы.

Кроме руководства городской администрацией Рагер возглавлял также созданный им Фонд развития Беэр-Шевы. В самом начале существования Фонда он назначил меня секретарём.

Среди различных – нет, не преступлений, о таковых речь не шла, – а среди различных нарушений Рагеру инкриминировались сомнительные приёмы оформления документации, связанной с деятельностью Фонда развития Беэр-Шевы. Естественно было бы предположить, что если не в качестве подозреваемого или подследственного, то хотя бы в роли свидетеля полиция должна была бы привлечь меня к процессу следствия, ну, хотя бы допросить.

Нет, я для следствия не существовал, ко мне не обращались, меня не вызывали, меня ни о чём не спрашивали. А ведь в документах рядом с подписью председателя (Рагера) всегда стояла подпись секретаря Фонда (Войтовецкого).

Я спросил чиновника, близкого к ведению следствия, о причине такого игнорирования моей персоны.

– Кому ты нужен? – засмеялся он. – Рагер мэр, он кому-то мешает. А ты – кто вообще тебя замечает?

Следствие провалилось, обвинение рассыпалось. А Ицхак Рагер умер.

Незадолго до смерти он грустно сказал мне:

– Я знаю, с точностью до минуты, до секунды знаю, когда в меня вселилась эта болезнь. Я открыл почтовый ящик, там лежало письмо. Официальное письмо на бланке с государственным гербом. Я прочитал: "Государство Израиль против Ицхака Рагера". Это было извещение о начале расследования. Я почувствовал: в меня вселился недуг. Смертельный.

На похороны подполковника Армии обороны Израиля в отставке, бывшего сотрудника "Мосада", мэра Беэр-Шевы Ицхака Рагера приехал Глава израильского правительства Биньямин Натаниягу. На могиле он произнёс прочувствованные слова и от имени правительства и народа страны попросил у покойного прощения…

Никто ни в полиции, ни в прокуратуре наказания не понёс.

––––––––––

Я рядовой гражданин страны. Работал, служил в армии, участвовал в одной из войн, не крал, платил налоги – выполнял всё то, что должен исполнять каждый законопослушный гражданин.

Моя страна – мой должник. Она по определению призвана выполнять по отношению ко мне и к членам моей семьи все обязанности, связанные с сохранением нашего здоровья, нашей безопасности, с соблюдением или попранием наших прав, в какой точке планеты мы ни находились бы.

Моя страна предала меня и мою семью. От имени страны, под её прикрытием, с её ведома и благословения это предательство совершили полиция Израиля и главная прокуратура страны.

Я обвиняю Государство Израиль в предательстве, в беззаконии, в попрании гражданских прав.

Post Scriptum

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