Как-то так сошлись звёзды на небосводе, что именно в этом году, по истечение трёх с половиной десятков лет пребывания за преде

МУТАНТ

Два автора в трёх публикациях – об одном герое

Артур Вернер, немец

(фото скопировано из интернета)

Публикация первая

Как-то так сошлись звёзды на небосводе, что именно теперь, по истечении почти трёх с половиной десятилетий пребывания за пределами уже несуществующего СССР, Арик вдруг объявился и настойчиво напомнил о себе. Не то чтобы я забыл или не помнил о его существовании, нет, я просто-напросто не вспоминал его. Зачем? Много разных персонажей прошло через мою судьбу за семьдесят лет жизни, прошли, оставив – кто след, кто царапину, а кто и рану, прошли и ушли, и – слава Богу.

Илья Войтовецкий

Михаил Давидзон

ЗАПРЕЩЁННЫЕ ЛЮДИ

Перепечатано из еженедельника «Окна» –

приложения к газете «Вести» от 29 июня 2006 года.

Весточка из Кёльна добиралась транзитом через российскую столицу, а по адресу её доставил почтовый голубь, принявший облик знакомого художника-графика Валерия М-нина. Прилетела птаха под сильнейшими винными парами и смутно помнила про того, кто вручил ей послание для меня.

– Чем вы там занимались? – завистливо спросил я.

– Пил, ел и сквернословил, – честно признался художник, не ведая, что называет микрочастицы своего привычного образа жизни. Тем не менее слова его совпадали с прямым ответом на вопрос. Валерий М-нин выполнял издательские и редакционные заказы на оформление книг и журнальных обложек, хотя страстно тянулся к пейзажной живописи, отвергающей строгость форм. Жил он в краю жгучего, отвесного солнца, прямоугольных теней и фаллических минаретов, но его воображение гуляло далеко от чёткости этих линий и уносилось движением и красками водной стихии, которая всегда выплескивалась на холсты. Ему позировали морские волны, течение реки, проливной дождь, он мечтал уехать на побережье и тяготился материальной рутиной, понимая в то же время, что без состоятельных клиентов ему никак не прокормиться. Приглядываясь к их изменчивым капризам, он сумел вполне прагматично угадать движение моды на заказы и удачно подключился к такому прибыльному делу, как художественная графика визитных карточек. В его исполнении работа всегда носила отпечаток индивидуальности заказчика, характера его личности, особенности бизнеса или солидности профессии. И теперь, глядя на доставленное Валерой М-ниным послание из Кёльна, я понял, почему он не только остановил на нём свой хмельной взор, но и нашёл место в своём легкокрылом и малоинтересном для таможенников багаже. Это была изящная визитка, украшенная контуром знаменитого Кёльнского собора. Чуть левее от него красовалась мордастая немецкая физиономия, настороженно выглядывающая из-под тирольской шляпы с короткими полями. Я попытался расспросить у художника, кому она принадлежит, однако он с трудом припомнил даже ситуацию, при которой ему вручили тиснённую эскизом картонку, напутствуя просьбу словами обо мне. Должен сказать, что при этом Валерий М-нин хорошо запомнил всё, чем сопровождался разговор.

– Помню, как сейчас тебя вижу, – сказал он, разглядывая визитку прозревшим после похмельной рюмки зрением, – пили мы, значит, вермут. Потом снова ударили по «Абсолюту», за дружбу. И пошло-поехало. Но молодец он, ничего не скажешь, молодец. Зря на немцев грешат. Пьют не хуже людей.

– Ты это про кого? – старался угадать я.

– Про кого? – удивлялся художник. – В самом деле – про кого? Это, скажу тебе, вопрос!

Забывчивость его была простительной, всё-таки визитка вручалась человеком, который рассчитывал не на его, а на мою память. Однако отпечатанное витиеватым полиграфическим шрифтом типично немецкое имя ни о чём мне не говорило. Какой-то неведомый Артур молчаливо сигналил с далёкого берега и явно ждал обратного сигнала. Но какого? И о чём? Что вообще могло нас связывать в прошлом? Как и положено, кроме имени и фамилии владельца на визитке были проставлены его домашний адрес, номера телефона и факса, так что сомневаться в ожидании им ответа не приходилось. Немец полагал, что имеет дело с порядочным человеком, и разочаровывать его не хотелось.

С ответом я напрасно промучился целую неделю, но, как ни странно, неожиданно он напросился сам и вопреки всякой логике, был связан вовсе не с напечатанной на визитке характерной немецкой фамилией, а с диковатым для слуха набором слов – вэт пов тын. Читатель, не падай со стула – на языке коренного народа тундры ханты-манси так называется их национальная игра в кости, переводимая как «цена пяти оленей». Это уже потом ассоциативно всплыла такая же, как и у немца, фамилия, правда, принадлежащая еврейскому парню Арону, вместе с которым я какое-то время дрейфовал по национальным округам Крайнего Севера. В эту самую вэт пов тын нас научил играть охотник-манси в заметённой пургой гостинице города Ханты-Мансийска, куда меня заманило соблазнительное объявление о свободных вакансиях на окружной студии телевидения, а он, Арик, увязался за мной просто так, за компанию, хотя я подозревал, что его влекла надежда устроиться в труппу местного драматического театра.

Около часа мы азартно бросали кости, и за это короткое время я умудрился проиграть охотнику пятёрку оленей, сравнимую по тамошнему курсу с бутылкой питьевого спирта, которой он великодушно согласился заменить выигрыш. Арик оказался удачливее. Я ещё не успел вернуться из продмага, как он отыграл у манси целое оленье стадо, чему простодушный человек тундры нисколько не огорчился. Он проматывал свои охотничьи заработки в окружном центре, и глушить в одиночку питьевой спирт ему было тоскливо. А за окном непроницаемо чернел долгий полярный день, гостиница жалобно поскрипывала под свирепыми порывами ветра, и никто нас не ждал.

С грустью вспоминая о проигранных оленях, я подумал, что если тот фартовый еврейский парень и мордастый немец с аналогичной фамилией, что призывно маячил мне из Кёльна, одно лицо, то для чего первый сменил своё иудейское имя Арон на другое – немецкое Артур? Чем одно лучше другого? Или хуже?

●●●

Ищу в памяти его фотографический образ и останавливаюсь у ворот, ведущих на территорию коллективного дачного участка на окраине Свердловска, нынешнего Екатеринбурга. На нём ладная милицейская форма с погонами старшего сержанта, из-под форменной фуражки чуть-чуть выбиваются уставные, коротко подбритые бачки рыжеволосого оттенка. Пожилой огородник с усталым лицом, считая нас коллегами по службе, клеймит своих соседей по садовому домику. То и дело мелькают и подзабытое словечко «стиляги», и новомодное «диссиденты», и вечное «жиды», и трибунальные «судить за антисоветчину». Я переминаюсь с ноги на ногу, стараясь отодвинуться от назойливого огородника, Арик терпеливо его выслушивает, что-то вносит в записную книжку и настолько входит в свою роль, что когда мы переступаем порог одной двери, я и в самом деле думаю, что он пришёл, чтобы немедленно разобраться с жалобой. Но встречают его радушно, как старого знакомого. Рассказ о стукаче немедленно им сыгран в лицах, получается у Арика артистично, смешно. А компания вообще пребывает в настроении волнительного ожидания. С минуты на минуту появятся известный московский бард и поэт, человек с короткой корейской фамилией, и его молодая жена, внучка легендарного советского командарма, расстрелянного в 1937 году. Официально исполнителя пригласил городской клуб самодеятельной песни. Однако запретная часть его программы должна прозвучать сегодня вечером, под кровлей садового домика, подальше от чужих глаз и ушей. Почему организаторы напустили столько конспиративного тумана? КСП притягивает к себе и физиков и лириков, но, помимо прочего, ходят разговоры, что он «крышует» отважных мучеников ОВИРа, вознамерившихся добиваться разрешения на выезд в Израиль. Это значило, что клубные посиделки под гитару и свободные дискуссии могли наводить идейную порчу на слабоустойчивые умы. Кого-то возмущало, что эта вольница существует почти легально и под оком власти процветает не прошедший цензурную чистку устный самиздат, что-то вроде рифмованного анекдота, переложенного на гитарные струны и под видом песни пересказанного на большую аудиторию слушателей.

