МЭР И ПОСОЛ

Воспоминания

В Израиль я прилетел 6 декабря 1971 года, а в середине мая следующего, 1972 года ступил на бетон взлётно-посадочной полосы столицы некогда Великой, а теперь просто Британской империи. Ни классического тумана, ни докучливого островного дождя, майский Лондон встретил меня ветреной солнечной погодой, лишь изредка накрапывал дождь; ветер уносил тучу, и снова светило солнце.

К лондонскому агентству "Аэрофлота" меня ранним утром, даже, пожалуй, ночью – в пятом часу, доставил Ицхак Рагер, представитель Канцелярии Главы правительства Израиля. "Их вэл шпэ'тэр нох кýмэн",* – пообещал, помахал рукой, подарил широкую, типично рагеровскую улыбку, я потом к ней привык и полюбил её, при виде такой искренней и доброжелательной улыбки невозможно было не улыбнуться в ответ – тоже искренне и доброжелательно.

                                                                                                                                                                

* Их вэл шпэтэр нох кумэн. (идиш) – Я позднее ещё приду.

                                                                                                                                                                

В Израиле к тому времени я находился менее полугода, ивритский мой словарь значительно уступал познаниям Эллочки Щукиной в русском языке. С Рагером мы общались на идише. На эту деталь я обращаю особое внимание читателя, потому что, как и чеховское ружьё, она непременно выстрелит – в назначенное время.

Забрал меня Рагер в такой неурочный час из тёплой постели, которую мне предоставил Джордж Эвнин – на самое короткое время, потому что спать мы ушли далеко заполночь. Рагер, привезший меня к Эвнинам из аэропорта, посидел с нами – для приличия – совсем недолго, раскланялся, "завтра я разбужу вас рано, ложитесь, не засиживайтесь, впереди много тяжёлой работы" – и удалился.

Вдруг меня осенило: ведь я могу отсюда позвонить, ну, хотя бы попробовать позвонить – авось дозвонюсь! – в Москву. Перед отъездом из Израиля я несколько ночей не расставался с телефонной трубкой – безуспешно.

– Клара! – кричал я двоюродной сестре. Она собиралась подавать документы на выезд; решив порвать всякие отношения с нелюбимой родиной и опостылевшей властью, она отпустила тормоза и головой вперёд бросилась с обрыва здравого смысла в пропасть предвыездной активности. – Клара, что у вас слышно?

– У нас, – отвечала Клара, – у нас… В этот момент рука советского оператора включала рубильник станции-глушилки, и мне приходилось прекращать несостоявшийся международный контакт. Где-то в глубине трубки, за тридевять земель в тридесятом царстве, что-то произносила в микрофон моя двоюродная сестра Клара, я даже улавливал за воем глушилок звучание её голоса, но расслышать, а тем более извлечь какую-либо информацию из непробиваемого чёрного рёва было немыслимо.

И тут меня осенило: ведь я могу отсюда, из Лондона, позвонить, ну, хотя бы попробовать позвонить – авось дозвонюсь! – в Москву.

– Джордж, – обратился я к Эвнину. – Джордж, я не мог из Израиля докричаться до Москвы, а там что-то происходит, туда уже прилетел Никсон.

Джордж поднял телефонную трубку:

– Диктуйте номер.

– Разговор может дорого стоить…

– Оставлю детям чуть меньшее наследство. Диктуйте.

– Клара! – закричал я в трубку, – Клара, я звоню из Лондона. Что у вас происходит?

– Вчера арестовали Слепака, Польского, Престина, – она торопливо называла фамилии. Клара скороговоркой успела, успела перечислить всех, и только, назвав последнюю фамилию, решилась перевести дыхание. В этот момент загудело. Загрохотало. Заревело – ОНО, советское глушение. Однако, фамилии уже были названы и услышаны.

– Это всё? – удивился Джордж, взяв из моей руки трубку.

– Этого достаточно, Джордж, я узнал всё что нужно. Спасибо.

Ночью, в половине четвёртого, в дверь коротко позвонил Рагер – одним прикосновением: "цьзьнь".

– Я решил, что будешь сидеть около "Аэрофлота", – сказал он. – И советское посольство, и консульство находятся в тихих удалённых углах Лондона, а нам нужна огласка, внимание прессы, какой-нибудь… скандал. Это лучше всего делать около "Аэрофлота" – в центре города. Журналисты уже знают.

