вот такое вступление

Перед моими глазами, на экране компьютера, только что набранная книга. В ней стихи, написанные на протяжении последних десяти лет. Некоторые взяты из моих прежних сборников, многие нигде ещё не публиковались.

Мне 63 года. Может статься, что эта книга – последняя. Такое могло случиться с любой из предыдущих. Значит, мне повезло ещё на одну. Когда-нибудь это везение кон­чится.

Книги, даже очень хорошие, редко переживают авторов. Они, как правило, остаются в семейных архивах, и потомки, с понятной гордостью или с не менее понятной стыдливо­стью, иногда раскрывают их и перелистывают.

Мне не угрожает даже такая память. Мои сыновья умеют бегло объясняться по-русски, но русских книг почти не чи­тают. Малолетние внучки и внук щебечут на забавной сме­си исковерканного нерусского со свободным картавым ив­ритом. Язык Книги книг стал для них родным. Не очень ве­рится, что душевные излияния предка будут им доступны и интересны. Тут ниточка обрывается.

Для чего и для кого я сочинял стихи? – Естественно, для себя.

Для чего и для кого я издаю их? – Не знаю...

Что дальше? – Буду жить, пока живётся. Буду дышать, пока дышится. Буду любить, пока любится. Буду писать, пока пишется.

 

личное

Дорога Богом мне намечена –

ни коротка, ни далека.

Ну, что Россия и Неметчина! –

берёзы, реки да луга.

 

В чужих просторах мне не праздновать,

в чужие не ходить моря.

От Средиземного до Красного

полоска узкая моя.

 

Залогом, что чего-то стою я –

хотя бы на единый миг,

моя Земля,

моя История

и Книга книг.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

На свете жили короли,

по правде говоря,

и уходили корабли

в далёкие моря.

 

Земля вертелась, как волчок,

и ночь сменяла день.

Трещал за печкою сверчок,

незло дразня людей.

 

Сменялся год, сменялся век,

новинок не суля.

Но вот родился человек –

им оказался я.

 

С той самой ночи или дня,

с той ночи или дня

всё в мире ново для меня,

и это – для меня:

 

горит звезда, цветёт миндаль,

враждуют короли,

и в неизведанную даль

уходят корабли.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я родился на исходе ночи,

крикнул в первый раз, что было мочи,

и – пока живу,

                        с тех самых пор.

Я пришёл без имени, без скарба,

в тот момент не звякнула литавра.

Падал снег на крышу, на забор.

Нет ни крыши той и ни забора.

Буду жить до точки, до упора

и уйду, и растворюсь во мгле,

не оставлю ни следа, ни тени.

Лишь одно моё приобретенье –

                                                   имя.

С ним я прожил на земле.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Ступенька-ступенька-ступенька-ступень-

ко мне устремляются изо дня в день.

Я снизу смотрю в поднебесную высь –

смотрю и взываю:

– Ау! Отзовись!..

А там, наверху, подперев облака,

стою я, не в силах дождаться, пока

стремящийся вверх через свет, через тьму,

смогу я подняться к себе самому.

Проносится ночь, начинается день.

                                                      ступень...

                                    ступенька...

                  ступенька...

ступенька...

                                                                                                                                                                                                                         

 

моя история...

моя география...

моя биография...

я сам...

Мой сын бродил по Англии и Франции

и в Райксмузеум ездил в Амстердам,

с какими-то лохматыми засранцами

гулял по иноземным городам,

он спикает, немного даже шпрехает,

понадобится – может и парле.

А я – по-русски, да и то с огрехами.

Бывал в Рязани, Туле и Орле.

Европой для меня была Эстония –

командировка сроком на три дня. –

Другие –

               география, история,

да и судьба другая у меня.

Я помню, как, вдыхая воздух Таллинна,

вдруг понял: есть иные берега.

А мы-то в детстве – поглядеть на Сталина

пускались от родителей в бега.

Проводники на нас глазели кобрами,

тяжёлым кулачищем мент грозил,

а со стены взирал глазами добрыми

усатый и осанистый грузин.

Но я ушёл – на все четыре стороны,

и груз мой не всегда был по плечу.

Моею географией, историей,

судьбой –

ни с кем делиться не хочу.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я благодарен земле ли, Небу ли,

пересеченью ль небесных дуг –

за жизнь, за были мои и небыли,

за вдох и выдох и сердца стук,

 

что дух нетлен и что тело бренно,

за пастернаковских двадцать строк,

за звуки Моцарта и Шопена,

за то что жил на земле Ван-Гог,

 

за то что в грёзах моих и бденьях

не изменил себе ни на миг,

ещё за то что не нажил денег,

хоть не отказывался от них.

 

Так не бывало, чтоб выпить не с кем.

Летя то в пропасть, то к небесам,

на временном на моём отрезке

я жил, любил и стихи писал,

 

и благодарен земле ли, Небу ли,

пересеченью ль небесных дуг –

за жизнь, за были мои и небыли,

за вдох и выдох и сердца стук.

                                                                                                                                                                                                                         

 

фантазия

Я затаюсь, Судьбу подслушаю

и зафиксирую в тетрадке,

что шторм прошёл,

уже на суше я,

дышу –

и, значит, всё в порядке.

 

Но говорит Судьба намёками

примет, загадок, гороскопов

и водит всё вокруг да около,

вдали от кладов и раскопок.

 

А, может, вовсе не на суше я

и не в Европе, и не в Азии?

А, может, всё, на свете сущее,

лишь плод моей больной фантазии? –

 

семья и дом, и дверь с подковою,

и чек от сумрачной кассирши,

и эти, очень бестолковые,

придуманные мною вирши,

 

и сам я

с животом и лысиной –

Судьбы неотвратимой метой, –

со складкою глубокомысленной,

с фантазией забавной этой...

                                                                                                                                                                                                                         

 

полнолуние

Ах, капустка, огурчик с хрустом!

Водку пью и теряю лоск.

Размечтался о чём-то грустном

мой слегка захмелевший мозг.

 

Пары шастают, припарадясь.

Я гляжу на них, ротозей.

Мне сегодня совсем не в радость

популярный напиток сей.

 

Ну, а всё-таки по привычке

наполняю своё нутро.

Мне дождаться бы электрички

да успеть ещё на метро.

 

Слышу грохот составов скорых,

ветра шёпот да шелест крон,

и горланит Филипп Киркоров

надо мной с четырёх сторон.

 

Слышу я, как мои соседи

матерятся в ночную муть.

Полнолуние цвета меди

не позволит мне, блин, заснуть.

 

А под утро окину дальний

вид пустыни без берегов.

Вдоль дороги шагают пальмы

и гортанно поёт Аргов*.

 

Вертит бёдрами пыльный глобус.

Гладят ветры зелёный ворс.

Двухэтажный экспресс-автобус

увезёт меня за сто вёрст.

