Виктория
Орти
ДЕТИ ГОЛЕМА
Одноактная пьеса
Сцена – вращающийся круг, в середине которого – квадратный
белый экран, на нём появляются фотографии и кадры хроники.
Декорации минимальны – Детский стульчик. Кресло и радиола. Кресло
(другое) с журнальным столиком, на столике – два бокала вина, пепельница, груда
газет. Кресло-качалка. В конце действия – кладбищенская каталка…
Герои – Молодая женщина, играет все возрастные темы. Она меняет
белую и чёрную маску. Существует также чёрно-белая маска, в виде двух перетекающих
капель. Мужчина в белой маске. Тот же мужчина в чёрной маске. Он же – в маске
чёрно-белой, в виде двух перетекающих капель. Периодически нужна массовка –
десять человек в серых масках. Пол массовки должен быть непонятен.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Женщина в белой маске стоит на фоне квадрата, он бел, никаких
кадров. Она – ровно посредине, лицом к публике.
Ж. – Давайте поговорим о пустяках. Нет ничего
серьёзнее пустяков, ведь мир состоит из них. Б-г неглуп, о, Он явно неглуп.
Только оч-чень неглупый Б-г мог придумать столько деталей к этому миру. И,
заметим, все они нужны друг-дружке, иначе мир разлезется, будто платье, сшитое
портнихой-неумехой.
Она делает два-три шага по направлению к публике, наклоняется
и звучным шёпотом произносит.
Ж. – Вот и я – всего лишь деталька этого
мира, но без меня… ха, без меня он был бы другим.
Бежит в просцениум и приносит детское креслице или стульчик,
певуче говорит, раскачивая его в руках.
Ж. – "Пела ночью мышка в норке, спи,
мышонок, замолчи, дам тебе я хлебной корки и огарочек свечи"… Пауза. Хлебной корки и огарочек свечи. Всем нужна
пища и свет. Вот и вам, и вам, и вам (показывает на зал) нужна эта корка хлеба
и – хотя бы огарочек свечи. Не всем достаются ванильные торты с зефиром и
толстые ароматные подарочные свечи, ну и что?!
Садится спиной к зрителю, прямо на пол, а на экране
появляется изображение ТИПИЧНОГО младенца (еврейского, кучерявого и бойкого),
он пьёт из бутылки кашу, потом ползёт на четвереньках куда-то, дорога должна
быть освещена ярким светом. Она машет ему вослед. (Кадры сопровождаются
агуканьем малыша и материнским напевным голосом "якар шели, хамуд шели,
маток шели"*).
Круг сцены поворачивается. Всё тот же белый квадрат.
Полукружье пусто. Женщина в чёрной маске стоит около края сцены.
Ж. – И я была деталькой этого мира. Кому-то
нужно было, чтобы я родилась. Может быть, без меня не упал бы Тунгусский
метеорит или не началась бы Первая мировая война. Ну и прочие глупости, мало ли
цорес на этом свете и все можно увязать с моим появлением на свет. Если очень
захотеть, очень-очень захотеть, а он захотел, этот маленький дёрганый
человечек. Видно, его косая чёлочка упала ему на глаза и он не видел деталей,
мелких деталей – наших глаз, наших губ, наших родинок… Так просто – отрастить
косую чёлочку и не отбрасывать её со лба…
Бежит за кулисы, приносит детский ботиночек (идёт медленно и
несёт, внимательно разглядывая его, повисшего на шнурке), становится лицом к
залу, ботиночек болтается на шнурке, зажатом в её руке. Звучит колыбельная на
идиш. Она садится спиной к зрителю, на экране появляется всё тот же еврейский
малыш перед освещённой дорогой, только сразу же сменяется хроникой,
показывающей еврейских детей в концлагере.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Кресло какой-нибудь НЕВЫНОСИМОЙ расцветки, она должна резать
глаз, ярко-оранжевая или ядовито-лимонная. Сама по себе форма кресла должна
быть не изящной, а грубовато-приземлённой, кресло это больше обычного по
размеру. Радиола – с откинутой крышкой.
Женщина в белой маске подходит к радиоле, ставит пластинку
Джо Дассена. Она одета в странный пеньюар, великоватый (это должно быть ясно и
зрителю), на ногах – босоножки на платформе, бусы и аляповатый макияж… Причёска
"конский хвост" с чёлочкой. Ощущение подростка. Становится к белому
квадрату-стене, достаёт сосульку на палочке, говорит с сосулькой во рту, чуть
невнятно.
Ж. – Ну на фига мы придумываем себе
красивости типа первой любви, всё ведь просто – гормон такой-то плюс гормон
такой-то равняется милый, ой, единственный, ой, не могу без тебя, ой, умру
от любви, ой-ой-ой. Ах, он посмотрел на меня на большой перемене, ах, он
подошёл ко мне после уроков, ах, он пригласил меня в кино, ах, он целоваться-то
не умеет, ну какой же милый, всё же, я ведь тоже не умею, ах, ах, ах, значит я
– первая, кого он целует, значит он – первый.