          

Ребята-студенты привезли спальные мешки – для меня и, на всякий случай, для себя. Влезать в мешок я не стал, а сел на него, чтобы зад не мёрз на голом асфальте.

– Не обращай на нас внимания, – сказал мне на плохом немецком языке низкорослый крепыш, по-английски я его не понял, сказал ему – "russisch, deutsch oder yidisch", он кивнул, ответил "I understand" и перешёл на чудовищный, с тяжёлым английским акцентом, но вполне разборчивый немецкий. Впрочем, не исключаю, что это был идиш, из-за акцента и массы английских слов различить эти языки в его интерпретации было невозможно.

Три парня, стоя на коленях, повозились у меня за спиной, пожелали "good Night", сели в маленькую, почти игрушечную машинёшку и слиняли.

До самого утра вокруг нас ошивались какие-то люди, по виду – студенты, и я подумал: "Неужели им больше нечего делать – в такой-то час!" Они беседовали друг с другом, о чём-то договаривались, кивали, пожимали руки, подходили ко мне, кое-кто мог объясниться по-русски. Я догадался: среди них много беженцев из Чехословакии и Венгрии, я даже стал различать их – по акценту.

Часов в семь привезли пачку то ли объявлений, то ли листовок и плакаты с портретами: Эдуард Кузнецов, Сильва Залмансон, Рут Александрович, Рейза Палатник, наш свердловчанин Валерий Кукуй – целая картинная галерея. Вынесли из подоспевшей машины стремянку, двое быстро вскарабкались, наклеили плакаты на безбрежные окна, а – вернее – прозрачные стеклянные стены "Аэрофлота", всё немногословно, по-деловому, никакой суматохи, неразберихи, чётко, как при проведении боевой операции.

Подошёл Рагер, наклонился, поднял одну из пачек, разорвал бумажную ленту и со словами "Вэйст вос hэйст карýз?"* подал мне пачку листовок.

– Их вэйс, вэр из гэвэ'н Карýзо**, – продемонстрировал я эрудицию и хрипловатым речитативом с претензией на bel canto исполнил "Са-анта-а-Лю-у-чи-и-я, Са-анта-а-Лючи-и-я".

                                                                                                                                                                

* Вэйст вос hэст карýз? (идиш) – знаешь, что такое "карýз?"?

** Их вэйс, вэр из гэвэн Карузо (идиш) – я знаю, кто был Карузо.

                                                                                                                                                                

Рагер раскатисто захохотал.

– Не Карýзо, а карýз. Это, – он извлёк по-английски напечатанную листовку с незаполненными строчками под текстом – для сбора подписей.

– Скоро люди пойдут на работу, – объяснил Рагер. – Будешь протягивать прохожим, кто-нибудь да подпишет.

Я нашарил в кармане ручку и ринулся в толпу.

Джордж Эвнин, лондонский еврей, свободно владел русским языком; он держался рядом со мной, и с его появлением я перестал ощущать моё незнание английского.

Джордж рассказал: впервые он попал в Россию в преклонном возрасте; я подозреваю, что, разыгрывая роль бизнесмена, он выполнял кое-какие деликатные поручения одной маленькой могущественной разведки. Через много лет, совсем состарившись, он с семьёй репатриировался в Израиль, чтобы закончить свои дни на Святой – не только в религиозном, но и в глубоко личном смысле – Земле.

Внезапно, словно открыли шлюз, мимо меня хлынул людской поток (или – потоп!). У толпы, как будто она являлась единым многоголовым, многоруким и многоногим организмом, был сосредоточенный вид и решительная походка. Люди шли по тротуару в двух противоположных направлениях, одно течение втекало в другое, проходило встречную стремнину насквозь, не завихряясь, не сливаясь, не перемешиваясь. Я огляделся и, неся перед собой листы и ручку, ринулся в гущу.

Большинство прохожих спокойно проходило мимо меня. Некоторые, взяв в руку листовку, просматривали её и молча возвращали. Лишь самая малость останавливалась, задавала какие-то вопросы, ставила подпись и записывала личные данные: возраст, адрес, даже номер телефона.