 

Крепнет ветер к плохой погоде.

Он прошепчет мне на лету:

– Электрички сюда не ходят,

и метро не прорыли тут.

 

И под эти порывы ветра

просигналит моя звезда:

– Перепутались части света

и напитки, и поезда...

 

Мы запутались в бездорожье.

Надо мною висит, пьяна,

мне насмешливо корча рожи,

заблудившаяся луна.

 

Ах, капустка, огурчик с хрустом!

Тихо ветер шуршит листвой.

Я вздыхаю о чём-то грустном

над бутылкою над пустой.

                                                                                                                                                                                            

*Зоар Аргов – израильский исполнитель восточных песен.

                                                                                                                                                                                                                         

 

ностальгия под анисовку

Налил и выпил – вот как! –

и капельку слизнул.

...Анисовая водка

навеяла слезу.

 

Маслины – для закуски –

и грусть восточных глаз.

Аристократ-то русский,

да сослан на Кавказ.

 

Сижу, набычив шею,

катаю в горле ком,

считаю Беэр-Шеву

кавказским городком

 

и коротаю время

до Страшного Суда.

У русского еврея

завидная судьба:

 

анисовая водка

да чистая слеза.

Налил и выпил – вот как!

И – капельку слизал.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Мне снятся телефонные звонки,

мне снятся паровозные гудки,

мне снится уплывающий вокзал,

мне снится: я чего-то не сказал.

И я, не просыпаясь, ноябрю

о чём-то торопливо говорю,

я трубку телефонную беру –

к добру всё это или не к добру?

 

А скорый поезд взял уже разбег

туда, где белый свет и белый снег,

туда, где чёрный снег и чёрный свет –

где нет меня,

                     где нет меня,

                                          где нет...

Но бегу вслед как весть или как месть:

– Не возражай,

                        ты есть!

                                    ты есть!

                                                ты есть!..

И в дальний путь уходят поезда,

и длится ночь,

и падает звезда,

и тянется за той звездою след

длиною в двадцать пять прошедших лет.

                                                                                                                                                                                                                         

 

стихи из повести

«суп с котом»

Покидаю обжитое логово,

и, ступить готовясь на большак,

я стою у спуска непологого,

силюсь –

с бега перейти на шаг.

 

Мне не страшно,

мне совсем не боязно

вдаль глядеть с последнего крыльца.

Поклонюсь Тебе я ниже пояса,

не сумев поверить до конца,

 

и войду в неведомые двери я,

окунусь в небытие и тишь...

Ты, конечно, мне простишь Неверие.

Ты мне ложной веры не простишь.

                                                                                                                                                                                                                         

 

полночная молитва и даже если дождь или быть может снег и даже если смех или быть может дрожь и даже если враг или быть может друг и даже если вдруг или совсем никак на всех семи ветрах у всех семи дорог да не оставит Бог

дожить бы до утра

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

                                    Памяти Д.Н.Монетовой.

Замираю над каждым кадром я,

сердце трепетно стук-постук.

Дорогая Дарья Никандровна,

сядем рядышком на сундук.

 

Тьма ночная,

пространство комкая,

уползает за образа,

тихо тронув печальной кромкою

Богородицыны глаза.

 

Развевается над лампадою

золотого тисненья прядь.

Я взлетаю и снова падаю

и парю над землёй опять.

 

Я не сплю, дорогая, полноте!

Эту ночь проведя без сна,

вижу: толпы бредут по комнате

из изгнанья

через Синай.

 

Мне, мальцу, и добавить нечего,

но пойму я когда-нибудь:

в этом месте, Судьбой отмеченном,

для меня вы избрали путь.

 

И нежданно совсем, негаданно

вышел я на заветный круг.

Дорогая Дарья Никандровна,

сядем рядышком на сундук.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я прожил жизнь,

и жил не просто,

удел такой – пойди сыщи!

Дано мне право первородства

не за похлёбку, не за щи.

 

Не награждаем, не обласкан,

я слышал окрики:

– Не смей!

Судьба слагалась, словно сказка,

а в ней – чем дальше, тем страшней.

 

Я был повержен и унижен,

глотая пыль чужих дорог.

Мой Бог на этом свете выжил,

поскольку я Его сберёг.

 

...В пустыне женщины рожали.

...Шёл долгий путь и вкось, и вкривь.

 

Мне Бог вручил свои скрижали,

к бессмертию приговорив.

 

Всё помню:

пламя выше роста,

Хорив* священный,

утро,

куст...

НЕ ОТКАЖУСЬ

ОТ ПЕРВОРОДСТВА

И ОТ СЕБЯ

НЕ ОТРЕКУСЬ.

                                                                                                                                                           

* Хорив – ещё одно библейское название горы Синай.

Там, из пылающего куста терновника, Бог обратился

к Моисею, повелев ему вывести народ Израиля из рабства,

в котором он находился в земле Египетской.

                                                                                                                                                           

 

2 марта 1953 года*

Я помню этот день и этот год,

я помню скорбный голос Левитана,

я помню: мама усмехнулась странно

и тихо обронила: «данкен Гот»**

 

На всей планете скорбно выл эфир,

над крышами Шопен кружил упрямо.

Как заблуждался безутешный мир!..

А «данкен Гот» сказала только мама.

                                                                                                                                                           

* В этот день по радио сообщили о болезни Сталина.

** «данкен Гот» (идиш) «благодарение Богу».

                                                                                                                                                           

 

попутчики

Они идут – полковник КГБ

с подследственным.

Идут почти что в ногу.

В отчёте не укажут, как и где.

Идут себе вдвоём – и слава Б-гу.

 

Они шагают рядом в полный рост

и кроют власть, и нет в глазах испуга,

и знают, что вопрос не есть допрос,

и цели нет – перехитрить друг друга,

 

от страха руки-ноги не свело,

и желваками не играет злоба.

Они идут. Недавно рассвело,

день будет жарким, это знают оба.

 

Они ведут негромкий разговор,

у них воспоминаний общих много.

За поворотом кончился забор.

А вот и, слава Б-гу, синагога.

                                                                                                                                                                                                                         

 

утренняя прогулка

Я повзрослел и полысел,

но, в ожидании восхода,

люблю утрами по росе

гулять в любое время года.

 

Мне по душе собачий лай

и ветра свист, и грома рокот.

Я капли оботру с чела,

чтоб пальцами росу потрогать.

 

Я ненароком занесён

в огромный мир добра и света.

Стоит задумчивый осёл –

он тоже думает про это.

 

Мы с ним, естественно, родня

и, может, станем корешами.

Он молча смотрит на меня,

жуёт траву, прядёт ушами.

 

Вдруг, как архангел на трубе,

он протрубил и зыркнул дико.

Вспорхнул с говёшки воробей,

напуганный ослиным криком.

 

В траве запутались лучи –

ничто природе не в убыток.