Тем не менее КСП не запрещали и не разгоняли, разве что пакостили – не давали открытой сцены. А разгонять – нет, такого не было, да и на каком, собственно, основании? Умные люди, контролирующие биение пульса общественной жизни, сообразили, что самодеятельные песенные клубы удобно изучать как диковинное явление андеграунда, проклюнувшееся сквозь бетонный монолит пропаганды. А прихлопнуть их всегда успеется.

В персональном кругу приглашённых я узнаю своего приятеля Витю Молочкова, студента-пятикурсника физико-технического факультета Уральского политехнического института. Он из провинциального городка Сухой Лог, его считают математическим гением, обещают распределение в центр ядерных исследований и пророчат научную карьеру. К сочинительству самодеятельных песен Витя Молочков отношения не имеет, но это его слабость – их слушать и петь. Вне песенной аудитории он человек серьёзный, влюблённый в ядерную физику, и компания по интересам у него другая, так что из общего круга Молочков выпадает, так же как и Арик в своём милицейском мундире, особенно нелепом на общем фоне хипповатой одежды остальных гостей.

– Арик, – спросил я его, когда нас познакомили, – что ты делаешь в милиции?

– Изображаю милиционера, – ответил он. – Поверь, старина, это очень даже непростая роль.

Ещё он играл роль водителя такси и рассказывал, как ему поручалось садиться за руль и возить клиентов, подозреваемых в разных махинациях. Судя по всему, в своей опасной игре под оригинал Арик не «взял» ни одной фальшивой ноты и всё у него совпадало и с внешним образом, и с манерами поведения вполне реального таксиста. А вот в настоящий театр его не брали, говорили, что не хватает таланта. Он, конечно, огорчался, но не настолько, чтобы предаваться унынию. Говорил, что острые ощущения, которые испытывает, входя в роль очередного подставного лица, не идут ни в какое сравнение с бутафорскими театральными переживаниями. Что влекло Арика в КСП? Позже я стал подозревать, что он восполняет энергию, утраченную в экспромтах своих перевоплощений. Однако в тот вечер московский бард так и не появился и энергетические потребности Арика остались неудовлетворёнными.

Концерт состоялся через несколько дней в забитой до отказа городской квартире. Бард пел про «юнгу Дудочкина», про генерал-аншефа Раевского, который любит «бомбардиров», про «ча-ча-ча и шум в голове» и многое из того, что не входило в песенный репертуар эстрадной сцены и теле и радиопрограмм. Песни его обладали лёгкостью, обаянием, открытостью чувств и радостью жизни. Их можно было петь в одиночку, хором у костра, но только не строем на параде. Договорились, что никто не будет аплодировать, чтобы не привлекать лишнего внимания соседей по дому. Гости слово сдержали. Стояла тишина, её нарушали только гитарные аккорды и пение барда. Разговаривали между собой шёпотом, когда исполнитель делал короткие паузы для отдыха. Шелест голосов был едва различим.

Утренним рейсом бард улетал в Москву. Думал ли он, что его песнями будут вымощены ведущие по жизни дороги, а по её обочинам распяты невинные люди?

●●●

Витю Молочкова я встретил за пару дней до того, как соблазнился рвануть по объявлению в Ханты-Мансийск. Вид у него был удручённый. Вопреки ожиданиям, Молочков получил распределение не в научно-исследовательский центр, и даже не на «почтовый ящик» или Белоярскую атомную электростанцию на Урале, как другие выпускники элитарного физтеха УПИ, а в трест городских столовых Нижнего Тагила, где его ждала унылая должность инженера по техническому обслуживанию кухонного оборудования. И это несмотря на его «красный диплом» и творческие мозги. Объяснить или хотя бы понять этот сокрушительный поворот судьбы Витя не мог.

– Представляешь, – мрачно сказал он, – меня ни с того ни с сего лишили допуска на режимные предприятия и в научные центры, где ведутся ядерные исследования. Для выпускников физтеха это равносильно «волчьему билету». Я-то уж знаю. Запрет на профессию. Бред какой-то.

Он бессмысленно топтался на одном месте, словно к его ногам были привязаны пудовые гири. Движения обрели лёгкость и чёткую направленность, когда слева от нас зажглась вечерняя реклама кафе «Театральное». Оно приютилось в небольшом переулке, рядом с университетом, где я заканчивал журфак, оперным театром и газетно-издательским центром «Уральский рабочий». В недорогое «Театральное» всегда забегали актёры, газетные репортёры, студенты, кафе славилось тем, что в нём могли налить и в долг. Сложив наши рубли, мы нырнули в его ароматные запахи и сразу увидели Арика, пьяно свесившего свою рыжеволосую шевелюру. Он призывно махал рукой, приглашая за свой столик.

– Я сегодня в загуле, – с бесшабашной радостью объявил он. – Пейте, ешьте. Плачу за всё!

– Ты выиграл миллион? – угрюмо полюбопытствовал Молочков.

– Чудило, – засмеялся Арик, – миллион! У тебя, Витя, убогая фантазия. Из органов меня попёрли, понял? Вот так взяли и дали под зад коленом, А с чего, почему? Да ну их! Теперь я птица свободного полёта, где-нибудь да приземлюсь. В театр буду проситься, рабочим сцены.

Он сам подбросил замысел, который мы стали активно развивать, подобравшись к половине коньячной бутылки. Просветление наступало с каждой новой рюмкой, и будущее уже представлялось не таким мрачным даже насупленному Молочкову.

– Женюсь, – сказал он. – К чёрту ядерную физику. Целее буду. Уеду в Нижний Тагил и начну строгать здоровое поколение строителей коммунизма. Для такого дела работа в пищеторге – самое то. Гулять так гулять! Верно, Арик?

Жизнь больше не казалась ему пропащей, а мелькнувшее подозрение о странном совпадении сразу вытеснили мечты о новых авантюрах. С чего бы это погнали и Витю, и Арика? Причем одновременно?