Смуглокожий пешеход спросил:

– Господин собирает подписи "за" или "против"?

Джордж коротко объяснил.

– Простите, зачем же я буду это подписывать? Я не еврей!

– Вам безразлична судьба советского еврейства, задавленного и бесправного?

– Я не еврей, я араб!

– А-а-а, – понимающе протянул я.

– Что значит "А-а-а"! – негромко одёрнул меня мой переводчик и опять обратился к прохожему: – Существуют общечеловеческие ценности…

Араб решительно взял из моей руки "стилó", поставил две подписи: слева направо – по-английски и справа налево – по-арабски.

– Успехов, – пожелал он и слился с течением.

Толпа образовалась вокруг меня поздним утром, часов около десяти. Пожилые люди в тёмных костюмах с галстуками, иногда в плащах и пальто, они подходили ко мне, манерно пожимали руку, слегка наклоняя при этом голову; между собой все разговарвали по-немецки.

– Беженцы из Германии, тридцатые годы, – коротко сказал Джордж. – Ваш переводчик тоже будет немец. Немецкий еврей. Он совсем молодой человек, студент, его родители из Германии.

– А откуда у него русский язык? – удивился я.

– Ниоткуда. Вы будете говорить по-еврейски, а он понимает по-немецки, справитесь, – улыбнулся Джордж. – Другого варианта мы не нашли.

– А вы?

– Мне лучше не появляться там, где будете выступать вы…

Вопросы "почему?" я уже научился не задавать.

Рагер стоял в стороне, возвышаясь над "немцами"; мне до сих пор непонятно, как с подобным ростом можно было служить в разведке, да ещё так успешно, как это делал Рагер.

– Вам понравилась его затея с дверью? – спросил Джордж.

– Его затея? Это – его? – удивился я. – А я решил, что мальчишки – порезвились.

– Все его затеи мальчишеские.

– Джордж, откуда у вас русский?

– Учение и труд всё перетрут.

– Какие языки вы ещё знаете?

– Французский, знаю лучше, чем русский, я его изучал с детства. Попутно итальянский, испанский, португальский и румынский – латинская группа. Ну, ещё немецкий и идиш, по-еврейски разговаривали родители. С немецким – почти вся германская группа: голландский, скандинавские, кроме финского, это нечеловеческий язык, так же, как и венгерский. Зная английский, немецкий и французский, остальные европейские языки выучить – раз плюнуть.

Я стыдливо умолк.

Операция "Ы" с аэрофлотовской дверью – история весёлая и занятная.

Ночью, неожиданно промозглой, особенно под утро, какие-то ребятишки, стоя на корточках, повозились у меня за спиной. Утром оказалось, что дверной замок они забили размятым пластилином. На холоде масса застыла, и когда утром, в половине девятого, прибывшие на работу сотрудницы "Аэрофлота" попытались отомкнуть дверь, замок не поддался, в него даже не вошёл ключ. Пока вызывали слесаря, пока приехало посольское и консульское начальство, пока суд да дело, все сотрудницы агентства в ожидании выстроились цепочкой у двери – как раз под портретами арестованных и осуждённых в СССР евреев. Нагрянула толпа теле и фоторепортёров, погалдели, поснимали… Ко мне подошёл разъярённый советский консул.

– Вы – крысы, – зло сказал он.

– А корабль-то – тонет, – одарил я его светлой улыбкой. – Вам придётся спасаться вплавь, господин консул…

– Жжж… – прожужжал он – одним намёком, слóва, однако, не закончив, а так хотелось жида обозвать жидом…

– …жжж, – подхватил я и закончил слово за него, но – по-своему: – ó-па.

Через несколько часов принесли свежие газеты. Сразу бросался в глаза фотоснимок "Аэрофлота", он красовался на первой странице: высокие стеклянные окна и двери, портреты "узников совести", под ними я и – рядом – линеечка вдоль стены: служащие офиса, в основном женщины. Мне перевели подпись: "Сотрудники советской авиакомпании "Аэрофлот" протестуют против антиеврейских судебных процессов в их собственной стране".

Утром следующего дня Джордж рассказал: в вечерних телевизионных программах большинства западных стран сюжет был развит со всем размахом, на который были способны "продажные буржуазные средства массовой информации".

