ЮБИЛЕИ…
ЮБИЛЕИ… –
СОРОК ЛЕТ, ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Всё
моё «русскоязычное» окружение – то один, то другой – отмечают в эти годы
двадцатилетие пребывания на Святой земле. Подумать только: миллион отмечающих!
А у меня в
нынешнем году уже – сорок!..
Начиналось
всё в марте 1971 года.
О
существовании в Свердловске еврейской «националистической» группы я узнал из
газеты, из обычной местной ежедневной газеты, органа обкома КПСС.
Я знал, куда
и к кому мне идти.
– Чем я могу
быть вам полезен? – спросил я.
– Пиши стихи,
– сказал Боря Рабинович.
Помню первое,
написанное в апреле (получил разрешение и уехал с семьёй Боря Эйдельман,
посадили Юлика Кошаровского, счёт 1:1):
Уезжают самые первые
к той далёкой своей отчизне,
что оплачена кровью, нервами,
миллионами лучших жизней.
Мы с иною долей обвенчаны,
и другие нам судьбы розданы.
Будут наши мужчины и женщины
долго жить под чужими звёздами.
Что б ни ждало нас, ад ли, рай ли,
мы пройдём сквозь любые даты
как посланцы народа Израиля,
сыновья его и солдаты.
Наша родина, вся израненная,
пусть узнает нас поимённо.
Мы прорвёмся, народ Израиля,
под твои голубые знамёна.
Нас не сломят бандитские посвисты,
унижения и обиды,
и народ, рассеянный пó свету,
будет жить под Звездой Давида.
Я
писал много, пафос был ненадуманный и ненаигранный, так мы, многие из нас,
чувствовали и думали тогда. Стихи уходили в еврейский «самиздат», мне приятно
было перечитывать их отпечатанными бледным шрифтом («Эрика» берёт четыре
копии…) на тонкой бумаге, пачку таких листов сунул мне как-то в московском
метро мой знакомый по столичной группе еврейских активистов.
Многие, даже
большинство стихотворений я забыл, в памяти сохранились некоторые.
Я люблю и берёзу, и тополь,
и неяркую синеву.
Но наверно час уже пробил
над страною, где я живу.
И когда под небом осенним
полетели птицы гуськом,
я себя в этой горькой Расее
вновь почувствовал чужаком.
Нет причастности в жизни чище,
чем к страданьям земли своей.
Вот гляжу я в глаза мальчишек –
двух смышлёных моих сыновей:
неужели трусливыми басенками
мы обманывать их должны,
обрекая быть вечными пасынками
неприветливой этой страны!
За туманным её горизонтом,
в незнакомых и дальних краях,
там где плещется море золотом,
жить должны мои сыновья –
не изгнанники и не пленники,
смело в дом заходящие свой,
где живут мои соплеменники
с гордо поднятой головой.
Это
стихотворение я продекламировал капитану Романову, когда на своём новеньком
«Запорожце» он вёз меня с моей работы на первую «профилактическую» беседу на
Вайнера 4, в областное управление КГБ. Олег Николаевич спросил меня, как это я,
советский молодой человек, дошёл до жизни такой. Вот я ему стихами и объяснил.
Капитан опешил, на мгновение выпустил из рук руль и произнёс:
– Есенин!..
Потом были
ещё стихи, безымянными они ныряли в пачки тонких листов и разгуливали на
просторах родины чудесной – от Москвы до самых до окраин.
Следующее
неприхотливое стихотворение, в котором рефреном упоминался "генерал
Моше", министр обороны Израиля во время Шестидневной войны Моше Даян,
стало у нас песней.
Льётся кровь моих сестёр и братьев.
Вся страна в прицеле как мишень.
Мне давно пора за дело браться.
Я солдат, я твой солдат, Моше.
На моём пути стоят преграды,
Но сомнений нет в моей душе.
Надо жить, но мне бы было в радость –
Умереть в твоих войсках, Моше.
Не сули мне райских благ, чужбина.
Рай мой дома, даже в шалаше.
Пусть во мне Израиль видит сына
И солдата генерал Моше.
Эти
слова хорошо ложились на мелодию песни "Три танкиста, три весёлых друга",
и мы пели их на этот мотив.
По приезде в
Израиль стихов я не писал, было не до стихов: поиск жилья, изучение иврита,
устройство на работу, война Судного дня – всё это поглощало время, чувства и
мысли. Однако, именно во время войны, в Синае, в бункере Бир-Тмадэ, где
базировалась наша часть номер 957, при свете двенадцативольтовой лампочки,
подключённой к автомобильному аккумулятору, я начал записывать мои воспоминания
– не стихотворным столбиком, а обычной прозаической строкой.
Потом все эти
записи я переписал начисто и отдал побывавшему в Израиле Васе Чикарлееву,
ответственному секретарю эмигрантского журнала «Посев» (Западная Германия), где
они и публиковались из номера в номер на протяжении нескольких лет (в середине
семидесятых).