О,
наши ночные слёзы, девочки, грош цена им, медный грошик весом в тополиный пух.
Но кому-то они нужны, без наших никчемных ночных слёз не было бы весенних
ливней… Дета-а-ли (она кричит в потолок), Ты ведь любишь дета-али!
Прыгает в кресло, поднимает ноги, сжатые вместе – раздвигает
– сводит несколько раз подряд, спрыгивает и кружится по комнате с воображаемым
партнёром… под "Елисейские поля" Джо Дассена. Снова садится в кресло,
в позе примерной девочки – прямая спина, руки – на коленях, взгляд – прямо в зал,
говорит высоковатым голосом.
Ж. – Я обещаю вам учиться, мама-папа, я
обещаю не курить, мама-папа, я обещаю поступить в институт, мама-папа, я обещаю
не встречаться с ЭТИМ, обещаю встречаться с ТЕМ, мама-папа, я обещаю, обещаю,
обещаю.
Круг сцены поворачивается. Всё тот же белый квадрат.
Полукружье почти пусто. Только стояк с прообразом тех душей, из которых
подавали газ в концлагере. Женщина в чёрной маске стоит около края сцены. Она
заплетает длинную рыжую косу. Простое платье ниже колена, туфли по моде 40-х.
Ж. – Нет, меня никто не насиловал, ничего
такого, не подумайте… Они очень деловые люди, да и очередь, сами понимаете.
Неловко было раздеваться при всех, вот и всё. У меня никогда не было красивого
белья, откуда бы я взяла красивое бельё? Смешно, конечно, вспоминать, но мне
было не страшно, а стыдно оттого, что бельё у меня не новое… И ещё – оттого,
что я такая пампушка. Так захотелось – напоследок – побыть красивой, стройной,
с крепкими спортивными ногами… но пришлось идти сутулясь, стыдясь всех этих
складок, ужас какой-то… грудь у меня такая большая… хотя не думаю, что им это
интересно было, слишком заняты, много работы.
Ложится на спину, раскинув руки и говорит громко и звонко:
Ж. – В следующей жизни у меня будет стройное
тело, крепкие ноги, маленькая грудь, гордая походка, и если меня снова заставят
раздеться и погонят в газовую камеру, то пусть они сначала остолбенеют от того,
что лишают мир ТАКОЙ красоты, я обещаю, что они остолбенеют, обещаю, обещаю,
обещаю.
На квадрате экрана – кадры с женскими волосами из
концлагерей.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
На сцене сидят мужчина и женщина в "смешанных"
масках. На полукружье – кресло, журнальный столик с двумя бокалами вина,
пепельницей, грудой газет. Сидят они поодаль друг от друга, разговаривают, глядя
в зрительный зал, но соблюдая при этом доверительную интонацию обращения к
близкому собеседнику.
М.
– Да я и сам не пойму,
почему не люблю их, да и какая разница, не люблю и всё.
Ж. – Да я и сама не пойму, почему не люблю
их, да и какая разница, не люблю и всё.
М. – опять же, революция…
Ж. – и масоны…
М. – а Палестина, ты посмотри, что они с
Палестиной делают.
Ж. – Да-а-а, Палестина.
М. – Наш президент, говорят, тоже.
Ж. – Ага, говорят.
М. – Ну иди ко мне, киска.
Женщина подходит, садится рядом, они обнимаются и ложатся,
обнявшись. Массовка в одинаковых серых масках выбегает из-за кулис и играют,
хором приговаривая:
Ж. – …море качается – раз, море качается –
два, море качается – три, морская фигура на месте замри!
Застывают в позе истукана, положившего руку на сердце.
Ж. – …море качается – раз, море качается –
два, море качается – три, морская фигура на месте замри!
Застывают в позе с приветствием "Heil,
Hitler!".
Хор – …море качается – раз, море качается –
два, море качается – три, морская фигура на месте замри!
Застывают в позах стреляющих из автоматов.
На экране – кадры про скинхедов, современные фашисты (типа
РНЕ). Под фрагмент из "Ленинградской" Шостаковича (или что-либо
подобное).
Свет гаснет на несколько секунд. На полукружье – всё те же
кресло, журнальный столик с двумя бокалами вина, пепельницей, грудой газет.
Мужчина и женщина в смешанных масках. Она сидит, он примостился у её ног.
Ж. – Ну, почему они нас ненавидят? Ну, что мы
им сделали? Ну, за что?
М. – Зачем объяснять? Да и кому интересно!
Ж. – Не хочу я жить, зная, что меня ненавидит
столько народу. В чём я виновата?