А Ицхак Рагер, служивший в Лондоне в скромной должности консула, стоял в сторонке и одобрительно улыбался.

          

Рагер всё прекрасно организовал. К акции было приковано внимание прессы, меня много интервьюировали, в ещё не совсем наступившем утре мелькали блицы. Пришёл старик, обратился ко мне на идише с английским акцентом.

– Депутат парламента, – сказал Рагер, когда старик ушёл. – Лорд Гревел Джаннер.

Подошли женщины – группкой, милые, моложавые.

– Финф ун драйцикйóрике вайбер*, – улыбнулся им вслед израильский консул. – А мэхáйе!..**

Я удивлённо взглянул на него.

– Это наш еврейский цúмэс,*** – улыбка не сходила с лица консула. – Еврейский цимэс к русскому столу.

                                                                                                                                                                

* Финф ун драйцикйóрике вайбер (идиш) – тридцатипятилетние женщины.

** А мэхáйе!.. (идиш) – удовольствие!..

*** цимэс (идиш) – национальное блюдо из моркови с мясом. В иносказательном смысле выражает превосходную степень какого-либо явления.

                                                                                                                                                                

– Цимэс – это хорошо, – отозвался я. – Для чего израильскому дипломату подавать к русскому столу еврейский цимэс?

– Для них он – отрава. Вот для этих. – Он кивнул в сторону проходивших мимо нас сотрудниц "Аэрофлота". Одна из них взглянула на портреты арестованных в СССР евреев и демонстративно сплюнула. – Вот видишь? – улыбнулся Рагер, – ей уже противно.

Через много лет мне довелось оценить кулинарные способности мэра Беэр-Шевы и моего друга Ицхака Рагера: он прекрасно готовил цимэс!

          

Вновь встретились и крепко подружились мы через семнадцать с половиной лет. Я непременно расскажу о нашей встрече в Беэр-Шеве в предвыборные дни 1989 года. Но прежде – об одном неприметном событии, происшедшем в центре британской столицы в майское утро 1972 года.

Окружавшие меня пожилые лондонцы негромко переговаривались по-немецки, который я понимал с детства, некоторые знали и идиш, поэтому в общении с ними у меня затруднений не было.

– Йидн,* – обратился я ко всем вообще и ни к кому в частности. – Евреи, откуда я могу позвонить в Израиль? Мне нужно срочно передать…

– Ich habe hier… Ich habe da… ein… Office… – как-то очень по-школьному, по-ученически предложил мне постоянно находившийся около меня не очень молодой приземистый коренастый человек в сером плаще поверх тёмносинего пиджака, при галстуке и шляпе. Kommen Sie mit mir, bitte.***

                                                                                                                                                                

* Йидн (идиш) – евреи.

** Ich habe hier… Ich habe da… ein… Office… (нем.) – У меня здесь… У меня тут… имеется… офис.

*** Kommen Sie mit mir, bitte. (нем.) – Пройдите со мной, пожалуйста.

                                                                                                                                                                

– В Лондоне вас встретит наш человек, – сказал мне в Тель-Авиве Яка Янай. – Не отрывайтесь от него ни на миллиметр. Он должен знать о каждом вашем шаге.

А я… Ничего не сказав Рагеру – думая только о возможности позвонить в Израиль – я ринулся – в незнакомом городе, в чужой стране – за случайным человеком, говорившим на плохом немецком с ярко выраженным русским акцентом (на эту деталь я обратил внимание позднее, задним умом).

Мы свернули за угол, вошли в подъезд, поднялись по лестнице на один этаж (почему не воспользовались лифтом?), незнакомец отпер дверь, и мы оказались в просторном бюро, напоминавшем туристическое агентство: на стенах развешаны плакаты с видами горных пейзажей, живописных водопадов, черепичных крыш.

Herr обогнул массивный письменный стол, задвинутый в глубокую нишу, сел в кресло, указал мне на кресло по другую сторону стола.

– Sitzen Sie, bitte,* – предложил гостю хозяин – всё ещё по-немецки (а мог бы уже перейти на русский). – Wohin wollen Sie telefonieren?** – И он раскрыл лежавшую на столе толстую тетрадь.

                                                                                                                                                                

* Sitzen Sie, bitte (нем.) – Садитесь, пожалуйста.