●●●

Маячок из Кёльна погас так же неожиданно, как и зажёгся. Недели через три моё письмо немецкому Артуру вернулось обратно с указанием о смене адреса жильцом. При этом текст отправленного послания носил отпечатки грубого копирования, что наводило на мысль о желании копировальщиков намеренно оставить свои следы. Кто-то неведомый откровенно грозил пальцем: смотри, мол, не вовлекайся в переписку, пока предупреждаем. И далее по линии почтовой связи последовал обрыв. Прошло немало лет, прежде чем связь восстановилась и отблеск маяка напомнил о себе снова, однако на этот раз всё происходило в Израиле, и высвечивал он не только визитную карточку, увенчанную контуром собора, но и самого её владельца. В рамках телепередачи Льва Новожёнова по зарубежному вещанию НТВ передо мной предстал оплывший бытовым жирком солидный немецкий гражданин с оголённым черепом и мятым, непроспавшимся лицом. Сначала показали, как он, озираясь, идёт по коридорам студии, мимо фотопортрётов именитых собеседников популярного российского журналиста, потом он появился в кресле напротив ведущего на фоне всё того же Кёльнского собора. Несомненно, это был Артур. Во всяком случае, представляя его публике, телеведущий назвал фамилию своего гостя, хорошо мне памятную по визитке, переданной художником Валерием М-ниным. Но если действительно это был тот же самый Арик, которого я когда-то хорошо знал, то время основательно потрудилось над его внешним обликом. Сгладило скульптурную четкость худощавого профиля, мясисто укрупнило подбородок, лишило былого обаяния, дрябло осели щёки, вместо вызывающей рыжей шевелюры образовалась зияющая лысина, окаймлённая жиденькой изгородью волос. Занимался Артур-Арик фотожурналистикой, специализируясь на съемках фигурного катания, по заказам спортивных агентств новостей работал на чемпионатах Европы и мира. Прислушиваясь к его беседе со Львом Новожёновым, я выискивал в нём знакомые черты. Ответы о прошлом отметали всякие сомнения, но чем больше я слушал исповедь телевизионного гостя, тем отчётливее узнавал биографию, которая ему совершенно не принадлежала. Вполне возможно, он крепко запамятовал своё собственное прошлое и сейчас примерял на себя чужую жизнь без всякого злого умысла или привирал просто так, для «красного словца», по своей неистребимой тяге к лицедейству. Нет, настораживали не его фантазии о наивных временах нашей северной Одиссеи с присвоением не принадлежащей ему биографии, а попытки представить себя в роли определённой фигуры, имеющей прямое отношение к издательской деятельности литературной эмиграции в Израиле. Но какой волной его могло к ней прибить? Случайной? Или его намеренно направляли по этому руслу, надеясь использовать в дальнейшем? Как бы то ни было, еврейский Арик, превратившийся в немецкого Артура, вдруг оказался в водовороте событий и поплыл по их течению. Мне рассказывали, что уезжал он в Израиль из Свердловска в самом начале семидесятых годов вопреки желанию, с большой неохотой. В последний момент вдруг переменил решение, хотя и продал свою однокомнатную кооперативную квартиру. Как ни старался, обратного хода не получилось. На него как будто крепко давили со стороны, и не выполнить приказ он не мог. В Израиле оказался за год до Войны Судного дня. Попытался сблизиться с литераторами и издателями журнала «Время и мы», который публиковал материалы советских писателей и публицистов, отвергнутых в СССР цензурой. Его не приняли, наверное, показался чужаком. Не прижился и в остальном. Дальнейший поворот его судьбы вновь напомнил про авантюрный рывок в Ханты-Мансийск. Бегство в Европу в трюме транзитного парохода, нелегальная высадка во французском порту, автомобильное путешествие вместе с группой других еврейских эмигрантов, минуя несколько границ. Как им удалось обойти погранпосты, добраться до вожделенной для них Германии, знают только сами беглецы. В Германии получил новые документы. Говорил, что немцем Артуром был всегда, а евреем Ароном считался лишь по недоразумению. Не тогда ли он решил окончательно поменять имя? Впрочем, про своё прежнее имя он не упоминал, когда устраивался на работу на радиостанцию «Немецкая волна» и в каких подмётных условиях приходилось выживать. Роль ему досталась мелкая, незавидная. Как и в прошлом, перевоплощался в «своего парня», чтобы за кружкой пива вытягивать у матросов российского торгового флота необходимую информацию, собирал по урнам брошенные ими провинциальные газеты и выписывал из текста критические факты, реальные имена, подлинные события, которые ведущие радиопрограмм могли использовать в своих ежедневных комментариях. А что было делать? После нашумевших и закрытых судебных политических процессов над диссидентами, прокатившихся в Советском Союзе в 60-70-х годах, противостояние систем достигло своего апогея. На идеологических фронтах вообще шла беспощадная взаимная рубка за мелкую капусту. Где-то в окопе этой сечи, подрабатывая в массовке, приютился и мой бывший приятель Арик-Артур, который так легко и весело выиграл в Ханты-Мансийске целый табун оленей.

В своё время он умел с профессиональными актёрскими интонациями озвучивать тексты к авторским сюжетам и по-своему вживаться в образы героев на телеэкране. Не понимаю, для чего при всех своих очевидных достоинствах ему было врать о принадлежности израильскому журналу «Время и мы», выдавая себя за его собственного корреспондента в Европе? Уточняя эту подробность, я позвонил в Иерусалим хорошо известному историку, литератору и публицисту, старожилу эмигрантской печати Михаилу Хейфецу, выступавшему во многих номерах этого знаменитого в те годы журнала, снискавшего славу флагмана оппозиционных изданий, спросил у него про Арика-Артура. Михаил Хейфец сразу назвал имена редакторов Перельмана и Ларского, давно покинувших Израиль и переехавших в США, а про человека, который меня интересовал, он не слышал ничего.

●●●

Да что же я привязался к этому Арику-Артуру? Ну, помаячил он, высветился и в потоке промелькнувшего времени, и в новом качестве фотожурналиста… Эмиграция против воли и желания и без того переломала ему жизнь. Ни семьи, ни близкого человека. Одиночество. Сменил имя? Впрочем, может быть, как раз наоборот – обрёл его? Ему, «свалившему за бугор» в начале 70-х повезло больше других из поколения КСП – тех, кто вместе с ним слушал московского барда в тёплую июльскую ночь и после концерта на кухне попал в массовую облаву на юных вольнодумцев. Повезло больше, чем тому же Вите Молочкову. Этого строптивого парня взяли прямо с лекции. Сначала, чтобы не создавать лишнего шума, его пригласил к себе декан факультета. Вполне оптимистично настроенный, Витя пошёл в кабинет, уверенный в том, что наконец-то начали разбираться с его возмущённым заявлением относительно отказа в допуске. Вместо беседы какие-то подступившие сбоку двое цепко взяли его за руки, препроводили в автомобиль и доставили в учреждение, расположенное неподалёку от Плотинки, популярной в Свердловске-Екатеринбурге пешеходно-прогулочной улицы. Тут без лишних слов его назвали соучастником антисоветского сборища и прокрутили плёнку с чёткой записью голосов слушателей концерта барда на частной квартире. Потрясённый Витя ещё не успел ничего ответить, как ему предложили назвать этих людей поимённо и тем самым избавиться от клейма запрета на профессиональную работу по специальности дипломированного физика-ядерщика. Молочков помолчал, подумал и, поскольку время обеда давно уже миновало, резонно заметил, что проголодался и не отказался бы перекусить. Тон его ответа, да и сама просьба показались обнадёживающими. Полный обед из трёх блюд Вите принесли, из внутренней столовой учреждения прямо в кабинет следователя. Молочков поблагодарил, по голодной студенческой привычке вылизал все тарелки без остатка, расплатился, вместо положенных по прейскуранту сорока семи копеек пожертвовал за вкусный обед пятьдесят и широким жестом отказался от сдачи. Работник столовой отсчитал три копейки и с достоинством сказал, что в учреждении нет ресторана и чаевых здесь не берут. «Продолжим», – сказал следователь, протягивая сытому Молочкову бумагу для дачи письменных показаний. Витя согласно кивнул и собственноручно подтвердил только факт личного участия в вечерних посиделках, наотрез отказавшись узнавать голоса, записанные на плёнку. Ему пригрозили, что сейчас он захлебнётся в собственной блевотине. Однако угроза действия не возымела, а включить обещанный ресурс допроса следователь не рискнул. Зато по полной программе отыгрался на другом, для Виктора Молочкова более судьбоносном. Ссылка в нижнетагильский трест столовых для него оказалась вечной. В последний раз он напомнил о себе почти два десятилетия спустя. Оказывается, после аварии на Чернобыльской атомной электростанции в апреле 1986 года Молочков был в числе тех добровольцев-оперативников, которые принимали участие в ликвидации её последствий. Он вернулся в профессию спустя годы, готовый работать в зоне облучения. В комиссии учли всё. Его квалификацию физика-ядерщика, диплом отличника, самоотверженность. А вот биографический факт из прошлого об отлучении от профессии по причине политической неблагонадёжности был оставлен без внимания. Кого волнует эта надуманная ерунда, когда родина нуждается в грамотных специалистах? В трудный час Витя Молочков пригодился таким, какой есть. Вернулся он к себе в Нижний Тагил, получив изрядную долю облучения, инвалидом. Откуда у него, небрежно отсечённого от жизни карающим мечом режима, этот глубинный дух патриотизма, самоотречения? Сейчас я думаю, что от бардовских песен, услышанных и спетых в юности. Жив ли Витя? Верю в это…