М. – Так не знай. Иди ко мне, киска.
Женщина опускается рядом, они обнимаются и ложатся,
обнявшись. Массовка в одинаковых серых масках выбегает из-за кулис и танцуют,
хором приговаривая:
–
Эвейну шалом элейхем, эвейну шалом элейхем, эвейну ша-алом элейхем.
Застывают, подняв руки. Непонятно – то ли это – поза
"руки вверх", то ли это – типичная еврейская поза из хасидского
танца.
Сцена поворачивается. На полукружье пусто. На экране – фото
мужчины, истощённого донельзя, глядящего с нар в объектив фотоаппарата. Женщина
стоит лицом к нему и разговаривает, обращаясь именно к нему, не думая про зал.
Ж. – Той майской ночью ты прикоснулся к моей груди.
Осторожно, будто не веря самому себе, и мириады мурашек выпрыгнули на мою кожу.
Я и не знала, что счастье так незамысловато, что счастье – это всего лишь твоё
дыхание рядом… Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой - мне;
он пасет между
лилиями…
За кадром звучит мужской голос, подхватывая её речь
М. – Прекрасна ты, возлюбленная моя , как
Фирца, любезна, как Иерусалим,
грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они
волнуют меня. Волосы твои - как стадо коз, сходящих с Галаада; зубы твои -
как стадо овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и
бесплодной нет между ними; как половинки гранатового яблока - ланиты твои
под кудрями твоими…
СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ
Мужчина и женщина, оба – в трико телесного цвета. Он – в
белой маске, она – в чёрной. Он держит её в объятьях – со спины и водит её
руками, будто кукловод большой куклой. Она и производит впечатление куклы.
М. – …И тогда Он создал Адама. И столько
Света поселил Он в душе Адама, что не выдержала душа и разбилась. И разлетелись
осколки души, напоённые Светом, по миру, и родились люди, в глазах которых
плещется Свет. Помнишь про Кая и про Герду? Вот так же, примерно, только не
льдинка, а светинка застревала в глазах у людей.
Кладёт руки на глаза женщины, потом отнимает их и – осторожно
– разворачивает её к себе.
Ж. – Рассказывай, я люблю сказки. Я и сама бы
рассказала, только у меня все сказки – грустные, хорошо, что не страшные.
Массовка в серых масках и в костюмах телесного цвета выходит
на сцену, сначала пятеро с из левой кулисы, потом пятеро из правой, становятся
в один ряд, перед мужчиной и женщиной, загораживая их и говорят полушёпотом:
"Голем, Голем, Голем, Голем, где-то ходит страшный Голем, прячьте детей,
дверь на засов, тише, тише, ша-ша-ша…"
Массовка уходит – одновременно, на цыпочках, пятеро – в левую
кулису, пятеро в правую.
Женщина и мужчина – на сцене, только теперь женщина – в позе
кукловода и на ней – белая маска, а на нём – чёрная.
Ж. – …И тогда он придумал Голема. Много-много
глины взял он и слепил истукана. Огромного и неповоротливого. Но стоял истукан,
и не дышал истукан. Не было в нём души, ведь он – не Он. И взял он палочку и
начертал на лбу истукана то самое слово, от которого всё зависело, слово
"Душа", и вселилась душа в истукана. Но было ей так неуютно и жёстко
в этом глиняном теле, что почернела душа, возмутилась душа и забурлила душа. Не
выдержал истукан и разбился, а осколки души разлетелись по миру, и родились
люди, в глазах которых стынет чёрная обиженная душа.
М. – Всегда ты так, что ни говори – женщина…
Сцена поворачивается. Полукружье – пусто, но на квадрате
экрана – фото Гитлера, несколько абстрактное, так что точных черт не видно, но
усики и чёлка не оставляют сомнения в том, кто это.
Появляется массовка. В серых масках и чёрных трико, волосы
приглажены. Встают в шахматном порядке на просцениуме. Говорят резко,
отрывисто.
Первый – Все войны мира
Второй – от них!
Третий – Вся нищета мира
Четвёртый – от них!
Пятый – Все преступления мира
Шестой – от них!
Седьмой – Все болезни мира
Восьмой – от них!
Девятый – Все грехи мира
Десятый – от них!
Хор – Если не от них, то от кого же?
Достают зеркальце (маленькое зеркальце в руках у каждого),
смотрятся, явно любуясь увиденным, прячут и уходят, маршевым шагом, хором повторяя:
Хор – Всё от них. Всё от них. Всё от них.
СЦЕНА ПЯТАЯ
Кресло-качалка, на экране – изображение миловидной женщины (в
стиле пятидесятых, губы бантиком, завивка, шляпка). Женщина в белой маске стоит
посреди сцены, лицом к зрителю. Она сгорблена, одета немного старомодно, на
голове – седой парик. Должна произвести впечатление пожилой, даже очень пожилой
женщины. На экране – фото содата Армии Обороны Израиля.