** Wohin wollen Sie telefonieren? (нем.) – Куда вы хотите позвонить?

                                                                                                                                                                

Я – полный идиот! – продиктовал ему два тель-авивских номера: Яки Яная и Нехемии Леванона.

Он старательно записал, положил на стол ручку, передумал и вложил её в карман пиджака… поднял на меня выпуклые с красными прожилками глаза… перед моим взором замаячил его крупный, утолщённый на конце, изрисованном ветвистыми лиловыми сосудиками, багровый нос. Тогда мне ещё неведом был гарик "Не стесняйся, пьяница, / Носа своего. / Он ведь с нашим знаменем / Цвета одного". Знай я эти замечательные стихи раньше и обрати внимание на нос пригласившего меня к себе Herr'а, может быть я и вспомнил бы наказ Яки Яная, как знать, как знать! Но в жизни нет места сослагательному наклонению…

Он… поднял на меня выпуклые с красными прожилками глаза… утвердил пятерню поверх тетради, в которой только что записал номера телефонов двух руководителей одной из спецслужб Израиля…

– А теперь вы расскажете мне, в каких отношениях состоите с этими двумя господами, – сказал он – уже, наконец-то, по-русски.

Я мысленно заёрзал в кресле, лоб мой вспотел, сердце ухнуло и рухнуло в бездну.

– Ой, простите, я ошибся, – залепетал я, – одну минутку… я дал вам совсем не те номера… одну минутку… вот – лучше этот, – торопливо я назвал телефонный номер Володи Зарецкого. "Он-то уж сразу догадается перезвонить, куда надо", – лихорадочно соображал я. Володя заведовал лабораторией в институте имени Вейцмана и хорошо знал и Яку, и Нехемию.

– Не принимайте меня за идиота, – резко оборвал багровоносый товарищ в сером плаще.

Не повернув головы, я каким-то чутьём учуял, как за моей спиной открылась боковая дверь и из неё вышел высокий широкоплечий молодой мужчина. Он прошёл к входной двери, встал перед ней, перегородив дверной проём, ноги его были широко расставлены, кулаки воткнуты в бока – "руки в боки", как говорила моя мама. Я не оглядывался на него, но отчётливо видел каждое его движение.

Ещё перед моим отъездом в Англию по Би-би-си рассказывали о бесчинствах КГБ в британской столице.

– Пиздец, – чётко и обречённо подумал я. Не исключено, что сей скабрезный монолог был мною произнесён вслух, потому что товарищ удивлённо переспросил:

– Что? Что вы сказали?

Ни повторить, ни ответить ему я не успел.

Три невысоких мальчика – мне они показались совсем пацанами – двумя ударами выставили дверь вместе с громилой. Никто из присутствовавших в комнате персонажей никак не отреагировали на появление новых, не предусмотренных сценарием статистов.

Мальчики подошли ко мне, приподняли за локти, вынули из кресла и повели (или – понесли?) – по лестнице вниз, наружу, налево-до-угла-и-ещё-раз-налево. Над толпой возвышалась голова Рагера. Он увидел меня, заулыбался.

– Тебе было сказано: не отрываться от него ни на миллиметр, – произнёс один из мальчиков, передавая меня шефу как эстафетную палочку – с рук на руки. Произнёс, и мальчики исчезли, слились с толпой. Сегодня я пытаюсь припомнить, на каком языке была произнесена эта фраза. На русском? Или на английском? Или, может быть, на немецком или на идише? Я понял каждое сказанное мне слово, но – на каком языке говорили со мной мои спасители? Не могу вспомнить…

          

Прошло семнадцать с половиной лет. Приближался осенний праздник Рош-hашана, новый год. В 1989-ом он выпал, кажется, на сентябрь.

Ежегодно, кроме близких друзей и родных, я поздравлял с праздниками – перед Песах и Рош-hашана – Нехемию Леванона, Яку Яная и Лидушку Словину из Дома Жаботинского (об этих дорогих мне людях и о сложных, порою странных отношениях между первыми двумя и враждовавшей с ними легендарной Лидой толково написал в недавно законченной им книге "Мы снова евреи" мой товарищ по Свердловску Юлик Кошаровский. Рекомендую.)