Вот кто-то радио включил.

Читают имена убитых.

                                                                                                                                                                                                                         

 

старик

Старик, зажав сидур подмышкою,

шёл к синагоге вдоль оград,

одолеваемый одышкою,

как год и век тому назад.

Я видел, как старик сутулится,

как крут изгиб его спины,

а притаившаяся улица

ещё досматривала сны.

Я, этих снов уже не видевший,

спешил, ронял ему «Шалом!»,

он что-то отвечал на идише,

и я скрывался за углом.

Теперь я думаю:

«Да как же я

не задержался – хоть на миг!»

Но на счету минута каждая –

такая жизнь, прости, старик.

Он, знаю, нраву был нестрогого

и жил по сердцу и уму.

Сполна он отдал Богу Богово,

а я – неведомо кому.

И всё мне до сих пор не верится

(вздохну лишь: Господи, прости!) –

всё, как вчера: забор и деревце,

и синагога по пути,

за городом пустыня рыжая,

над головою облака –

всё, как вчера.

Но не увижу я,

не встречу больше старика.

Я всё бегу своей дорогою:

паденья-взлёты, минус-плюс.

Автобус мой за синагогою.

Прости, старик, я тороплюсь.

                                                                                                                                                                                                                         

 

уличный музыкант

Мой приятель Серёга Вайс,

лабух самый обыкновенный,

на баяне играет вальс,

нам знакомый с поры военной.

Он растягивает меха,

нажимает за кнопкой кнопку,

улыбаясь порой слегка

тем, кто мелочь кладёт в коробку.

Он играет “Осенний сон“

и басами вздыхает сипло.

Брошу шекель, услышу звон

и приветливое «спасибо».

 

Мой приятель Серёга Вайс,

над баяном своим ссутулясь,

развлекает игрою вас

на скрещенье крикливых улиц.

Не роняя зазря словес,

кинет пальцы от края к краю.

«Я Огинского “Полонез“, –

говорит он, – сейчас сыграю.»

Он кивает мне:

«Не тужи!

Заработанный хлеб не горек.»

Завыванья автомашин

“Полонезу“ недружно вторят.

 

Мой приятель Серёга Вайс,

атрибут городского центра!

...Помню, как партитуры вязь

он просматривал в день концерта.

В беге канувших зим и лет

долгий праздник не прерывался:

высшей ценностью был билет

на концерт дирижёра Вайса.

Над пюпитрами вознесён,

он парил над притихшим залом

и дарил не осенний сон –

грёзы зимние* навевал он.

 

Мой приятель Серёга Вайс...

Повздыхает баян плаксиво,

скажет слушатель:

– Высший класс! –

и ответит Сергей:

– Спасибо.

                                                                                                                                                           

*“Осенний сон“ – старинный русский вальс. “Зимние

грёзы“ – название Первой симфонии П.И.Чайковского.

                                                                                                                                                           

 

кармель

вариации

И сказано: –

«Свет народам придёт с вершины Кармель.»

Когда русские князья возводили на вершинах холмов укрепления, говорили они:

— Отсель светъ народамъ приходить будетъ!

— Вотъ онъ, нашъ Кармель!

Отсюда – КРЕМЛЬ.

 

сотворение мира

                                  Лёве СЫРКИНУ,

                сотворившему на древней земле Израиля

                          во граде библейском Содоме

                           воду и огнь и райские кущи,

                   цветущие во свете дня и во тьме нщи,

                  познавшему муки и радость Творчества

                        и подарившему плоды Его нам.

Творец потёр задумчиво глаза,

достал очки из старенького ранца,

не торопясь поднялся на леса

и оглядел вокруг себя пространство.

Был первый день

(точнее – день один.)

На глаз прикинув фронт работы на день,

Творец по стройплощадке походил

и шевелюру пятернёй погладил –

вернее, место, где она росла,

когда он юным был и неумелым...

«Пора, – подумал Он, – заняться делом.»

Потёр ладони.

Капнула роса.

Творец творил.

Пусть будут Хлябь и Твердь,

пусть будут Свет и Тьма,

Луна и Солнце,

Восторг и Огорченье,

Жизнь и Смерть,

и пусть всё это в Вечность понесётся.

Творец творит.

Вселенная в бреду...

плывёт туман... струится лучик тонкий...

Я подойду – и постою в сторонке.

Я постою в сторонке –

и уйду.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

                                    Марку ШЕХТМАНУ

Где взял художник эти краски

и эту точность ремесла,

чтоб явь свободно, без опаски

себя на холст перенесла?

Тут всё не блёкло и не серо:

и солнце – в масть, и небо – в масть,

а неизменность глазомера

не позволяет в крайность впасть.

Но если крайность, так уж крайность,

гротеск изломов, линий, черт –

так, чтоб взорвался грунт, изранясь,

и чтобы вздыбился мольберт.

Бугор горбат, проулок тесен

и мудр лукавый бомж-старик,

и всё ещё пылит в Одессе

неистребимый Беня Крик.

Сидим, потягиваем виски

и поедаем натюрморт.

Вокруг пустыня, тамариски,

верблюд семитски длинноморд,

и в продолженье этой сини –

не наважденье и не сон –

в окне, как в раме: край пустыни,

холмы плывут за горизонт,

слегка накрапывает дождик,

строенья рвутся в высоту...

Встаю, прощаюсь.

А художник

спешит к холсту.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

            Саше ОКУНЮ,

                            соорудившему “Престол Всевышнего“

                            с живою рыбкою золотою.

Однажды золотою рыбкой

художник Бога одарил.

Вставал рассвет полоской зыбкой.

Туман стелился меж стропил.

Всевышний, сидя на Престоле,

вершил Свой Суд на Небесах:

читал доносы в Протоколе,

ворчал под Нос: «Mein Gott! Доколе?»,

икая, хохотал до колик

и двигал Гирьки на Весах.

А души (Боже, что за души!)

сбивались кучно в уголки

и крали – кто флакончик туши,

кто разноцветные мелки,

бранились долгими часами

пока Господь водил Перстом,

на стенах глупости писали,

загадив ими весь Престол.

Очнувшись на исходе ночи,

Всевышний встал (не с той Ноги),

свершил Молитву («Авва Отче!»),

вздохнул, устало вскинул Очи,

воскликнул:

– К чёрту! Нету мочи!

взмолился:

– Рыбка, помоги! –

и та, без слов пустопорожних,

сказала ласково Ему:

– Не дрейфь, старик, придёт Художник,

Он разберётся, что к чему.

                                                                                                                                                                                                                         

 

камни

Живём, гневя друг друга или теша,

на мир взираем из оконных рам.

Но как постичь, что эти камни – те же:

по ним ступал когда-то Авраам!

 

Брели стада, и лаяли собаки,

и выгорал от зноя небосвод,

и длинные холщовые рубахи

дубели на плечах, вбирая пот.

