КОГДА ПОЮТ СОЛДАТЫ
Я смертельно
боялся армии. Когда в 1957 году меня исключили из комсомола, самым страшным
следствием этого было для меня не только предстоящее отчисление из института –
автоматически, а ещё и дальнейший шаг, запрограммированный в системе: призыв в
Советскую армию. Мне повезло: повестка пришла, когда меня свалила первая, самая
первая в СССР повальная эпидемия «азиатского» гриппа. В военкомат на
медкомиссию я пришёл с температурой 39.8, председатель, доктор Козаков, зав.
кардиологического отделения горбольницы, выслушал мои лёгкие и сердце, попросил
присесть десять раз, после третьего или четвёртого приседания меня повело, в
глазах потемнело, и я рухнул. В результате – «белый билет» пожизненно, без
дальнейших переосвидетельствований. Миновала меня и военная кафедра, и служба,
и летние сборы – всё, связанное с понятием «армия». В 1967 году появилась
гордость за «нашу еврейскую» армию, за Армию Обороны Израиля, разбившую
объединённые силы нескольких арабских стран, поддержанных мощью «непобедимой и
легендарной, в боях познавшей радость побед». Захотелось быть причастным к
славе победительницы. В 1971 году, в предвыездные дни, я сочинил куплеты,
которые мы, свердловские «подаванты» на выезд, распевали на мотив песни «Три
танкиста»:
Льётся кровь моих сестёр и братьев.
Вся страна в прицеле, как мишень.
Мне давно пора за дело браться.
Я солдат, я твой солдат, Моше!*
На моём пути стоят преграды,
Но сомнений нет в моей душе.
Надо жить, но я бы счёл за радость –
Умереть в твоих войсках, Моше.*
Не сули мне райских благ, чужбина.
Рай мой дома, даже в шалаше.
Пусть во мне Израиль видит сына
И солдата – генерал Моше.*
*Имелся в виду одноглазый генерал Моше Даян, прославившийся в
результате победы Израиля в Шестидневной войне 1967 года – он был тогда
министром обороны Израиля.
По приезде в Землю Обетованную мне довелось выступать перед
членами киббуца «Мишмар hа-Негев» («Страж Негева»). Говорил я, естественно, по-русски,
переводил мою речь один из основателей киббуца, местный столяр, а также бывший
израильский разведчик Израиль Газит (он был внедрённ израильской разведкой в
Аргентину для выслеживания, поимки и переправки нацистского преступника Адольфа
Эйхмана). Когда я, цитируя вышеприведённый текст, дошёл до слов «я бы счёл за
радость – умереть в твоих войсках, Моше», Газит прервал меня:
– Эту строчку переводить я не буду, тебя
наши люди не поймут. Они воюют не для того, чтобы умереть, а чтобы жить. Что за
радость – умереть? Все мужчины и многие женщины в этом киббуце были солдатами,
участвовали и в войне за Независимость, и в Синайской кампании, и в 1967-ом.
В октябре 1973 года, как только объявили о
начале войны Судного дня, я кинулся к сборному пункту нашей части (за плечами у
меня уже был пятинедельный «курс молодого бойца» – в 1972, мне шёл тога 36-ой
год; по окончании «курса» меня приписали к воинской части со специальностью
«водитель патрульного джипа»).
Придя на сборный пункт, я пробился сквозь
толпу мужчин (в Израиле при объявлении войны не посылают призывных повесток;
военнообязанные знают места сбора своих частей и сами приходят туда для
отправки к месту боевых действий) и потребовал немедленно отправить меня на
фронт.
– Дедушка, – сказал мне бородатый офицер в
ермолке, – иди к своей бабушке. Когда придётся брать на фронт таких старых
засранцев, как ты, считай, что всё так плохо, так плохо... считай, что всё
пропало.
Прошло совсем немного времени, и тот же
офицер принёс мне домой повестку – ночью, часа в 2.
– Что, так плохо? – спросил я его, напомнив
разговор в первый день войны.
– Таки да, – ответил офицер, – таки плохо.
Наши отступали, было много жертв.
Назавтра я оказался на базе, сел за
баранку боевого джипа, наша часть воевала в Синае, потом нас перебросили на западный
берег Суэцкого канала, в Египет, мне довелось побывать в Суэце, Фаиде,
Исмаэлии, на 101-ом километре. Египетская армия была напичкана советской
техникой, были также военспецы и лётчики. Около города Суэца стояла брошенная
ракетная установка «земля-воздух», на ней я увидел электронный блок,
настроенный когда-то мною собственноручно на свердловском оборонном заводе...