За несколько дней до наступления еврейского Нового года я позвонил Нехемии. Он долго кашлял, прикуривал одну сигарету от другой, из телефонной трубки несло едким дымом, Нехемия всё кашлял и откашливался. Наконец, выслушал мою стандартную поздравительную тираду, пожелал мне "того же самого" и нацелился положить на рычаг трубку.

– Нехемия, – остановил я. – Помнишь, в 1972 году ты посылал меня в Англию? Там мною занимался симпатичный еврей, Ицхак Рагер. Я понимаю, что в вашей службе не принято задавать вопросы – где служит такой-то, чем он занимается, как можно с ним встретиться. Мне хочется – пусть не напрямую, хотя бы через тебя – передать ему поздравление. Как это сделать?

– Скажи мне: ты что, кхе-кхе-кхе, ты сумасшедший?

– Похоже?

– Не то слово, кхе-кхе-кхе.

– Извини…

– Скажи, ты газеты читаешь?

– Не-а.

– И не знаешь, что Рагер бежит в мэрию? ("Бежит в мэрию". По-русски следовало бы сказать "баллотируется в мэрию", "выставил свою кандидатуру" и т.п. Но Нехемия, в отличие от Яная, разговаривая по-русски, продолжал думать на иврите.)

– Не-а…

– Рагер бежит в вашу мэрию, в Беэр-Шеве. Помоги ему.

– У тебя есть номер его телефона?

– Или у меня есть его номер? Ты что, забыл, с кем разговариваешь?

– Извини. Я записываю.

– Тебе прочитать из блокнота или выбрать из памяти?

– Я думаю, что из памяти, из ТВОЕЙ памяти, будет точней любого блокнота.

– Ты хороший ученик, быстро усвоиваешь… так говорят по-русски: усвоиваешь?

– Усваиваешь.

– Да-да, быстро усваиваешь уроки.

– Я тебя слушаю.

Нехемия продиктовал мне телефонный номер.

– Помоги ему, он хороший человек.

– Бусделано.

– Что ты сказал? У меня проблемы с русским языком, я стал плохо тебя понимать.

– Это у меня проблемы с русским языком, я стал с тобой непонятно разговаривать.

Положив трубку, я тут же поднял её и набрал номер. Мне ответил мужской голос.

– Шалом. Могу я поговорить с господином Рагером? – спросил я на чистом иврите.

Ну, вот: ба-бах! Ружьё, как я и обещал, выстрелило. Прежде я упомянул, что в дни моего визита в Англию иврита я не знал и общался с Рагером на идише. А вот теперь, по прошествии семнадцати с половиной лет, иврит – если и не стал моим родным языком, то уж двоюродным стал точно: на нём мне гораздо легче общаться, чем даже на мамэ-лошн, а ведь идиш я слышал от моих родителей с самого рождения. Моего иврита Рагер никогда прежде не слышал.

– Шалом, – ответил голос и продолжил – приказным тоном: – Скажи ещё одно слово!

– Я говорю с господином Рагером? – спросил я – всё на том же иврите.

– Шалом, И'лья (с ударением на «И»), – обыденно, словно только накануне мы обсуждали результат очередного футбольного или баскетбольного матча.

Я ощутил мгновенное помутнение разума. Рука невольно опустилась, и трубка выскользнула из пальцев. Второй рукой я опёрся о стену.

– Что с тобой? – удивлённо спросила сидевшая на диване жена.

Я наклонился, поднял трубку.

– Алло!..

– Я спрашиваю: где ты находишься?

– В Беэр-Шеве.

– У тебя есть машина?

– Разумеется.

– Даю тебе… десять минут. Через десять минут  – предстать передо мной!

– Слушаюсь, командир.

          

Через четверть часа Рагер прижимал мою голову к своей атлетической грудной клетке. Я чувствовал себя маленьким тщедушным человечком рядом с человечищем.

– Что ты будешь пить? – спросил Рагер.

– Можно коньяк.

– А я – виски с содовой.

Мы сидели в креслах около журнального столика и разглядывали один другого.

Так замкнулся предыдущий круг. Так началась наша дружба. И продолжалась она в течение десятилетия, пока Рагер жил и возглавлял городской совет Беэр-Шевы.