 

Ни ручейка, и пересохли речки,

вокруг пустыня – камни да пески,

и пастухи, лишившись дара речи,

вздымают молча к небу кулаки.

 

...Бредут пришельцы. Нет ни карт, ни лоций,

но Кто-то Указующим Перстом

направил их, и у семи колодцев

они себе нашли и кров, и стол.

 

Брели евреи долгими веками,

кровь отирая с незаживших ран...

 

И я дошёл.

И вот – гляжу на камни:

на них ступал когда-то Авраам.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Этим вечером, как вчера,

или, может быть, чуть иначе

шум доносится со двора

и взлетает над крышей мячик.

 

Слышу зов:

«Возвращайся, Вась!»

И от будочки автомата

бесконечно родная вязь

бесконечно родного мата.

 

За забором собачий лай,

а на маленькой ржавой дверце

надпись:

            «Надя + Николай»

со стрелою, пронзившей сердце.

 

Из соседнего из двора

перекличкою или эхом

“Подмосковные вечера“

и “Эвейну шалом алейхем“.

 

Мне аллея насквозь видна

перспективою пальм и лестниц,

неба южного глубина,

опрокинутый навзничь месяц,

 

звёзд бесчисленность,

и под ней

разгорается, хорошея,

переливом ночных огней

Авраамов град Беэр-Шева.

 

Под ногами скрипит песок.

Навевает мне грусть олива.

Дело тонкое – наш Восток.

Сотня вёрст до Иерусалима.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Моя четырёхлетняя сабра-внучка Талька

все три дня нашего пребывания

на Голанах и в Галилее

рассказывала о листопаде,

о жёлтых листьях.

»«Алей шалехет» –

нежно выговаривала она на иврите

новое словосочетание, –

«опавшие листья».

 

Наш пейзаж – то лес, то вади,

аист реет в вышине.

Внучка всё – о листопаде.

Прожужжала уши мне!

 

Среди зелени и зноя,

высоты и синевы

внучка бредит желтизною

и шершавостью листвы.

 

Я поёжился от ветра,

дождь стряхнул с седых волос

и оставил без ответа

мне не заданный вопрос.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

22 мая 1997 года в 2 часа 30 минут пополудни

у моего сына родился сын Шахар.

 

То ль от сырости, то ль от зуда,

от других ли каких-то штук –

непонятно, друзья, откуда

у меня появился внук.

 

Мне пред парнем гордиться нечем.

Справедливо и поделом

он Судьбою уже отмечен

и отличием наделён.

 

Он смеётся и тянет ручки,

вздыбив реденький хохолок.

Отличается он от внучки,

тем что писает в потолок.

 

А в глазах и печаль, и горесть,

и совсем беспричинный смех,

и меня распирает гордость

за бесспорный за мой успех.

 

Дар Господень лежит, бесценен,

дышит, радуется, живёт,

и прибор на меня нацелен,

и струя зажурчит вот-вот.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Когда – не знаю, но когда-нибудь,

забыв, что я и стар, и сед,

я уплыву, ребята, в Данию

за добрым Сказочником вслед.

 

Там за каретою нетряскою

по ненакатанному льду

не шумной улицей, а сказкою,

её сюжетом побреду.

 

И, вопреки сединам действуя,

волшебной силою ведом,

походкой трепетною в детство я

войду.

 

...Полузабытый дом

бревенчатый в кустах акации

и двор, и кадка у крыльца.

Мы с мамой ждём в эвакуации

известий с фронта от отца.

 

Здесь было столько понамешано!

Здесь, не соизмеряя шаг,

шёл мальчик тропками и межами,

отыскивая свой большак,

 

шёл за звездой своею дальнею,

в пути нащупывая путь...

 

Всё длится сказка.

Ну, а в Данию

он уплывёт.

Когда-нибудь.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я иду и иду.

                  Не мешают мне камни дорожные.

Я иду наугад, наступая на чьи-то следы.

Светят звёзды в ночи –

                                       и тревожные, и осторожные,

ограждая меня от сумы, от тюрьмы, от беды.

 

Я иду.

На пути и канавы бывают, и надолбы. –

Можно их перейти, можно их обойти стороной.

Но, наверное, шаг придержать мне когда-нибудь

надо бы –

оглядеться, задуматься:

                                       что происходит со мной?

 

Может, мне мимоходом

                                       подарит улыбку красавица,

и случится, что–вдруг–неожиданно–нам по пути...

Дует ветер.

Плеча он своею ладонью касается.

Пусть он дует.

Я буду идти

и идти,

и идти.

                                                                                                                                                                                                                         

 

покаяние

Я жил, наговорив сто тысяч слов.

Сто тысяч слёз я выцедил из ока.

Они текли потоком с водостока,

но были равнодушны жлоб и сноб.

 

И я решил: не славить, не бранить.

Я губы сжал. Я больно стиснул зубы.

Вот схорониться где-нибудь в лесу бы,

и – чтоб оборвалась на этом нить.

 

Но доброхот сказал:

«Ишь ты каков!»

Моё молчанье поместил в цитаты.

Кричали мне:

– Не сохранил лица ты!

...Да вот торгуют в розницу с лотков.

 

Я проклят, ненавидим и любим,

распят и воскрешён и коронован.

Мне с этим жить и жить.

Но всё равно вам:

вы б точно так разделались с любым.

 

Я – Божий Сын?

Да полноте, абсурд!

В любви я зачат, отпрыск человечий.

Я в Храм войду, покрыв талитом плечи.

Склоню главу.

И приде, Божий Суд!

                                                                                                                                                                                                                         

 

автобус

Автобус мой с откоса

летит во весь опор,

вращаются колёса,

работает мотор.

Неразличимы тени,

не разглядеть огня.

Я сплю, и сновиденья

не мучают меня.

Во тьме прожектор шарит,

и, словно невесом,

ворочается шарик,

шурша под колесом.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

По людям в жизни я не стрелял –

ни по убийцам, ни по мошенникам,

но по фанерным палил мишеням я,

не отрывая рук от руля.

 

Нам разъяснили: мишени – враг,

и я из джипа бил на ходу по ним,

они давно уже были трупами,

а я уняться не мог никак.

 

Они не прятались от погонь

и не просили других о помощи.

Ученья кончились, но потом ещё

не прекращал я вести огонь.

 

А утром вновь занялась заря,

и небо было пурпурно-розовым,

шли по степи бедуины с козами

(«эзим» – узнал я из словаря).

 

С рассвета день набирал разгон.

Я отдыхал и душой, и нервами,

а силуэты врагов (фанерные)

собою застили горизонт.

 

Они не рухнули от огня,

хоть попадания были меткими,

и ощутил я вдруг – всеми клетками –

что молча судят они меня.

 

Потом свезли их на край земли

и в яму сбросили, и сожгли.