(Об этом мой рассказ «Вечный Судный день».)
Воевал я, очевидно, хорошо, даже
удостоился награды, которую мне перед всей частью вручил генерал Хаим Ласков.
Демобилизовался я летом 1974 года, а потом
много лет, кажется, до 1989 года проходил ежегодную воинскую службу
(длительность менялась: 75 дней в году, 60 дней в году, 45, потом снизили до
30). Базы были разные: Шарм-а-Шейх, Мицпе-Рамон, Хацирим, но больше всего
времени довелось мне провести в одном из крупнейших городов на Западном берегу
Иордана – в библейском Шхеме (Сихеме). Просился я туда сам, потому что хотел
вблизи разобраться в клубке проблем, терзающих наш крохотный клочок земли.
По уставу мне, солдату армии Обороны
Израиля, возбранялось вступать в контакты с местным населением. Вокруг –
палестинские арабы, находящиеся «под оккупацией», а я – в форме, при оружии,
представитель «оккупационной армии».
На деле – были и контакты, и беседы, и
споры, и общие с арабами чаепития.
Однажды во время учений на территории
какой-то арабской деревни меня поставили – в качестве «человека с ружьём» – на
крышу двухэтажного особняка. Дом находился в глубине двора, там плодоносила
оливковая роща, паслись козы и овцы, возвышались различные постройки и
пристройки – целое поместье.
Хозяйка дома, молодая арабка, тут же
собрала выводок из четырёх или пяти детишек мал мала меньше, вывела их из дома,
заперла дверь и ушла с детьми к соседям: мусульманке не пристало оставаться в
отсутствие мужа в доме, где находится посторонний мужчина.
Я стоял себе на крыше, держа в руке
автомат, рядом – полевая рация.
Наступил вечер, часов шесть или около
того. По улице прошли автобусы с рабочими, они возвращались с израильской
территории (в основном палестинские арабы работают в Израиле, поэтому
напряжённость на территориях больнее всего бьёт именно по мирному населению,
лишая его повседневного заработка и обрекая семьи на нищету). Один автобус
остановился около «моего» дома, вышедший мужчина вмиг оценил обстановку, не
заходя в дом сбегал к соседям, привёл семью и поднялся ко мне на крышу.
– Шалом, – приветствовал он меня на
иврите.
– Салям, – ответил я по-арабски.
Хозяину было лет под тридцать.
– Что ты будешь пить? Чай, кофе?
– Если можно, чай с мятой.
(В скобках непременно замечу: ах, какие
чаи с мятой или с полынью заваривают арабы!)
Он спустился в дом и вернулся с
подносиком, на котором стояли два узких высоких тонкого с позолотой стекла
стакана, наполненных волшебного цвета чаем с плавающими в нём листиками
ароматной мяты. Мы присели, я отложил автомат в сторону. Завязалась беседа. Мне
было легко, я не чувствовал ни вражды, ни неприязни, лишь радушие и
гостеприимство.
Я понимаю, что сегодня, в 2003 году, это
кажется невероятным. Но я рассказываю о событиях второй половины семидесятых.
Тогда мы, израильские евреи, ремонтировали наши машины у арабов в Газе, за
покупками ездили в Хеврон, там же поклонялись древним иудейским святыням,
свободно посещали Колодец Яакова и Гробницу Иосифа в Шхеме, заходили к арабам в
ресторанчики и кофейни, а лабиринты улочек Старого Иерусалима с сотами
сувенирных лавок, магазинчиков, забегаловок долгое время оставались самыми
привлекательными местами паломничества, особенно с приезжими друзьями и родственниками.
– Скажи мне, – спросил я хозяина крыши, на
которой проходили мои воинские учения, – этот дом, он был у тебя ещё во времена
короля Хусейна? (До войны 1967 года Западный берег являлся частью Иорданского
королевства, и ни о какой независимости, автономии, палестинской идентификации
или государственности речи тогда никто не заводил).
– Что ты! – возразил палестинец. – Тогда я
жил в яме, в земле (т.е. у него была землянка). Теперь у меня есть работа, я
купил участок, разбил сад, завёл скот, построил дом.
– Что у тебя за работа?
– В университете Бар-Илан (религиозный
университет в пригороде Тель-Авива).