●●●

Маяк погас. Чтобы не сигналить больше никогда. Но сюжет самой истории ещё не закруглился. Потому что остался художник Валерий М-нин, не имеющий никакого отношения ни к московскому барду, ни к его песням, ни к массовой облаве на слушателей, ни вообще к запрещённым людям. Причастен он только к визитке Артура-Арика, да и то как почтовый голубь, вечно пребывающий в блаженно-нетрезвом состоянии. Он как был, так и остался со своими картинами, не вмешиваясь ни в какую политику, в какой бы иносказательной форме она ни воплощалась. Может, это и есть самая подходящая ниша для настоящего человека искусства? Он перемещался только по велению души, по зову сердца, внутреннего голоса, биению пульса. Знал, что рано или поздно обязательно приедет к морю, вдохнёт солёную влагу каменистого побережья, погреется на плоском, обкатанном волной белом галечнике, обмакнёт свою кисть в ультрамариновые краски горизонта. Так и случилось. В эпоху бурных перемен Валерий М-нин нашёл для себя и своих картин тихую бухту на крымском побережье Чёрного моря, между Феодосией и Планерским, неподалёку от дома Максимилиана Волошина. Его вдохновлял этот поэт, независимый от войн и революций. С визитками было покончено навсегда. В его жизни они канули в прошлое. Канул в Лету и век бардовских песен, да и сами авторы-сочинители сильно постарели, а корифеи и вовсе ушли. Их нишу постепенно занимают сезонные шлягеры, лихая концертная попса и телевизионные байки. Атланты прогнулись под тяжестью неба и держат его с трудом. Они устали…

Публикация вторая

Да что же я привязался к этому Арику-Артуру? Ну, помаячил он, высветился… Сменил имя? Впрочем, может быть, как раз наоборот – обрёл его?

Михаил Давидзон

Илья Войтовецкий

Арик: АР – ОН? ЬЕ? ТУР?

Един в трёх лицах.

В еженедельнике "Окна" появилась статья неведомого мне земляка-свердловчанина Михаила Давидзона "Запрещённые люди". Арик в публикации был назван, но только по имени – с двумя его метаморфозами (из трёх мне известных): Арон (в СССР) и Артур (в Германии), – а на фамилию был лишь намёк: немецко-еврейская или еврейско-немецкая. Третье (Бог, говорят, троицу любит), израильское превращене – Арье, автору статьи было неведомо, ибо в Израиле повстречаться со своим персонажем ему не довелось. Для тех, чьи пути хотя бы случайно, хотя бы ненадолго пересекались с извилистыми путями-дорожками колоритного героя этого сюжета, сомнений быть не могло: перед нами Арик Вернер, или, как наше окружение прозвало его в Земле Обетованной (за тот короткий промежуток времени, что он погарцевал в наших ближневосточных палестинах), Харик Сквернер – точнее не придумаешь, учитывая, что для русскоязычного уха, уже привыкшего к ивриту, слово "харик" сродни ласковому русскому "говнецо".

Статью Давидзона я тогда в газете не прочитал, не довелось. Газету мне прислал по почте наш общий с Ариком знакомый значительно позднее. Я же, гуляя по просторам сетевой паутины, набрёл с помощью поисковика "Google" на… как это назвать? – статьёй? публикацией? Вернее всего, мазком, какой оставляет пролётная птичка на автомобильном стекле, – мазком Харика Сквернера: в свердловском (pardon, екатеринбургском) журнале "Урал" – ёрническое название; не будь даже упомянута фамилия автора, безошибочно можно было воскликнуть: рука (и, конечно, голова, стиль, ужимки, гримасы, хохоток) нашего Арика!

Не в обиду, а в похвалу Арону-Арье-Артуру: у автора наличествует так нечасто встречающееся лица необщее выражение! Название – "МемуАрики" – с заглавной "А" посерёдке, с намёком на юношеское не то имя, не то прозвище, ласкательное "Арик", хотя автор, судя по публикации, уже давно зовётся Артуром.

Я с любопытством стал читать. Знал я, что Арик станет "приукрашивать", а вернее – подвирать, без этого излагать он вообще никогда не умел и делал это в молодости виртуозно и занимательно. Однако, теперь, по прошествии лет, вдруг дали себя знать возраст, ожирение, одышка, почувствовалась усталость, пропал былой кураж. Измельчал наш друг, враньё сразу торчит, лезет из текста, колет глаз – с самой первой строки. Вот как выглядит начало преамбулы:

"Артур Вернер – потомственный свердловчанин. Родился в 1944 г. Образование – незаконченное юридическое (отчислен за антисоветское поведение)".

Дальше идёт перечисление мест работы Артура Вернера – названы всё места, связанные с искусством: драматический театр, киностудия, а вот о главном месте работы (или службы?) почему-то не упомянуто. Но ведь мы-то, бывшие земляки-свердловчане, знаем: Арон Михайлович Вернер – многолетний мент, а в ТУ контору "отчисленных за антисоветское поведение" не принимали, ох, не принимали. Мандатная комиссия в органах советского правопорядка работала исправно, сбоев не давала. А отчислен Арон Михайлович был за самую что ни на есть неуспеваемость. Да и, судя по статье Михаила Давидзона, давнего соучастника того самого "антисоветского поведения", Арик в ту пору уже состоял на службе (цитирую): "На нём ладная милицейская форма с погонами старшего сержанта, из-под форменной фуражки чуть-чуть выбиваются уставные, коротко подбритые бачки рыжеволосого оттенка", следовательно, отчислен Арон Михайлович был до своего "антисоветского поведения", а не за него.

Однако, оговорка в начале преамбулы – мелочь. Почитаем дальше.