Они, горя, улетали в небо и

там растворялись, как будто не были.

 

По людям в жизни я не стрелял...

                                                                                                                                                                                                                         

 

 

* * *

                  Марине Шапиро из Москвы*

                  (декабрь 2007 года).

И я там жил...

В том дальнем далеке

был запах хвои,

вспыхивали искры,

лакал котёнок молоко из миски,

и плавали иголки в молоке.

 

Был белым снег,

высоким небосвод,

сверкала ёлка,

проходило детство.

Оно прошло, оставив мне в наследство

воспоминанья.

Скоро Новый год.

 

30 декабря 1998 года.

                                                                                           

*  В книге это стихотворение опубликовано

без посвящения. Посвящение "Марине Ша-

пиро из Москвы" – результат переписки с мо-

сковским поэтом и архитектором Мариной

Шапиро и последовавшей затем дружбы.

Почему именно это стихотворение и имен-

но ей? Так захотелось автору, а Марина не

возражала. Значит, по обоюдному согласию.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Дом ли строю, сажаю дерево,

занимаю внучат игрой –

всё, как надо, всё соразмерено,

положительный я –

герой!

 

И в душе моей не разлад ещё,

впасть в отчаянье – недосуг.

Значит – рано спешить на кладбище,

порох есть и – покуда – сух.

 

Не суди меня, красна девица,

не кори меня, не брани.

Погляди, что на свете деется!

Окаянные – что за дни!

 

Уходя, не подымет Лот лица

и от глаз не отымет рук.

Ох, как сердце в груди колотится!

Ах, как страшно глядеть вокруг!

 

Ожидаю расправу скорую

(неспасённые не спасут!). –

За Содомом и за Гоморрою

неминуемый Страшный Суд.

 

Вешка скорбно спешит за вешкою.

У безвременья мы – в плену.

...А в себя заглянуть – помешкаю,

содрогнусь и – не загляну.

                                                                                                                                                                                                                         

 

ремонт

В доме перекладывают пол,

чинят двери, ввинчивают краники.

Полный двор железа и керамики –

ни пройти, ни поиграть в футбол.

 

Целый день несносный тарарам,

крутятся чумазые громилы,

трудятся корейцы и румыны,

коими командует Абрам.

 

У него кипа сползла на глаз.

Чешет по-румынски, по-корейски

и руками машет по-еврейски,

если не хватает слов и фраз.

 

Все они в работе заодно,

вместе кофе пьют и славно ладят,

а в расчёт Абрам им недоплатит –

усмехнётся: так заведено.

 

Я достану красного вина

и налью корейцам и румынам.

Поезжайте к собственным руинам,

каждому своё – ничья вина.

 

Да никто не ставит и в вину,

c'est la vie, как говорится, данность.

А когда я сам с собой останусь,

я их добрым словом помяну...

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Творить биографию начерно

прописано мне на роду,

и брод, как Судьбой предназначено,

я, брода не зная, пройду.

 

А вехи в пути обозначатся,

и радуга встанет дугой,

и следом, бездумно и начисто,

дорогу осилит другой.

 

Но я ни на что не посетую.

На дело на всякое скор,

проснусь, не дождавшись рассвета, я

и выйду в предутренний двор,

 

и небу – разбойно и молодо –

я в голос стихи прокричу.

Прохожий, похожий на Воланда,

потреплет меня по плечу.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Приятель мне сказал, что я чудак.

Другие согласились: «Это так».

Все, кто знаком со мной и не знаком,

с тех пор меня считают чудаком.

 

Прохожий палец поднесёт к виску

и скажет, на меня кивнув:

– Ку-ку, –

обронит снисходительно:

– Пока! –

мол, никакого спроса с чудака.

 

Не стал я разбираться, что да как,

спокойно пребываю в чудаках,

а стать иным – ну, право, не с руки:

мне очень симпатичны чудаки.

 

Коль этот мир действительно таков,

я б жить хотел в Созвездье Чудаков,

светить, мерцать и не тускнеть ничуть

над озером с чудным названьем Чудь,

 

чтоб протянулась женская рука,

чтобы нашла в Созвездье чудака,

а поутру услышала заря:

«Какой чудак!»

И ночь прошла не зря...

                                                                                                                                                                                                                         

 

вечная тема

 

* * *

Ещё сижу я на казённом стуле,

ещё лелею свой спесивый нерв,

всё это так. Но с первого июля –

good bye, коллеги! Я – пенсионер.

 

Свобода, бля!

Теперь – к земле и воле:

скамейка в парке, очередь к врачу,

подальше от промышленных зловоний –

к здоровой пище и к параличу.

 

Кефир на завтрак и газета к чаю,

и твёрдый стул, и слабые глаза –

всё будет.

А теперь я изучаю

науку “забивания козла“.

 

Искусство в ней нужно, а также навык –

нелёгкий труд ладони и уму,

умение послать партнёра на фиг,

но там не оказаться самому.

 

И вот, пока я на казённом стуле

ещё лелею мой спесивый нерв,

предупреждаю: с первого июля –

hello, соседи! Я – пенсионер.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я чудной, седой и добрый,

вирши капают в тетрадь.

Выйду в путь однажды с торбой –

Христа ради собирать.

 

Настороженный и чуткий,

уповая на “кабы“,

буду я играть на дудке,

песни петь, чечётку бить.

 

Расспрошу людей о чём-то,

подужу в мою дуду,

а меня отправят к чёрту –

ничего не подадут.

 

Горе комом станет в глотке,

но, продолжив скорбный путь,

у какой-нибудь красотки

попрошу чего-нибудь.

 

Вот стою – ума палата,

у неё ж – глаза, что льды.

Скажет мне:

– Не дам ни злата,

ни воды и ни еды.

 

Скажет:

– Ты причастен к тайне,

ты, мол, прочим не чета.

Скажет:

– Вирши почитай мне.

Скажет:

– Вирши почитай!

 

Уведёт меня в покои –

от покоя в непокой.

А потом пойдёт такое!..

Вот я выдумщик какой.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Мне поутру не спится,

а ты всё спишь да спишь...

Несётся колесница

над черепицей крыш,

взмывает в небо круче

над чередою туч.

Конями правит кучер,

натягивая луч.

 

Нещедрый свет струится

с предутренних небес.

В железной колеснице

не дремлет старец Зевс.

Туманная завеса

и горная гряда,

и сладострастца Зевса

седая борода.

 

Ни бегства, ни погони,

земля в глубоком сне.

Куда же скачут кони?

Естественно, ко мне.

Так пусть замучит зависть

завистливых повес:

двух писаных красавиц

везёт всесильный Зевс!

 

Видна в просветах зелень,

шумит морской прибой,

и скоро мы поделим

красоток меж собой

и уведём в чертоги

на лебединый пух.