– Что ты там делаешь?
– Я строительный рабочий. Мы строим новые
учебные корпуса. Ай-я-яй, какая красота! Ты там бывал?
Я покачал головой. Потом спросил:
– Что ты думаешь о Палестинском
государстве? Хочешь, чтобы такое государство возникло?
– Пойми, – серьёзно ответил мой
собеседник, – каждый народ хочет, чтобы у него было своё государство. Свой
флаг! Вы, евреи, знаете это лучше других. Тебе что, плохо было в России? Но ты
приехал сюда, чтобы жить в своём государстве. Так ведь? Вот и я тоже... Но... –
поднял он палец и посмотрел на меня, – но!
Это форсированное «но!» оказалось не
связующим союзом, а самостоятельным предложением. Я ждал продолжения.
– Я хочу быть гражданином самостоятельного
независимого арабского государства, – продолжил он мысль. – Хочу! Но!.. Но я
хочу работать в Израиле. В университете Бар-Илан. Я хочу строить учебные
корпуса университета. И других университетов. И другие дома – в Израиле.
Понимаешь?
Стемнело, снизу мне крикнули, чтобы я
спускался с крыши, учения закончены.
Я попрощался с моим гостеприимным
собеседником.
– Извини за вторжение, так получается,–
сказал я ему. – Спасибо за чай.
– В следующий раз просись опять ко мне на
крышу. Ты понял, что я тебе сказал? – на всякий случай поинтересовался он.
Я всё понял.
В конце семидесятых в Иерусалим внезапно
прилетел египетский президент Анвар Садат. Естественно, наши службы
безопасности позаботились об усиленной охране. Из городов и посёлков Западного
берега были оттянуты в Иерусалим пограничные и полицейские части для охраны
высокого гостя, а внезапно образовавшийся дефицит заполнили «милуимниками» –
такими старпёрами, как я: нам срочно прислали повестки, за считанные часы вооружили
и обмундировали и разбросали по территории «арабской Палестины». Я опять
попросился в Шхем. Нас разместили на базе, относящейся к пограничным войскам.
Восемнадцать не очень молодых солдат-резервистов, и так получилось, что все –
выходцы из СССР.
Поздним вечером мы заняли места в крытом
брезентом кузове «командкара» и выехали в патрульную поездку по улицам города.
Чтобы не скучать, затянули песню. Ну, что могли петь солдаты, воспитанные
пионерской организацией, комсомолом и коммунистической партией, получившие
высшее образование в советских ВУЗах и прошедшие службу в Красной (Советской)
армии! Конечно же, «Солдаты, в путь!», «Комсомольцы-добровольцы», «Едут
новосёлы по земле целинной» – и т.д. Командкар вилял по узким горным улочкам
Шхема, а мы драли глотки и горланили советские песни на чистом русском языке.
Оказалось, что среди арабов было немало
таких, кто обучались в советских учебных заведениях, они хорошо понимали и
говорили по-русски. В тот вечер недоумению их не было предела. Они позакрывали
окна и двери и не высовывали носа на улицу. Не израильские оккупационные войска
напугали их; по городу прошёл слух, что в Палестину вошли советские войска, и
назавтра к командованию Армии Обороны Израиля поступила петиция с просьбой
защитить жителей Западного берега от советской угрозы.
Наутро город ожил. Анвар Садат выступил в
еврейском Кнессете, его речь транслировали все радио и телестанции, арабы
сидели в кофейнях, чайханах, ресторанчиках и кафе, работали приёмники и
телевизоры, кое-где телевизоры стояли на тротуарах, вокруг них собирались
толпы. Настроение было праздничное. К нам, к солдатам оккупационных сил,
подходили люди – и молодые, и старые, пожимали нам руки, хозяева кофеен
подносили нам чашечки с крепким пахучим кофе и отказывались брать деньги. «Теперь
– салям!» «Нет войны, салям!» Нам улыбались, нас обнимали. Все верили.
Наверняка среди арабов были и недовольные
наметившимся процессом, и они вскоре начали активно действовать, мы это
почувствовали, но в те недолгие дни не они определяли настроение улицы.
Воинская служба того года запомнилась мне дружелюбными лицами арабов.
Потом Садата убили. На «территориях»
начинались волнения. Я воочию видел, как таяла надежда и нарастала вражда.