К стихам я
вернулся в 1987-ом, когда из СССР потянулась к нам тоненькая струйка – сначала
туристов, и кое-кто из них обратно не возвращался, а потом хлынул неудержимый
поток репатриации.
Началась
эйфория, восторг, я тащил прибывающих к себе домой, возил их в Сдом (библейский
Содом) на комбинат Мёртвого моря, таскал по стране, показывал, рассказывал,
расспрашивал, верил-не-верил…
И писал
стихи.
из книги
"Не
будоражу память грёзами"
(Беэр-Шева,
1993)
* * *
Требуя пожизненную дань,
не зови, не уводи из дома,
жёлтая берёзовая даль –
листопада пряная истома.
Не бледнея за туманом лет,
тянутся от моего порога
белый снег и синий санный след,
синий лес и белая дорога.
Степь холмится. Мне издалека
кланяется каждая травинка.
Перелесок. Речка. Облака.
Ветка ивы. Лунная тропинка.
Нет, не перехватывают вдох
пальцы спазм безжалостно тугие,
в прошлое не тянет поводок
непреодолимой ностальгии.
Новая написана глава.
Я уже из прежних списков выбыл.
И вступил уверенно в права
сделанный бесповоротно выбор.
Перекрёсток судеб, смена вех,
новые развилки и маршруты,
и рога серебряные вверх
южный месяц задирает круто.
Я уже ступил за перевал.
Спуск, как на ускоренном прогоне.
Лают псы, шагает караван,
и конец дороги чуют кони.
Счёт уже оплачен и закрыт.
Догорают в очаге поленья. –
Так диктуют правила игры,
что зовётся сменой поколений.
И когда через десятки лет
сын седую голову приклонит,
он припомнит пальмы силуэт
на вечернем звёздном небосклоне,
цитрусовых солнечный сафьян,
зимние дожди и сухость лета,
потому что нашим сыновьям
мы в наследство оставляем это.
И среди житейской маяты
им дурманить головы не будут
голубые тихие цветы
полевых далёких незабудок.
1987
* * *
Не будоражу память грёзами,
не преступаю свой запрет
на тот – покинутый берёзовый,
сосновый и озёрный – бред.
Под небом Авеля и Каина
у субтропических морей
иду извилистою, каменной
дорогой собственной моей,
вдыхаю жаркую хамсинную*
дотла сжигающую ночь,
забвения завесу синюю
и не пытаясь превозмочь.
1990
*
хамсин (араб) – пятьдесят.
Хамсином называют суховей с пыльной
бурей. По поверью, подобных дней в го-
ду бывает пятьдесят, отсюда и название.
* * *
Тары-бары и растабары,
сизый дым да пустой балдёж.
Я кайфую под звон гитары –
семиструнная, растревожь!
На лету гасит ветер искры,
над могилой горит звезда,
да цыганские кони быстры,
да летит за верстой верста,
свищет ветер над снежным полем,
и врывается к нам в пески
столько радости, столько боли,
столько смертной земной тоски!
Тары-бары и растабары,
горький запах полынь-травы,
рюмка водки да звон гитары –
семиструнная, не трави!
Не зови окунуться в травы
ты, подвыпивший дуралей!
Мне поёт баритон картавый
про отчизну и журавлей,
про чужбину, чей привкус горек,
про тоску, что навеки с ним.
А за окнами – дивный город,
вечный город Иерусалим.
Тары-бары и растабары! –
рвётся голос души живой.
За аккордом твоей гитары
слышу пьяный галдёж и вой.
И не в давности, а сегодня,
в обозначенный кем-то срок,
подымает лихую сотню
просвещённый её пророк.
Стонет ветер над снежным полем,
и врывается к нам в пески
столько страха и столько боли,
столько смертной земной тоски!
Тары-бары и растабары!
И да будет нам как укор
семиструнной твоей гитары
ностальгический перебор.
1990
РОССИЙСКИЙ ВЕТЕР
"Dulcis fumus
patriae" ("Сладок дым отечества")
Латинская пословица
"Отечества и дым нам сладок и приятен"
Г.Р.Державин,
"Арфа"
"И дым отечества нам сладок и приятен"
А.С.Грибоедов,
"Горе от ума"
"Такого отечества
такой дым
Разве уж
настолько
приятен?"
В.В.Маяковский,
"Хорошо"
Российский ветер свищет, словно ищет
всех, кто уже покинул пепелище,
всех, кто ушёл, следы вморозив в наст.
Российский ветер, не стучись о рельсы,
твой дом – не наш, и мы не погорельцы,
не плачь о нас и не скорби о нас.
Да ты и сам поймёшь, конечно, вскоре:
свои у нас и радости, и горе,
не нашего отечества твой дым.