...Объятья,

...руки,

...ноги... –

Захватывает дух!

 

Всё ближе, всё короче

пробег меж ним и мной.

Я слышу, как грохочет

железо за стеной.

То загремит, то ухнет,

и наступает тишь...

Да это ты на кухне

кастрюлями гремишь!

                                     

 

Под перезвон металла

верчусь на простыне,

а ты пораньше встала

и кашу варишь мне.

                                                                                                                                                                                                                         

 

недоумение...

Мне приснился странный сон:

вечер, небо голубое,

город, улица, газон,

ты да я да мы с тобою.

 

А потом сгустилась синь

и стемнело в одночасье.

Тут осёл заголосил

(или это я – от счастья?)

 

Месяц по небу плывёт,

словно чёлн по глади моря.

Зарыдал на крыше кот

(или это я – от горя?)

 

От весны и до весны

и от лета и до лета

снятся мне такие сны.

 

Не пойму, к чему бы это...

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Когда перевалит мне за девяносто,

нестарый мужчина обычного роста,

покладистый и с неплохим состояньем,

я лягу в постель с очень милым созданьем,

с девчонкою до неприличного юною

(я возраст её и назвать не подумаю).

И с этой девчонкою, с этой девчонкою

замру на мгновенье и вспомню о чём-то я,

и весь напрягусь я, и вытяну тело я,

и нужного телодвиженья не сделаю.

И вскрикнет девчонка и скорбно, и тоненько,

признавшись, что очень любила покойника.

                                                                                                                                                                                                                         

 

случай из жизни

Рыжее небо во время заката,

рыжая девка, к тому же брюхата,

рыжий автобус

и рыжий мужик –

он за автобусом рыжим бежит.

 

Небо подёрнулось серою дымкой.

Девка брюхатая стала блондинкой.

Ну, а автобус ушёл с мужиком,

скрывшись из виду за сизым дымком.

 

Быстро стемнело, и вспыхнули окна.

Дождик закапал, и девка промокла.

Ну, а поскольку кругом темнота,

мне показалось, что девка не та.

 

Я подхожу, мне проверить охота.

Басом она обращается:

– Кто ты?

Я в темноте обознался совсем:

это мужик,

он в автобус не сел.

                                                                                                                                                                                                                         

 

чаянье

Печальный начальник –

начальный печальник

пустыми речами меня не мочалит.

Он молча чадит, он читает за чаем

да смотрит на чаек, качая плечами.

 

То к вечеру тучи, и ветер крепчает,

то утро врачует, венчая лучами,

то петли дверные ворчат и судачат,

что все домочадцы ночуют на даче.

 

Печальный начальник –

начальный печальник

читает,

чадит

и плечами качает.

                                                                                                                                                                                                                         

 

про коня и про меня

В степи горит огонь.

Давно погас закат.

Разгуливает конь

в пальто до самых пят.

 

Путь предстоит далёк,

всё будет: зной и пыль.

Какой-то паренёк

коня себе купил.

 

Он приготовил плуг

для полевых работ.

Они распашут луг,

и будет капать пот.

 

А на исходе дня

под бражный трёп и мат

сдаст паренёк коня

на мясокомбинат.

 

И за монет за сто

он в память о коне

ненужное пальто

продаст, быть может, мне.

 

Я буду жить легко,

покуда хватит сил.

Пальто мне велико –

ведь конь его носил...

                                                                                                                                                                                                                         

 

про таксу

Гуляет такса вся в джерси,

в штанах покроя «макси»,

и ездит такса на такси

по самой льготной таксе,

 

и задирает такса нос,

и носит такса шляпу.

Гуляет с таксой пёс Барбос

и гладит таксе лапу.

 

У таксы неказиста стать,

и нос у таксы кляксой,

но всё-таки...

а кто бы стать

не согласился таксой? –

 

чтобы ходить всегда в джерси,

в штанах покроя «макси»

и ездить только на такси

по самой льготной таксе,

 

и задирать пред всеми нос

из-под шикарной шляпы,

и чтобы гладил пёс Барбос –

и даже обе лапы,

 

и чтоб везде, и чтоб всегда,

при всём честном народе...

 

Но светит лишь одна звезда –

увы! – на небосводе.

 

И как налево ни коси,

как ни коси направо,

несётся такса на такси.

Она

имеет

право.

                                                                                                                                                                                                                         

 

про чёрта

В нашем крае очень слабы

старики и молодёжь.

Каждый год рожают бабы,

от кого – не разберёшь.

Чёрте-что твердит молва. –

Кругом ходит голова...

 

Чёрт мутит деревню нашу,

носит он портфель в руке.

Чёрт из дёгтя варит кашу

по утрам на бугорке.

Варит чёрт, поёт о чём-то,

поминая в песне чёрта.

Очень любит чёрта чёрт.

А внизу река течёт.

 

По-простому и по фене –

может чёрт и так, и так.

Носит чёрт в своём портфеле

завалявшийся пятак.

Он заходит в лавку к Кате,

лезет к Кате в закрома.

А уйдёт – и не заплатит,

всё стремится задарма.

И зачем ему пятак?

Говорят, что просто так.

 

В нашем крае этот чёрт

знает всех наперечёт.

А в портфеле для учёта

бланки разные у чёрта.

Ночь. Во тьме собака лает,

но у чёрта страха нет.

По деревне чёрт гуляет,

наших девок трахает

и разносит по анкетам

все подробности об этом.

 

Чёрт сидит на бугорке,

держит он портфель в руке,

заполняет бланки чёрт,

а внизу река течёт.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

                                    Ренате МУХЕ

В начальных числах февраля

я, сын враля и внук враля

и сам небезызвестный враль,

проснулся рано, вышел в рань,

увидел даль, такую райскую,

ну, совершенно не февральскую.

 

Но мне сказал приятель:

– Плюнь,

у нас в стране всегда июнь.

В краю потомственных вралей

и не бывает февралей.

А то, что на дворе февраль,

тебе сказал приезжий враль.

                                                                                                                                                                                                                         

 

девочка и гномик

(грустная сказка)

Позвольте вам представиться: я гномик.

Я нарисую девочку и домик.

У домика высокое крыльцо.

У девочки печальное лицо.

Вы слышите? –

Над крышей птичье пенье.

Вы слышите? –

Скрипят, скрипят ступени.

Вы видите? –

У леса на виду

я по ступеням девочку веду.

Я девочке скажу:

«Я здешний гномик.»

Я двери распахну:

«Войди в мой домик.

Вот крыша над твоею головой. –

Она твоя,

и домик тоже твой.

В нём всё, как на картинке в детской книжке:

дощатый пол, под ним скребутся мышки,

тут стол, скамья приставлена к столу

и даже печь с ухватами в углу.

Ещё и шкаф могу дорисовать я,

раскрою шкаф и нарисую платья,

на гвоздике расшитый поясок,

а на шкафу плетёный туесок.»