Ж. – Лиорчик снова там. Сколько можно
воевать? Одна проклятая бесконечная война, удивительно, что мой народ не
разучился рожать детей… Детей… Лиорчик говорит, что там ни один ребёнок
не застрахован от гибели, он и сам не знает, есть на его душе убитый там
ребёнок или нет. Бедный, бедный мой мальчик, для этого ли я лелеяла моего
внука, для этого ли я денно и нощно молилась о нём, бедный мой мальчик.
Господи, если у тебя хватило сил вернуть нам эту землю, сделай так, чтобы наши
дети не убивали детей там, храни детей, Господи!!!
Она резко поворачивается спиной к зрителю, а на экране –
перед её и зрительским оком – взорванный автобус, он – будто бы вспышкой взрыва
высвечен – на несколько секунд, не более. Экран гаснет, она – уже плавно –
разворачивается лицом к залу. Говорит отстранённо, как бы сама себе.
Ж. – Я так люблю свадьбы! Ну, что может быть
лучше свадьбы! Даже Хава, уж на что дура, понимает толк в свадьбах, да и
приодеться умеет. А уж если мы с дурой Хавой и с красоткой Рейзале пускаемся в
пляс, то никто не остаётся дожёвывать холодные бурекас с грибами, никто. Даже
любители мусаки вскакивают из-за стола и – к нам…
Делает несколько танцевальных движений под популярную
израильскую песню. Внезапно останавливается,
переводит дыхание, подходит к авансцене и продолжает с типичной идишской
интонацией.
Ж. – А вчера выдали замуж Лею. Ах, какую
невесту мы подарили миру! Как хороша была Лея в кружевном платье, и как вились
Леины волосы, прекрасные рыжие волосы, такие волосы в нашем роду были только у…
Замолкает, тяжело садится на кресло-качалку и начинает
раскачивать его. Кресло скрипит.
Сцена поворачивается. Полукружье – всё с тем же прообразом
душевых стояков, из которых шёл газ в концлагерях. На экране – фото телеги с
трупами, из-за высоких бортов торчат застывшие руки, ноги. На сцене – всё та же
женщина, всё в том же виде, но в чёрной маске.
Ж. – Да, у меня были сильные, спортивные
ноги. Спасибо папиной породе. Они сразу поняли, что из меня получится хорошая
ломовая кобыла… да я и была хорошей ломовой кобылой, наравне с мужчинами
впрягалась в телеги, тащила – до печей – и не падала. А Лея была неповоротливой,
пампушечкой, в маму, вот её они не отобрали. И везла я, ломовая кобыла, телегу,
в которой лежала моя Лейеле, везла я эту телегу и ржала (ржёт надрывно, схоже с
воем). А волосы моей Леи пошли на парик, о, её мягкие рыжие волосы, сколько раз
я вплетала в них ленты… Го-о-осподи, доколе, Го-о-осподи! Вот стою я перед
Тобой, пред всевидящем оком Твоим и умоляю Тебя, Го-о-споди, дай покой моей
душе, верни её в сосуд…
СЦЕНА ШЕСТАЯ
Полукружье сцены пусто. лишь два глиняных сосуда стоят на
авансцене. Один – насыщенно бел, другой – насыщенно чёрен. Экран горит ярким
фиолетовым цветом. Появляется массовка. Они – без масок, в трико телесного
цвета, на головах – кипы, выстраиваются таким образом, что пятеро стоят
полудугой слева и пятеро – полудугой справа. Они раскачиваются в молитвенном
экстазе. Появляется похоронная каталка, на ней – нечто плоское, укутанное в
саван. Каталку толкают мужчина и женщина, оба без масок. Ставят каталку торцом к экрану, ровно посередине,
и сами застывают рядом, замыкая дуги массовки, образуя полукруг.
Ж. – Не
выдержал истукан и разбился, а осколки души разлетелись по миру, и родились
люди, в глазах которых стынет чёрная обиженная душа.
Из-за кулис доносится звук разбитого сосуда.
М. – И
разлетелись осколки души, напоённые Светом, по миру, и родились люди, в глазах
которых плещется Свет.
И снова из-за кулис доносится звук разбитого сосуда.
Мужской голос (баритон) выводит молитву "Эль малэ
рахамим"**, и на этой молитве сцена поворачивается. На экране – кадры с
малышом перед ярко освещённой дорогой и материнский напевный голос "якар
шели, хамуд шели, маток шели"*.
ЗАНАВЕС
* якар
шели, хамуд шели, маток шели – мой дорогой, мой милый, сладкий мой.
** "Эль малэ
рахамим" – "Б-г, исполненный милосердия", заупокойная молитва.