Уходим – молчаливы, безответны
в иные дали, где другие ветры,
где мы склонимся у своих святынь.
Российский ветер, будь попутным
ветром.
Уже восток окрасился рассветом,
уже дошёл, кто первым вышел в путь,
и даже те, кто медлили – в дороге,
и даже те, что мешкают – в тревоге,
и дай им, Бог, расправить шире грудь.
Блеснёт слеза росинкой незаметной:
мы завершаем круг тысячелетний
у древних стен под небом голубым.
И здесь, уже у очага родного,
мы вспомним снова и помянем снова
оставленной отчизны горький дым.
1990
* * *
Здесь вечнозелёные листья
и шумный царит непокой.
Какие славянские лица!
Акцент среднерусский какой!
Как будто с запоя иль с горя,
неведомо – вброд или вплавь –
в пески Средиземного моря
дружину привёл Святослав.
Склонив над тетрадями выи,
сидят и тунгус, и калмык,
и диву даются раввины,
услышав свой древний язык.
Не ведал мудрец и предтеча,
талит раскидав по плечу,
что будет на этом наречье
долдонить скуластая чудь.
А всё-таки – рады-не-рады –
как будто в бреду иль во сне,
глядят молодые сефарды
прекрасной блондинке вослед.
И пусть никому не в обиду –
известно плутовке давно:
Мессии – потомку Давида –
ей бабушкой стать суждено.
1990
СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ
Счастлив семит,
опекаемый Рухом*.
Едут евреи в далёкий Ерухам.
Стал Тель-Авив мировою столицей.
Пятого пункта еврей не стыдится.
Гой посылает сватов к иудейке.
Деньги – бумага. Не ценятся деньги.
Рушатся стены советских бастилий.
Господу власти грехи отпустили.
Граждане кроют чекистов без страха.
Мир на пороге всемирного краха.
Мир на пороге…
А что за порогом?
…Тише! Наш ребе беседует с Богом...
1990
* Первый сионистский
съезд в Москве после паде-
ния "железного занавеса" охранял украинский Рух.
ПИСЬМА НОВОГО РЕПАТРИАНТА
ВАНЬКИ ЖУКОВА ИЗ КФАР-САБЫ
(т.е. из дедушкиной деревни).
I
У нас – перестрелка, у вас –
перестройка,
но всё на земле безнадёжно-нестойко:
свой круг завершит очумелая стрелка –
у нас перестройка, у вас перестрелка.
Меняются моды, режимы и веры:
вот мы лилипуты, а вы гулливеры.
Но рубль захирел, кто-то что-то
напутал,
И прёт гулливер на поклон к лилипутам.
Вот я – оккупант. Захватив Палестину,
себе представляю такую картину:
под небом России, до блеска отмыты,
расселись друзья мои антисемиты,
наполнили рюмки, бокалы, стаканы
и хлещут "лэхаим" за равва
Каханэ,
и каждый меня обнимает, как брата,
и каждый готов растерзать Арафата.
Проносятся годы, часы и минуты.
Всё будет. Лишь надо чуть-чуть
совланута…*
1989
* совланут (иврит)
– терпение, первое слово, которое обычно
выучивает новый репатриант по прибытии в Израиль.
II
Меня, дорогие, не точат ни грусть, ни
болезнь.
Здесь ветры другие, другие и небо, и
лес,
здесь осень – не осень, палитрой пора
не бедна,
здесь небо – не просинь, а синяя бездна
без дна,
от края до края здесь стелятся травы
весной,
здесь солнце швыряет нещадно на землю
весь зной,
старается летом живое упрятаться в тень
и только об этом, об этом печётся весь
день.
Вечерние зори – как будто звенит
клавесин!
А далей узоры! А солнечный
шар-апельсин!
А Путь этот Млечный – как город,
нырнувший в залив!
А юный и вечный священный Иерусалим!
Про то и про это я вам расскажу,
повторив. –
На то и поэты: для пробы гармоний и
рифм.
Пожатье руки я дарю – не сочтите за
лесть.
Меня, дорогие, не точат ни грусть, ни
болезнь…
1991
МОЯ
НОСТАЛЬГИЯ
Без
тоски стопудовой
на каждом шагу
ностальгия по дому,
в котором живу.
Мне
не снится Россия –
оставленный дом:
ни Блаженный Василий,
ни Волга, ни Дон –
словно
память украли,
лишили тоски.
…Городок на Урале,
озёра, лески,
ширь,
слепящая снегом,
звенящая льдом…
Мне же видится Негев –
не пристань, а дом.
Не в
металле отлита
тоска на челе –
патриархов молитва –
три тысячи лет!
И не
то чтобы часто –
на каждом шагу
жизнь моя – сопричастность.
И этим живу.
1991
Всё
проходит. Прошло и это…
20 июня 2011
года.
Беэр-Шева,
Израиль.