"После армии более или менее постоянно жил в Свердловске. В предшествующие выезду годы работал в драматическом театре и на киностудии, учился в юридическом институте. Когда меня, зам. директора картины “Алло, Варшава!” (ой, врёт! – И.В.) , не выпустили на съёмки в братскую Польшу – решил, поддавшись сионизменным (разбивка и подчёркивание мои – И.В.) побуждениям, слинять в единственно доступное в те годы для линьки место: государство Израиль. Решил – и после некоторых временных трудностей прилетел в него в конце 1971 года, как это нынче принято говорить, на ПМЖ. Хотя я довольно быстро понял, что для меня Израиль может быть ПМЖ только с другим значением П – Промежуточным, но в эту страну, как и в покинутую, было намного легче въехать, чем из неё выехать."

Я не стану приводить все перлы Арикиного вранья и ёрничанья, потому что для их опровержения читателю требуется знать слишком много деталей. Покажу лишь один, и – достаточно.

Вот что случилось с нашим героем в Вене, в замке Шёнау (цитирую): "На следующее утро после завтрака женщины занялись собой… а я решил пойти в люди. Вышел из замка, перешёл через улицу – и в пивную".

Замок Шёнау в те годы был чрезвычайно охраняемой территорией. Ни войти туда, ни выйти оттуда без специального пропуска не было никакой возможности. Пропуска выдавались лишь сотрудникам, а репатрианты имели возможность покинуть замок при условии, что они в него больше не вернутся. При этом выходящий должен был дать подписку, что заботу о собственной безопасности с данного момента он возлагает только на себя – такое было время.

Теперь давайте, читатель, глянем глазами автора "МемуАриков" на Святую Землю, куда увезли его израильские представители "Сохнута и Шин-Бета".

"Очень быстро я понял, что Израиль – это Левант, арабский Восток и европейцу там делать нечего. Но ещё два с половиной года прошло, пока мне до того невмоготу стало, что я избавил от себя эту страну. Не знаю, навсегда ли, но уже более чем на двадцать восемь лет".

Тем не менее, если верить словам Арика, тут он "стал активистом “Херута” (была такая партия – И.В.) и даже организовал у нас в ульпане встречу новоприбывших с кем-то, кого прислал Шамир (будущий премьер-министр Израиля – И.В.)".

Поселили Арика в (цитирую) – "“Маон олим Яффо”, как это общежитие – или, точнее, общежидие (разбивка моя, выделение Арика – И.В.) называлось".

Дальше пересказывать словесные орнаменты Арика с его лица необщим выраженьем не стану – по нескольким причинам: а)противно; б)пришлось бы после каждого слова или, по меньшей мере, после каждой фразы писать в скобках – "враньё"; в)скучно, неинтересно.

Стану, если понадобится, изредка цитировать.

Теперь самое время предаться воспоминаниям.

Впервые я увидел нашего героя в середине июня 1971 года. Шёл "открытый" суд над Валерием Кукуем, обвинённым в распространении заведомо ложных… и т.д. В первом в Свердловске антисионистском процессе было немало участников, и многим "компетентные органы" назначили вполне определённые роли. К примеру, известному в городе поэту Григорию Варшавскому, выступившему в процессе в качестве литературного эксперта, позволено было не согласиться с классификацией "Собачьего сердца" Михаила Булгакова как антисоветского произведения. "Теперь широким потоком выходят книги данного автора, и, я уверен, скоро придёт очередь и "Собачьему сердцу"", – заключил эксперт.

Вскоре после суда Варшавский попросил вызов в Израиль, по его получении опубликовал в газете "отповедь" сионистам под заголовком "Ответ ловцам душ", затем всё-таки прибыл на историческую родину, послонялся некоторое время по её просторам, повоевал в прессе с чиновниками Сохнута и министерства абсорбции, клеймя их стихотворными строчками в стиле "Служил Гаврила – был пакидом, Гаврила ссуды выдавал", и уплыл за океан, оставив, естественно, многих благодетелей "с носом", и они долго расплачивались с его долгами. Вырисовался Варшавский пьяным на скамейке нью-йоркского Централ-парка. Доставленный в полицейский участок, он расплакался и злобно распекал Свердловский КГБ за то, что закинуть его они таки закинули, внедрить внедрили, но тут же и покинули, не согласившись оплачивать его долги. Так он лишился родины, семьи, друзей, работы и здоровья.

Арик с Варшавским водил компанию, даже, кажется, дружил. Так же, как и Варшавский, Арик выступал свидетелем на суде Кукуя. После окончания судебного заседания мы собрались на квартире одного из наших товарищей (мы уже несколько месяцев были "в подаче") для составления отчёта о процессе; каждый из участников (кто согласился) собственноручно изложил на бумаге суть своих свидетельских показаний. Арон Михайлович, в отличие от "литературного эксперта", согласился, пришёл на квартиру и пару листов исписал собственным почерком, несколько свои показания исказив и приукрасив, что было для него естественно.

Арик Вернер был заметен – своей яркой рыжестью, громким уверенным голосом, поучающим тоном, животом и пухлыми грудями. А ещё – он раздувал ноздри. Ах, как мастерски он владел ноздрями! Их он раздувал, когда откровенно блефовал и хотел доказать, что сказанное им – правда, только правда и вся правда. Раздувались ноздри и тогда, когда их владелец возмущался недоверием других, и когда сам не доверял другим, и когда учил других жить, когда с кем-либо не соглашался, осуждал, клеймил, выходил, отбросив забрало, на открытый бой… – ноздри Арика Вернера жили прекрасной эмоциональной жизнью.

– Мент, – сказал о нём наш общий товарищ, знавший Арика с детства, они вместе учились, их родители много лет дружили. – Говорит, что бывший, но бывших ментов не бывает.

– Где ты работаешь? – спросил я Арика.

– Я работник кинематографии! – раздул он ноздри.

– А-а-а, – понял я.

– У вас работает Арик Вернер? – спросил я приятельницу, много лет служившую на Свердловской киностудии.

– Арик-то? – удивилась она. – Да он же мент. А работает там, куда его пошлют. Вот теперь у кого-то появился интерес к кинематографии…

– Разве было время, когда такой интерес отсутствовал?

– Я не о том. Кого-то конкретного стала интересовать наша студия. Арик у нас разнорабочий – знаешь? – где приколотить, где отодрать. Ещё он водит машину, из них в ментовке делают классных водителей. А почему ты интересуешься?

– Да он у нас объявился…

– Значит, кого-то вы тоже стали интересовать.

– Ну, тут и к бабке ходить не надо…

У Арона Михайловича всё получилось споро и скоро. Назавтра после суда он явился в одно учреждение и сорвал со стены приказ. Тут же вырос участковый и препроводил хулигана куда надо. Там ему впаяли пятнадцать суток, причём, осуждённый Вернер сразу сумел передать на волю – с подвернувшейся оказией! – "ксиву" с сообщением об аресте и об объявленной им тут же голодовке. Мы, естественно, дали "ксиве" ход. Уже через несколько часов вражеские голоса оповестили мир, что в Свердловске арестован активист борьбы за права советских евреев Арон Вернер и что УЗНИК ГОЛОДАЕТ. Так началась прижизненная слава.

По выходе на свободу отдохнувший и посвежевший зэк подал документы на выезд в Израиль, триумфально сгонял в Киев на годовщину Бабьего Яра, подружился с тамошними активистами, близко, по его утверждению, сошёлся с Виктором Платоновичем Некрасовым ("Ну, как, брат-Витя, всё скрипим пером?" "Да нет, брат-Арик, стучим – на пишущей машинке…") Вскоре семья еврея Арона Вернера в количестве одного человека получила разрешение на репатриацию для воссоединения со своим народом на Земле Израиля и – "прощай, любимый город!"