В Шхем стали приходить «ходоки» с
Восточного берега, из Иордании. Нашей контрразведке пришлось срочно
активизировать свою деятельность. Многие арабы не хотели заниматься враждебной
Израилю деятельностью, противились оказываемому на них нажиму. Они хотели
просто хорошо жить – работать, зарабатывать и жить.
Помню, как года через два или три после
приезда Садата я опять оказался в Шхеме. В старших классах школы начинались
волнения. Ученики собирались в школьном дворе и били оконные стёкла. Наши не
вмешивались: сами разбиваете, сами будете вставлять, школа не наша, а ваша.
Рядом со школой находилась Гробница
Иосифа, на её крыше был наблюдательный пункт. В нашей части служил большой
рыжий грузин, он приехал в Израиль, потому что был женат на еврейке. В армию он
пошёл охотно и служил замечательно. Как-то раз во время его вахты на крыше
Гробницы Иосифа школьники не ограничились битьём стёкол в собственной школе, их
камни полетели в сторону израильского солдата. Наш грузин (горячая кавказская
кровь!) без лишних разговоров вскинул автомат и дал очередь поверх голов
разбушевавшихся подростков; те, перепугавшись, попадали на землю. Через
несколько минут подъехали наши офицеры, сняли грузина с вахты, заменили его
другим солдатом, а нашего героя доставили к полковнику, командиру базы.
– За мою родину? – разволновался грузин. –
Да я их всех!.. Да я их маму!.. Да я их бабушку!.. Да я всех их мам и бабушек –
до десятого колена!
(Эту тираду он прекрасно произнёс на
иврите с характерным грузинским акцентом.)
Грузин буянил, а полковник, не теряя
хладнокровия, молча слушал.
Наконец, он достал из шкафчика бутылку
коньяка и два стакана и перешёл на чистый русский язык.
– Сядь и успокойся, – сказал он грузину. –
Всё уладим, не волнуйся.
Полковник оказался одесситом, приехавшим с
родителями через Польшу в конце пятидесятых.
Бутылку они вдвоём «оприходовали».
Полковника я потом не видел, грузин же был хорош!..
А конфликт, действительно, уладили.
Взрослые арабы не потакали агрессивности
молодёжи, но та, науськиваемая «ходоками», всё больше и больше ожесточалась.
Как-то мне довелось дежурить ночью на
проходной нашей базы. Ко мне подошёл офицер, ответственный за службу
безопасности.
– Если ты увидишь мальчишку-араба, который
два-три раза пройдёт перед тобой, немедленно заводи его внутрь, нельзя
допустить, чтобы арабы его заметили. Сразу вызывай меня. Если появится ещё
парень, заводи и его, но сделай так, чтобы они не увидели друг друга.
Ночью такие мальчишки появились. Это были
осведомители, посланные родителями сообщить, что в их дома пришли «ходоки» с
Восточного берега.
Арабы боялись «ходоков», боялись возмездия
и с нашей стороны, поэтому предпочитали безболезненно избавляться от нежеланных
гостей.
После получения такой информации наши
контрразведчики выходили на ночную операцию. Они не шли прямо по указанным
адресам, а прочёсывали целый квартал, дом за домом. «Случайно» в одном из домов
натыкались на «гостя». Опознавали его очень просто: обращались к нему
по-русски, и не готовый к такому обороту «ходок» невольно реагировал. ВСЕ
«ХОДОКИ» были чеченцами, прошедшими специальную подготовку в советских
диверсионных школах. (Позднее, спустя много лет, такая подготовка очень
пригодилась чеченским боевикам – в другой обстановке, против иного противника.)
Вот и весь мой сказ – грустный и
непоучительный, потому что история ничему не учит. Жалко погибающих мальчиков.
Невозможно думать об убиенных детях.
Мои проклятия убийцам и тем, кто их
посылает убивать.
Наша – моя и Викина – дочь Рахель только
начинает жить. Сейчас, когда я пишу эти строки, она спит здесь, рядом, заняла
Викино место, чтобы быть около меня. Вике пришлось перейти в другую комнату на
диван.
Рахели страшно, она ищет защиты. Она
боится Муху-Цокотуху и Старичка-Паучка, боится Тараканища и Бармалея, боится
Крокодила, который ухватил за нос Слонёнка. Боится даже трёх Медведей, к
которым забрела девочка Машенька.
Мы теперь переиначиваем сказки, чтобы
получалось нестрашно.
Как бы переиначить жизнь?..