Я девочке слегка подкрасил губы,

я сделал ей весёлое лицо.

Но – чу! Идут из леса лесорубы,

умолкли птицы и скрипит крыльцо.

 

Позвольте вам представиться: я гномик.

Нарисовал я девочку и домик.

У девочки весёлое лицо.

У домика высокое крыльцо.

Я стены побелил, раскрасил дверцы,

нарисовал широкую кровать.

Я сделал всё, что мог.

Но только сердце

я девочке забыл нарисовать.

Я ей подкрасил и лицо, и губы

и объяснил язык зверей лесных,

да вот пришли из леса лесорубы,

и девочка ушла с одним из них.

 

Кто я теперь?

Я одинокий гномик.

Беру резинку и стираю домик,

крыльцо, следы чужие на крыльце,

изобразив улыбку на лице.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я спросил у Павла Глобы:

«Что я должен делать, чтобы?..»

Пусть подскажет этот Глоб,

что я должен сделать, чтоб...

Я последовал совету,

делал то и делал это

с выражением лица –

до победного конца.

Почитатель строгих правил,

я сказал: «Спасибо, Павел!

Вам, товарищ звездочёт,

уваженье и почёт!

Слава Вашим гороскопам!

Дом мой полон, сад мой вскопан,

и шумит своей листвой

эвкалипт над головой.»

Но... однажды в день весенний

мне сказал дружок Арсений:

«У тебя, мой дорогой,

гороскоп совсем другой.»

Оказалось:

в самом деле

спутал я все дни недели,

даже месяц, даже год –

мой расклад совсем не тот.

И теперь у Павла Глобы

я спрошу:

«Что делать, чтобы?..»

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Сколько кругом понамешано, Господи, сколько!

Танька и Ванька, и Толька, и Олька, и Колька.

Свадьбы, измены, разводы...

Рождаются дети:

Аньки и Саньки, Раисы, Денисы и Пети.

Свадьбы, измены, разводы...

И снова, и снова:

Галя и Валя, и Аля, и Лёва, и Вова,

Роберт какой-то, какие-то Жанна и Вилли...

Ева с Адамом, да что ж это вы натворили!

                                                                                                                                                                                                                         

 

бы...

То ли дождь, туман ли. Сыро.

За себя не поручась,

инкассатора ль, кассира

я б ограбил в этот час.

Сам себе могу признаться,

словно личному врачу:

мне бы пачку ассигнаций! –

я богатым стать хочу.

Отыскав на карте место

между небом и водой,

я купил бы королевство

с королевной молодой.

Стану жить не так, как прежде:

ублажу любую блажь!

На морском бы побережье

я построил бы шалаш.

Старый житель Беэр-Шевы,

не под небом голубым,

словно в замке, в шалаше бы

королевну бы любил.

Юный, стройный, непузатый,

я б предстал пред ней, лучась.

Но... ни кассир, ни инкассатор

не проехал в этот час.

Я прогуливаюсь нервно,

а душа горит в аду.

Молодая королевна

ждёт, когда же я приду.

Приглушу мою жаровню,

отобью по факсу весть:

«Отыщи, прынцесса, ровню,

примирись, мол, с тем, что есть...»

                                                                                                                                                                                                                         

 

в ту войну,

которая ещё не закончилась

 

 

* * *

Хочу с природой быть на «ты».

Любя и веря,

хочу выращивать цветы

и гладить зверя,

 

и быть прямым, и только – вверх,

как к небу пальма,

и не дрожать от стука в дверь

и от напалма,

 

касаться глаз и губ и щёк

и слышать «милый...»,

и знать,

что женщина ещё

не изменила.

                                                                                                                                                                                                                         

 

новоявленному кинорежиссёру

                                                               Т.Б.

Будешь жить ты теперь                                     в замке,

сколько хочется – есть                                            сёмги.

Навостришь ты свои                                                       санки

на какие-то там                                                               съёмки.

 

При тебе станет враз                                                  крепко

всё, что было порой                                                       зыбко.

Разрастётся твоя                                                                репка,

и послужит тебе                                                                 рыбка.

 

Станут дни твои цве-                                                   тисты,

где пройдёшь – затрубят                                      трубы.

Популярные ар-                                                                     тисты

зацелуют тебя                                                                     в губы.

 

Будет небо твоё                                                        в звёздах,

расцветут для тебя                                                              зори,

не набухнет грозой                                                        воздух,

не нагрянет к тебе                                                                горе.

 

Жизнь узнаешь не с из-                                              нанки,

не завертишься в по-                                                    зёмке.

Заживёшь ты в своём                                                 замке,

будешь досыта есть                                                     сёмги.

Пусть несутся твои                                                     санки –

НАЧИНАЮТСЯ СЪЁМКИ!

 

                                                                                                                                                                                                                         

 

над вечным покоем

 

Сладкого сока горечь

 

* * *

                                       Вике

Аэропорт или вокзал

или пристройка у причала...

и женщина мне вслед кричала...

а я куда-то уезжал...

 

Она твердила:

– Дорогой! –

и повторяла:

– Возвращайся... –

а я не знал, что это счастье,

и ей в ответ махал рукой.

 

...Попутчицы платочки мнут,

и кажется в минуты эти,

что им не хватит междометий

на эти несколько минут.

 

Но – удаляется ландшафт...

и женщина...

и тает кромка...

 

Я ничего не слышу...

Громко

лишь кровь пульсирует в ушах.

                                                                                                                                                                                                                         

 

листопад

                                                    Вике

Я знаю, что в субтропиках растут

одни вечнозелёные растенья,

но не могу смириться вместе с тем я,

что не бывает листопада тут.

 

Ну, как же так – не пожелтеть листу,

а, пожелтев, не задрожать под ветром,

а, задрожав, в порыве чуть заметном,

застенчиво теряя высоту,

 

не заскользить по робкому лучу –

кружить и падать, и кружить, и падать,

и замереть надолго. Но всегда ведь

лист припадёт к земле или к плечу.

 

А в воздухе немыслимый настой

разлит вокруг, куда бы ни пошёл ты,

и ветер куролесит в кронах жёлтых

в кустарнике и в заросли густой.

 

Но не бывает листопадов тут.

Сжигает луч. И удаляюсь в тень я.

Кругом вечнозелёные растенья,

и лишь они в субтропиках растут.

                                                                                                                                                                                                                         

 

за перевалом

 

ВО!..

 

* * *

стихи из повести

«Суп с котом»

Не кляну, не сетую, что дескать я

вот живу и всё лелею боль.

Ты моя привязанность недетская,

ты – моя последняя любовь.

 

Повторяю это ненапыщенно,

как молитву тихую шепчу:

– Этот дар – не милостыня нищему,

а Господня милость богачу.