Мы уезжали вместе. В Москве Арик проявил чудеса умения, находчивости, сообразительности и чего-то ещё.

– Дайте все ваши документы, деньги, и занимайтесь своими личными делами. Я всё, что надо, сделаю.

Мы и в самом деле занялись нашими личными делами. Арик за фантастически короткий срок, миновав все препоны и обойдя бесконечные очереди, привёз нам визы, валюту и авиационные билеты, причём, не на какой-то презренный "Аэрофлот", а на респектабельный австрийский авиарейс.

– Ну и Арик! – хором выдохнули мы. А Арик раздул рыжие ноздри.

Потом была Вена, ночь в замке Шёнау. Вечером я столкнулся в коридоре с Ариком, он выходил из кабинета начальника лагеря Авраама Коэна.

– Ты ТАМ ещё не был? – тихо спросил Арик, продолжая громко раздувать ноздри.

– Зачем? – поинтересовался я – тоже полушёпотом.

– Надо колоться, они всё равно про всех всё знают.

– Надо?

– Таки да.

– А если колоться не в чем?

– Тебе-то? – хмыкнул Арик и как-то странно подмигнул. – Рассказывай кому-нибудь другому.

Он втянул в себя воздух, его ноздри слиплись, и чеканный двояковыпуклый нос Арона Михайловича стал двояковогнутым.

Мне стало интересно, и я поскрёбся в дверь начальника.

– Пришёл колоться, – сказал я Аврааму Коэну.

– Колись, – согласился Коэн.

– В чём?

– Не я к тебе пришёл, а ты ко мне.

Мы поговорили о погоде, о Свердловске, о Вене.

– Завтра у нас будет время до отлёта, устрою тебе прогулку по городу.

Утром Авраам Коэн усадил нас, меня с женой и сыновьями, в свой автомобиль и часа три-четыре катал по заснеженной Вене. Я понял, что котируюсь.

– Чем это ты заслужил такое особое расположение? – спросил меня Арик в аэропорту. – Многих заложил?

– Всех, – ответил я.

Очевидно, именно тогда Арик решил, что я агент КГБ, а в Шёнау завербовался ещё и в Шин-Бет с Сохнутом. О своих соображениях он не преминул оповестить читателей "МемуАриков", досочинив всё остальное – о моих поездках в Америку, о материальных благах, полученных мною за это в Израиле: "Илья Войтовецкий, который летел в Израиль с заданием КГБ, дольше всех шептался с новым другом – сотрудником Сохнута и Шин-Бета… а за это тот Илье в первые годы в Израиле крепко ручку позолотил. И с работой помог, и в Америку в командировку отправил. А из США редко кто возвращался без суммы, достаточной для покупки не только мебели и того-сего, но и автомобиля. Привёз себе и Илюша на средство передвижения".

В Израиле наши дороги разошлись: я поселился в Негеве, а Арик – в центре страны. Однако, вскоре приехал – благообразный, округлившийся, с белой вязаной кипой на рыжем кудреватом чубе.

– Арик, ты ли это! – воскликнули мы, свердловчане-беэршевцы.

– Я, конечно, я, – благодушно подтвердил нашу догадку новоявленный ребе.

– Ты что, стал верующим?

– Стал, стал, даже обрезание сделал. Могу показать, – не переставал улыбаться Арик. – И имя поменял. Теперь я Арье. Арье Бен-Моше. Ведь папу моего зовут Моисей, Мойша. Надо возвращаться к корням.

Я понял, что был несправедлив к бывшему Арону Михайловичу, и почти зауважал его.

– А за обрезание пейсатые мне презент исделали, – заёрничал по обычаю Арье Бен-Моше, сбив пафос происшедшего с ним окончательного возвращения к корням: натура взяла своё. – Гляньте в окошко. Вон она стоит, красавица.

Под окном сиял белизной новенький минибус "VolksWagen".

– Дорого же стóит твой кончик, – усмехнулась одна из наших землячек.

– Задёшево не продаёмся, – раздул Арон-Арье ноздри.

Через некоторое время приехал Арик в гости поздним вечером в пятницу.

– Арик, ведь уже наступила суббота! – воскликнул я. – Как же…

– Да я по субботам её снимаю и прячу в карман, – погладил Арье Бен-Моше свою рыжую плешку. – Всю неделю ношу, а к субботе снимаю.

Он приезжал к нам Беэр-Шеву довольно часто. Привозил новые анекдоты, которые коллекционировал, намереваясь продать и заработать (и в конце концов осуществил эту свою мечту, правда, сокрушался, что продешевил).

Как-то раз сообщил, что опубликовал где-то мои стихи, ходившие в СССР в самиздате.

– Правда, я внёс кое-какие коррективы, – добавил Арик.

– Коррективы? Какие?

– У тебя строка "И когда под небом осенним \ Полетели птицы гуськом, \ Я себя в этой горькой Расее \ Вдруг почувствовал чужаком". Почему "вдруг"? Ты что, до этого себя чувствовоал своим? Я изменил на "Вновь почувствовал чужаком", так вернее.

Пришлось признать его правоту.

– Поставил себя в соавторы? – спросил я.

– Что ты, что ты, это мой тебе подарок.

Так эту строку я с тех пор и печатаю…

Став владельцем белого минибуса, Арик начал неплохо зарабатчвать извозом. Подрядился он и в группу киношников, возил артистов, статистов. В "МемуАриках" он несколько иначе представляет свою роль в израильском кинематографе.

"Когда мы в Израиль прилетели, у нас профессии спрашивали. Я сказал “директор картины” (соврал, разумеется – И.В.). Записали, оказалось, “продюсер” и передали куда-то дальше. Къебенематографисты (выражение автора, а подчёркнуто мною – И.В.) тогда ещё были в Израиле редкими белыми воронами, я приехал третьим после Михаила Калика и заместителя директора Литовской киностудии Шломо Бериловича (выделено мною – И.В.), поэтому попали мои данные в картотеку министерства культуры, а оттуда – к израильскому режиссёру Баруху Динару. Он как раз запускался с картиной “Вторая сторона”, и ему была нужна массовка из “русских”. Пошёл я к нему на собеседование и вернулся ассистентом режиссёра (Ха-ха! Разрядка моя –И.В.) по массовке и групповке. Дело знакомое. (Ещё раз ха-ха! – И.В.)".

Потом Арик оказался на Кипре. Шла Война Судного дня, все свердловчане были в действующей армии, на разных фронтах. Все – кроме киприота Арика. Вернулся он после окончания военных действий, правда, ещё успел послужить водителем при офицере Генерального штаба. К славе героя еврейского подполья прибавились лавры участника самой кровопролитной войны в истории Израиля.

Следующая весть от Арика пришла из Германии. Он прислал тёплое письмо, "решил повидать мир, – говорилось в нём – но всех вас помню и люблю". Я ответил, завязалась переписка. Арик присылал новые анекдоты – чаще всего смешные, передавал приветы от членов редакции "Посева", в котором я тогда много печатался. Хорошо отзывался о моих публикациях. Я отвечал моему дважды земляку – до поры до времени, пока не стали звонить друзья: Арик уехал, свалив на них свои многочисленные долги. По тем германским адресам, которые Арик указывал в своих письмах, адвокаты найти его не сумели, там он не проживал. Насколько я помню, был подан иск, было вынесено судебное постановление: в случае приезда Арье Бен-Моше Вернера в Израиль к нему будут применены санкции, какие – за давностью лет я запамятовал.

