буду жить долго
(Пролог к повести "Любка-Любушка")
О собственной гибели я узнал в конце
семидесятых. В экскурсии, которую я вёл, оказались двое моих земляков,
визитёров из уральской столицы, муж и жена. Как они умудрились в те людоедские антисионистские
времена, да ещё из такого гебистского города, каким был Свердловск, прорваться
в гости в Израиль, Бог весть, но они сюда прибыли и записались на поездку по
Негеву и вдоль Мёртвого моря.
В те уже почти легендарные годы я страстно предавался новому
моему увлечению: возил и водил экскурсии по стране. Интерес к вновь
приобретённой родине был у свежих репатриантов огромен, отрывочные и зачастую
далёкие от истины знания о земле предков, которые они черпали друг у друга и
охотно ими делились, приводили меня то в восторг, то в уныние, но, вместе с
тем, почти всегда – в умиление; люди тянулись к каждой крупице информации,
которую им удавалось раздобыть, зачастую торопливо записывали всё услышанное в
блокнотики или на диктофоны. Жаль, что это чудо почти кануло в небытие: и
репатрианты нынче другие, да и мы, израильтяне*, тоже – им под стать. И –
главное – страна с тех времён изменилась до неузнаваемости – в лучшую ли или в
худшую сторону, как знать?..
* Так исторически сложилось, что понятием "израильтяне"
обозначаются две группы населения страны: её уроженцы "сабры"
(что буквально переводится "кактусы" – нежные и, словно ананас,
сладкие внутри и, как пятка, толстокожие, да, к тому же, колючие снаружи) и "ватики",
старожилы. (Кстати, от этого же еврейского корня произошло название цитадели
"старейшин" католицизма – "Ватикан".)
К понятию "израильтяне"
относятся также "олим хадашим", т.е. новые репатрианты (в
точном переводе словосочетание "олим хадашим" означает "новички,
впервые взошедшие в Сион").
Расплачивались
экскурсанты со мной любовью искренней и щедрой. До сих пор встречаю старожилов
той закваски. "Вы меня не помните? – удивляется такой израильтянин (такая
израильтянка). – Да я же ездил (ездила) с вами на Мёртвое море, вы тогда
нам..." – и начинается пересказ тех благоглупостей, в которые я в те годы
и сам верил, и другим внушал увлечённо и настойчиво. К счастью, меня ещё никто
не побил.
И в тот раз я, как обычно, без умолку тараторил, а мои
"клиенты", ульпановская группа свежих репатриантов, слушали с
замиранием сердец, – это было видно по блеску их глаз.
Улучив коротенькую – на-перевести-дыхание – паузу,
туристка-свердловчанка, дама средних лет (25-55), убедительных форм и
породистой нордической внешности, вклинила в лившийся из меня "поток сознания"
своё требовательное, хотя и вежливое "простите, пожалуйста..." Я
запнулся:
– Да-да, пожалуйста.
– Наши приятели... тоже
свердловчане... Они хотели бы... Они попросили разыскать... Они просили найти
могилу друга, он погиб в Семидневную войну на Голландских высотах.
(Осведомлённость в вопросах истории и географии Израиля являлась, по всей
видимости, предметом гордости моей собеседницы, – очень уж легко, как-то
демонстративано-залихватски, оперировала она названиями.) Понимаете, –
продолжала она, – он сгорел в танке. Дотла. Как герой. Подумать только! Приехал
– и вот тебе!.. Они очень просили... Может быть, вы посоветуете, вы, наверное,
слыхали... – я вздрогнул: она назвала моё имя. И мою фамилию. Обвела траурной
рамкой. Прогремел залп боевых орудий. Оба супруга замерли в ожидании моего
сочувственного вздоха, выспренней тирады, проникновенного повествования о
героической гибели друга их приятелей на обагрённых еврейской кровью
голландских полях Великой Ближневосточной Семидневной войны – за свободу и независимость
родного Израиля и вековечной его столицы города-героя Тель-Авива.
Ситуация складывалась нелепая.
– Видите ли, – замямлил я, – могилы
нет, потому что... (мои имя и фамилия) жив, здоров и... и в данный момент
беседует с вами.
– Они очень просили... – вступил в
беседу муж, невысокий еврей с брюшком и плешью, отороченной жидким дымком.
Заведомо предполагалось, что против такого натиска никто и ничто устоять не
сможет, и тут же на серебряном подносе с позолоченной каймой будет подана
могила национального героя с величественным обелиском над ней. Я, однако,
держался:
– Сожалею, но... вам придётся
некоторое время подождать.
Она:
– Что вы! Мы не можем, нам скоро
возвращаться в Свердловск.
Он:
– Они – очень-очень просили... Они
очень-очень-очень хорошие, они просто очень замечательные люди.
Она:
– Они в высшей степени порядочные
люди. Аиды.
Я:
– Охотно вам верю. Но – при всём
желании...
Она (понизив голос и оглянувшись по
сторонам, почти шёпотом):
– Они очень любят Израиль.
После такого признания мне, конечно,
следовало немедленно лечь костьми, возложив свою жизь на алтарь любимого
Отечества. Я же оганичился короткой репликой:
– Это трогательно! Оставьте,
пожалуйста, их адрес, и как только... то я непременно сразу...
Моих собеседников такой вариант не
устроил, и, перебивая друг друга, они заговорили:
– Всё-таки... в порядке
исключения... учитывая чрезвычайность обстоятельств... краткость нашего
пребывания... сгорел в танке... могилу... очень-очень-очень-оч... исключительно
в порядке исключительного исключения...
– Нет-нет-нет, не может быть и речи.
Нет-нет-нет, я никогда не соглашусь на такое, ни-ког-да!
– Какой же вы, право... Ни капли
милосердия... к людям, которые...
сгорел-в-танке-на-Голландских-во-время-высотах-дотла-Семидневной-милосердия-друг-войны...
Последовали препирательства;
ситуация, однако, в конце концов, прояснилась. Супруги рассказали, что в газете
"Советская Россия" их друзья прочитали статью, в ней сообщалось:
такой-то растакой бывший советский гражданин, бывший ведущий инженер и бывший
свердловчанин Имярек променял давшую ему всё
социалистическую Родину на
"сионистский рай"; западные "доброхоты" с помощью лживых
баек, состряпанных в Сохнуте, Галуте, Шин-Бэте, Мосаде, ФБР и ЦРУ, заманили его
на мнимую "историческую родину" в призрачную "страну
предков", призвали в "армию агрессоров" и использовали в
качестве "пушечного мяса", вследствие чего он без остатка сгорел в
танке, подбитом славными сирийскими воинами и миролюбцами. Погиб – в назидание
другим отщепенцам, предателям и просто наивным, доверчивым людям еврейской
национальности.
В девяностые годы, когда туризм и
репатриация из осколков Советского Союза пошли косяком, мою могилу разыскивали,
без преувеличения, десятки (даже, пожалуй, сотни) прибывших на Святую землю
моих бывших земляков-уральцев и давних друзей и приятелей.
Пусть ищут – долго, как можно
дольше. Говорят, это добрая примета.