                                                                                                                                                                                                                         

 

Звездопад

 

поэма о бессмертии

с прологом и эпилогом

 

две колыбельные песенки

 

целомудренный вальс

В этом шаге, в загадочном шаге

и веселье, и страсть, и печаль,

и колышутся два полушарья,

задевая меня невзначай.

Драпировка накидок и складок

укрывает манящий тайник.

Я ловлю осужденье во взглядах,

но какое нам дело до них!

Под глубокие вздохи оркестра

положи мне ладонь на плечо.

Тут просторно, и – всё-таки – тесно.

Нам ещё бы тесней, нам ещё...

Шаг – налево – два шага – направо –

и – застынем, замрём, затаясь.

Проплывают за парою пара,

но какое им дело до нас!

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-где-мы?..

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.

Отзвучат-музыкальные-темы,

догорят-переливы-витрин.

Раз-два-три, раз-два-мы-дотанцуем

раз-два-три-эту-радость-и-грусть.

Раз-два-три... Говорят:-«Не к лицу им.»

Раз-два-три... Говорят? Ну и пусть!

                                                                                                                                                                                                                         

 

давид и вирсавия

 

фаллашка

Фаллаши – так в Эфиопии называют чернокожих её жителей иудейского вероисповедания. «Фаллаш» в переводе с амхарского языка означает «чужой», «инородец». Бытует устойчивое мнение, что предками фаллашей были дети библейского царя Соломона и царицы Савской, посетившей Соломона в Иерусалиме.

 

Внимаю утреннему гомону,

вникаю в птичий разговор,

смотрю, как под моим окном она

проходит.

И пустеет двор.

 

А вечером в другую сторону,

ко мне уже вторым плечом,

опять проходит через двор она

под угасающим лучом.

 

Вот так, не в силах оторваться, я

стою за мысленной чертой,

любуясь царственною грацией

и черт точёной чернотой.

 

Нет, не двором идёт, а сказкою,

дворцом – меж солнечных колонн.

Любуется царицей Савскою

любвеобильный Соломон.

 

Заботы отметая походя

в мечтах – к стопам её припасть,

охваченный той самой похотью,

которую зовём мы – страсть,

 

он видит стать её точёную,

лица немыслимый овал

и грудь, упругую и чёрную, –

такую он не целовал.

 

И опускается, устав, рука...

и капля пота солона...

и – будь, что будет!..

Будет Африка

его детьми населена.

 

...И вот: идёт моим двором она,

проходит под окном моим,

а я взираю зачаровано,

тоской библейскою палим,

 

внимаю уличному гомону,

вникаю в птичий разговор.

                                                                                                                                                                                                                         

 

рассказ старого одисея

«На глухом полустанке,

коль попутает бес,

трахну бабу по пьянке

под покровом небес.

 

Иль в державной столице

среди сводчатых стен

полежу с белолицей –

и не вспомню затем.

 

Ах, гречанки-морячки –

пыл румян, ярость губ!

Подходи, коли зрячий,

коли пьян да не глуп!

 

Эй, вы, клеточки-шашки –

дорогое такси,

пересмешечки, шашни,

поцелуй, пососи!

 

Чесноком да укропом

пахнет свежий рассол.

Погрусти, Пенелопа,

Одисей не пришёл.

 

То постель, то застолье –

пей, гуляй, кореша!

...Но однажды застонет

и заплачет душа.

 

Потонул в пене локон,

расползлась простыня.

Но прошла Пенелопа,

не заметив меня.

 

Рухну, оземь ударясь,

как бревно-истукан.

Одиночество, старость,

недопитый стакан...»

 

Спорить с выпившим глупо,

если боль неспроста.

Наша дружная группа

занимает места,

 

и автобус усталый

набирает разбег.

Гладь залива и скалы

да подвыпивший грек.

                                                                                                                                                                                                                         

 

у моря

Небо катит в пучину моря

раскалённую головню.

Слышу жаркий призыв:

– Amore...

Слышу тихое:

– I love You...

 

Чья-то юбочка, чья-то блузка,

чьи-то туфельки на песке.

– Я люблю... –

прошепчу на русском,

этом варварском языке.

 

Прошепчу –

и окину взором

беспредельность небес и вод.

Полыхает вдали над морем

мой закат и чужой восход.

 

Здесь, у моря, и я – частица

неба, вод и песков немых –

жажду к вечности причаститься,

прикоснуться – хотя б на миг.

 

В этой жажде прикосновенья

вдруг увижу, как меж камней

в синем небе и в белой пене

Афродита идёт ко мне.

 

Набегают на берег волны

издалёка-издалека.

Я взгляну

и замру невольно,

и прижмётся к песку рука.

 

Подойдёт она, очи вскинет,

и, прорвавшись из немоты,

я cпрошу её:

– Ты богиня?

– Нет, я смертная, как и ты.

 

И такая тоска во взоре,

столько боли в её тоске...

 

Поздний вечер и берег моря.

Свет зари угасает тускло.

Чья-то юбочка, чья-то блузка,

чьи-то туфельки на песке.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Свистел хамсин, и голосили дали,

песок завесой над землёй висел,

а я читал стихи прекрасной даме

и слушал вальс Шопена – номер семь.

 

Небесный свод, не выдержав качаний,

на землю рухнул, и сгустилась тьма,

был Страшный Суд, а мы не замечали

и не сошли поэтому с ума.

 

Жизнь продолжалась, трепетна и бренна,

в неё врывалась за грозой гроза,

а я читал стихи под вальс Шопена,

и женщина смотрела мне в глаза.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

Я иду домой по улице.

Мокрый лист прилип к спине.

– Всё на свете образуется, –

обронил прохожий мне.

 

Образуется-наладится. –

Дождь покапал и пошёл.

Впереди мелькнуло платьице

и намокший капюшон.

 

Я смотрю: уходит в дверь она,

капюшон смахнув с волос.

Может быть, не всё потеряно

и не всё ещё сбылось.

 

Что-то сбудется-не-сбудется

на восьмушку или треть.

 

Дождь, весенняя распутица.

Надо под ноги смотреть.

                                                                                                                                                                                                                         

 

* * *

                                                   Г.П.

Настанет срок.

Я, не противореча,

делянку обрету среди могил,

и, может быть, придут ко мне на встречу

те женщины, которых я любил.

 

Ничьим богам я не умел молиться,

не ждал Мессию и не верил снам.

Но женщины...

Вот я гляжу в их лица,

я называю их по именам.

 

Они пришли.

Не злобствуют кликуши,

не существуют ни долги, ни дань.

О, как неравнодушны наши души!

Как бесконечна перед нами даль!

 

Ночной простор, над ним звезда повисла,

мы ворошим страницы лет и дней,

и я пойму суть замысла и смысла

родиться на земле и жить на ней.

                                                                                                                                                                                                                         

ЗАКРЫТЬ КНИГУ