Арье Бен-Моше Вернер с тех пор в Израиле не объявлялся, да и вообще перестал в природе существовать.

А в Федеративной Республике Германии появился новый гражданин немецкой национальности Артур Вернер, сын еврейской мамы и пленного офицера Германского Вермахта. Хотя еврейский папа Моше Вернер продолжал проживать совместно с мамой в уральском городе Свердловске, и внешне Арик очень на него походил.

Вот как сам бывший Арон Михайлович, подписывающийся с тех пор Артуром Вернером, описывает процедуру превращения еврея в немца:

"…единственный оставшийся… путь шёл через признание себя и своих предков немцами, пусть и не совсем чистокровными, с прожидью (выделено мною – И.В.)… Из-за того, что к рассмотрению вопроса о присвоении гражданства ФРГ принимались документы только тех, кто родился не позднее февраля 1946 года (девять месяцев после окончания войны), оставшиеся в Советском Союзе и ни о чём не подозревавшие еврейские мамы будущих немцев заочно (разбивка моя – И.В.) признались в пылкой былой любви к бравым солдатам и офицерам, сержантам и старшинам Вермахта и СС, от которых они нарожали незаконных, но позже усыновлённых их великодушными еврейскими мужьями мамзеров. В результате этой грешной и запоздалой любви в Германию поехали Пини Копманы, которые требовали немедленно изменить их имена на настоящие – Петеров Кауфманов. А Кауфманам и вообще ничего менять не пришлось".

Вернерам, кстати, тоже…

Вернулся из зарубежной командировки товарищ. В Германии он наткнулся на Арика. "Зачем тебе гостиница, переночуешь у меня", – предложил земляк. Привёл на какой-то полуобжитый чердак: "Располагайся". Утром Арика на чердаке не оказалось, а также чемодана, с которым товарищ ездил по Европе. "Хорошо, что документы и билеты оставил", – радовался своему везению товарищ.

Вот тогда-то мы и узнали, задолго до появления "МемуАриков", как бывший советский еврей Арон Михайлович, а потом израильтянин Арье Бен-Моше Вернер превратился в немца, гражданина ФРГ Артура Вернера – тот сам, по подпитии, разоткровенничался и поведал свою историю.

Всё прошло, как по писанному, но за одним существенным исключением: в "МемуАриках" – "…еврейские мамы будущих немцев заочно признались", а еврейская мама будущего немца Артура Вернера тогда, в середине семидесятых годов, получила от свердловских властей разрешение посетить Федеративную Республику Германию для дачи показаний в германском суде!

Воистину, менты бывшими не бывают…

Задаюсь вопросом: зачем и почему, через три с лишним десятка лет после отъезда, Арик Вернер вдруг занялся неблагодарным делом – охаял бывших друзей, оболгал приютившую его страну, наворочал кучу дерьма – настолько очевидного и дурно пахнущего, что никого, кроме себя самого, он в нём испачкать не сумел. Только ли "из любви к искусству", к "красному словцу"?

Обращусь к истории.

В тридцатых годах советские карательные органы провели широкомасштабную операцию под названием "Возвращение". Операция продолжалась в последние годы войны, в конце сороковых и даже в начале пятидесятых. Самый красочный пример наивного, искреннего и трагического участия в ней – жизнь и гибель Сергея Яковлевича Эфрона.

Выкрест, царский офицер и разочаровавшийся белоэмигрант, он заболел ностальгией по покинутой родине и позволил советской тайной полиции завербовать себя в её ряды. Эфрон участвовал в ряде омерзительных акций, а затем и сам вернулся в СССР, где был арестован и уничтожен. Под его нажимом возвратились на родину и жена Марина Ивановна Цветаева, дочь Ариадна Сергеевна (Аля) и сын Георгий Сергеевич (Мур) Эфроны. Их трагические судьбы известны…

Вернулся писатель Куприн. Делались попытки (к счастью, безуспешные) заманить нобелевского лауреата Бунина. После войны возвратился из эмиграции Александр Вертинский и даже стал лауреатом сталинской премии (бóльший парадокс трудно себе представить: Александр Николаевич Вертинский – лауреат СТАЛИНСКОЙ премии!). Многие возвращенцы поплатились – кто свободой, а кто и жизнью.

В пятидесятые годы гебисты пытались уничтожить офицера КГБ Николая Евгеньевича Хохлова, отказавшегося выполнить задание – "ликвидировать" в ФРГ одного из руководителей Народно-трудового союза русских солидаристов Г.Околовича. Жену и сына Н.Е.Хохлова отправили в ссылку.

В семидесятые годы нашумело дело художника Юрия Титова и его жены Елены Строевой (я был с ними знаком). Они выехали из Москвы, поселились в Париже, там Лену завербовали работники советского посольства: они уговорили её "стучать", посулив за это возможность возвратиться в СССР, по которому она "ностальгировала". Конечно, обманули, и Лена повесилась. Юра Титов сошёл с ума…

Теперь, после окончания ельцинской эпохи, Россия вновь стремится стать империей, обладающей жестокой карательной системой и пронырливой тайной полицией. По сообщениям средств массовой информации можно с уверенностью судить о начале нового круга операции "Возвращение". Запугивания, шантаж, фабрикация и распространение компромата, убийства – сведения о делах наследника КГБ – нынешнего путинского ФСБ – время от времени будоражат мировое общественное мнение.

Естественно, Израиль и его жители, бывшие граждане бывшего СССР, не могут не интересовать возрождённую идеологическую машину.

Обновлённый пропагандистский аппарат новой имперской России проводит новую реальную политику. Неважно, чьими руками делается дело. Цель оправдывает средства.

Вот сгодился и престарелый бывший мент Арон (entschuldigen Sie, bitte, – Herr Artur, конечно же, Herr Artur) Werner, немец.

Публикация третья

Илья Войтовецкий

Михаил Давидзон

Тень звука

Перепечатано из газеты «Вести» от 17 мая 2007 года.

Издатели выходящего в Екатеринбурге литературно-художественного журнала «Урал» приютили на своих страницах некие мемуары. Их автор, бывший советский гражданин и кратковременный житель Израиля, поселился в германском Кёльне уже более трёх десятилетий назад. Казалось бы, человек перечеркнул своё прошлое, отрёкся от него, исчез навсегда и пусть живёт так, как ему хочется. Как в той старой песне: «Какое мне дело до всех до вас, а вам до меня?» И все же…

И все же немного предыстории. В одном из прошлогодних июньских номеров «Окон», еженедельного приложения к газете «Вести», был опубликован очерк автора этих строк «Запрещённые люди», рассказывающий о влиянии бардовских песен на слушателей и взаимном переплетении их судеб, порой драматическом. Одним из персонажей повествования стал человек, появившийся в передаче известного российского журналиста Льва Новожёнова на НТВ «Наши со Львом Новожёновым».

Когда-то его звали Ароном, жил он в Свердловске (нынешнем Екатеринбурге), крутился среди местных еврейских отказников и диссидентов. А тут, на телепередаче, явно не желая вспоминать о прошлом, он представлялся уже иначе, назывался Артуром, как будто намекал на своё исконно немецкое происхождение. В очерке я не назвал его настоящей фамилии, поскольку существенной роли она не играла, ведь со времени нашей последней встречи прошло много лет. Кроме того, меня интересовало иное – процесс перевоплощения еврейского Арона в немецкого Артура. Вот, собственно, и вся прелюдия. А дальше начинается совсем другая история, выходящая за рамки очерка в «Окнах», которая развивалась уже без моего участия.

Фамилию Арона-Артура – Вернер – неожиданно напомнил репатриант с 35-летним стажем, литератор Илья Войтовецкий, автор нескольких сборников прозы и поэзии, живущий в Беэр-Шеве. Через некоторое время после публикации «Запрещенных людей» он откликнулся сначала телефонным звонком в редакцию «Вестей», а потом прислал мне короткое письмо по электронной почте. «Михаил, здравствуйте! Статья «Мутант», о которой я вам говорил в телефонном разговоре, размещена на сайте, принадлежащем моей жене Вике (Виктории Орти) и мне. А вот адрес моего ответа Арику в журнале «Урал»… (http://magazines.russ.ru/ural/2006/8/sl21.html – И.В.)

Найти публикацию «МемуАриков» с помощью Интернета в журнале «Урал» особого труда не составляло, но после первых же прочитанных абзацев об Израиле я невольно подумал: в себе ли автор, Артур Вернер? Оставляю на совести сочинителя стилизованный стёб его «МемуАриков» о драматической истории еврейских страдальцев из Свердловска-Екатеринбурга. Его тщательно скрываемая внутренняя несовместимость с людьми, которые когда-то ему доверяли, вырвалась в Германии на свободу и обрела характер болезненной фанаберии.

Изображая их скопищем ущербных личностей, движимых исключительно корыстными интересами, Арон-Артур так и не понял, что это они первыми приняли на себя удар системы. И выстояли, не сломались, не унизились. Всё у Вернера перемешалось – мифы, иллюзии, реальность, антисемитские анекдоты, бредни советских СМИ.

Что касается Израиля, то за проведённые в нем всего два с небольшим годика он наскреб в свою индивидуальную «корзину абсорбции» один только сор.

Со временем Арон-Артур понял, что этими не переваренными и затвердевшими остатками собственных впечатлений можно подкармливать других переселившихся в Германию русских евреев. Некоторые из них до сих пор терзаются угрызениями совести по поводу того, что предпочли репатриации эмиграцию. И хотя никто не ждет от них никаких оправданий, они ищут их себе сами. Тут им и подворачивается Вернер, охотно выступая в роли живого экспоната, бежавшего от израильского хамсина и сырости.

Вот лишь некоторые его пассажи. «Очень быстро я понял, что Израиль – это Левант, арабский Восток и европейцу там делать нечего. Но ещё два с половиной года прошло, пока мне до того невмоготу стало, что я избавил от себя эту страну. Не знаю, навсегда ли, но уже более чем на 28 лет…»

Эти слова и ещё сомнительного свойства «общежидие» вместо «общежития» – главный лейтмотив «МемуАриков». А еще есть беременная Элька, которой позволено унижать человеческое достоинство других людей только потому, что она должна «скоро родить солдата для Израиля»; полицейские, объясняющие на хорошем иврите, что все олим – паразиты, нахлебники и захребетники; вороватые и лицемерные партийные чиновники, которые прижимают Вернера на каждом шагу. И горько-патетическое резюме: «Так родина встречала своих пасынков…» Продолжать?

Не сомневайтесь, дальше – не менее яркие сцены местного бытия начала семидесятых, включая полнейший идиотизм израильских военных, между прочим, именно в 1973 году в очередной раз сокрушивших арабские армии.

Чем же Арона-Артура обидели в Израиле? Спросим так: чего ему не хватало? Ему лично. Подарили ему автомобиль, повезло с устройством на работу в киногруппу режиссера Баруха Динара, снимавшего фильм «Вторая сторона».

Вернер оказался способным и проворным парнем. Месяца через три после репатриации он уже сносно заговорил на иврите, занялся прибыльным бизнесом – автоперевозками, успешно продолжился его «роман» сначала с израильским, а потом и с американским кино, снимавшимся на местной натуре. Светила даже партийная карьера. То есть причины, по которым он бежал из страны, сугубо личные – ни характер израильтян, ни само государство тут ни при чём.

Тогда что же? Вернер сам отвечает на этот вопрос: «Вернувшись из Франкфурта-на-Майне, жить в Израиле я уже не хотел и твёрдо решил, что следующая поездка станет последней. Да и НТС сманивал меня в Германию…»

За какие же такие особые заслуги сманивала его организация русских националистов? По словам Арона-Артура, НТС (Народно-трудовой союз) во время Второй мировой войны принимал активное участие в создании власовской Русской освободительной армии (РОА), выполнявшей все указания гитлеровского командования, в том числе и карательные функции: «Мои первые поездки для раздачи литературы оплачивал именно НТС, какое-то время я даже был в большом фаворе у его председателя А.Н.Артёмова и «генсека» Е.Р.Островского…»

Надо сказать, что обосновавшийся в послевоенной Германии НТС в силу своей новой идеологической ориентации к евреям относился уже выборочно. Действовал известный принцип «полезного еврея»: дескать, нация у вас, конечно, пакостная, но лично ты мне симпатичен. Судя по лестной самооценке Арона-Артура, проба на роль «еврея, полезного во всех отношениях», ему удалась. Что ж, может быть, он готовился к ней и раньше. Сам ведь пишет: «…В один прекрасный день сел я на греческий пароход – и в путь. Пока мы из Хайфской гавани выходили, я стоял на палубе и хихикал, как дефективный: цельную Армию обороны Израиля обвёл вокруг пальца! Потом, когда берега так и не ставшей для меня исторической родины стали сливаться с горизонтом, часок погрустил…»

Не знаю, что происходило с Вернером в его повседневной, бытовой немецкой жизни, но в «МемуАриках» я вижу её результат. Так может писать человек, оплачивающий многое в своей новой жизни ценой личных потерь. Какими же они были у Арона-Артура, если он, словно выдавая самого себя, пишет, что «…стремящиеся стать «удойчерёнными», евреи заверяли, что шарфюрер Шапиро служил в «ваффен-СС», а зондерфюрер фон Кац работал начальником отдела снабжения в гестапо…». И далее: «…еврейские матери будущих немцев заочно признавались в пылкой любви к бравым солдатам и офицерам, сержантам и старшинам вермахта и СС, от которых они нарожали незаконных, но позже усыновлённых их великодушными еврейскими мужьями мамзеров». При этом он вдруг в припадке откровенности признается: «Согласитесь, что Германия – последняя страна в Европе, куда еврей должен был бежать от антисемитизма. Когда немцы решат для привлечения туристов в бывших концлагерях запустить печи и души без воды – тут им евреи очень пригодятся. И такие немцы ещё есть. И уже – тоже есть. Хотя их пока и немного…»

…Говорят, у каждого своя правда. Так, наверное, оно и есть. И если Арону-Артуру не лукавить насчёт былой тяги к еврейским ценностям и полном в них разочаровании, то по-настоящему у него была лишь одна истинная ценность, за которую он боролся и всеми силами цеплялся, – его собственная жизнь.

Кто за это бросит камень в Арона-Артура Вернера? Никто. Ибо эти признания, видимо, и есть правда его жизни. Быть может, не единственная. Но главная…

На снимке: Артур (Арон) Вернер

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