Конечно, человек этот мог бы возглавить страну или её армию или разведку, если бы ему позволили обстоятельства. Мне есть с кем сравнивать, в жизни мне довелось общаться с СМС (сильными мира сего), манипулировавшими и управлявшими странами и народами. Рагер был крупнее, масштабнее многих. Но, придя в политику из недр спецслужб, действовавших и действующих за завесой секретности и безвестности, он для начала должен был заявить о себе, проявить себя – в малом. Этим малым стал муниципалитет четвёртого по величине города Израиля. Впереди простиралась трудная дорога к маячившим на горизонте вершинам, и такая дорога была ему по плечу.

Город Рагер взял, казалось, с лёгкостью, с которой он делал всё – с той лёгкостью, с какой канатоходец играючи передвигается, дурачится и танцует на канате, с какой эквилибрист перекидывает из одной руки в другую шары, вертит и нанизывает кольца, крутит на палочках тарелки.

Соперником Рагера на выборах был Бенц Кармель, старожил Беэр-Шевы, много лет прослуживший в вершинах муниципальной власти.

По приезде в страну и город мы, свежие репатрианты, были приняты и обласканы Бенцем. Он мог общаться по-русски – смешно, картаво, с акцентом и перевиранием фраз, что, как ни странно, делало его речь привлекательной для придирчивых и влюблённых в русский язык и русскую культуру новоприбывших. Именно он, воспользовавшись притоком высококлассных музыкантов, инициировал и поддержал в 1973 году создание городского камерного оркестра – известной теперь во всём мире Синфониетты (а не Симфониетты, как думают и произносят многие – от син-хронно, син-фазно), и надолго, до сего дня, и в зале – естественно, во время антрактов, и на сцене – конечно же, во время репетиций – доминирующей стала русская речь.

Именно Бенц в том же 1973 году решил, что настала пора столице Негева обзавестись собственным драматическим театром. И театр возник, его можно сравнить с московским "Современником", театром-студией; сюда приходили молодые актёры, только-только со студенческой скамьи, они здесь куролесили, дурачились, работали, творили, экспериментировали, набирались мастерства и становились корифеями, на которых сегодня держится театральное искусство всех подмостков Израиля. Театр, созданный Кармелем, просуществовал три десятилетия; затем, в период погони за легковесностью и прибыльностью, мэрия и администрация пошли на расформирование труппы – и театр превратился в труп (каюсь: я тоже приложил руку к безобразию сему, т.к. входил в состав совета директоров и не сумел, да и не пытался предотвратить неминуемое). Но три десятка лет, период становления и созревания двух поколений зрителей, беэршевский городской драматический театр гостеприимно распахивал двери перед жителями Беэр-Шевы и окрестных городов и селений. По постановкам нашего театра такие новожители Израиля, как я, изучали и совершенствовали свой иврит.

А кто, если не Бенц Кармель, помог сумасшедшему Лёне Леванту превратить Беэр-Шеву в New-Васюки, и теперь, уже много-много лет подряд, в городе работает шахматный клуб – по всеобщему признанию лучший в Европе.

И, конечно же, Бенц… И, безусловно, именно Бенц… И, несомненно, тот же Бенц…

Мне довелось видеть и иного Бенца Кармеля. Во время предвыборной кампании он, в окружении почитавших его шумных и импульсивных выходцев с исламского Востока – из Ирака, Ирана, Йемена, Северной Африки – триумфально шествовал по городскому базару. Это было зрелище! Продавцы выходили из-за духанов и прилавков, чтобы пожать вице-мэру и будущему городскому голове руку, покупатели выпускали из рук мешки и кульки с покупками, чтобы обменяться рукопожатием и объятиями с Бенцем. Он легко гутарил на их экзотичном простонародном языке, отпускал скабрезные шуточки, расспрашивал о жёнах и детях, и собеседники знали, что будущий мэр – в доску свой парень, он их не продаст и не предаст, а если надо, всегда выручит и прикроет.

Что мог противопоставить такому претенденту на местный трон безвестный Ицхак Рагер? Кто в городе знал (да и кого это интересовало!), что за плечами нового кандидата три университета, что он свободно владеет всеми европейскими языками, да в придачу ещё идишем и арабским, что во время Шестидневной войны подразделение подполковника израильской армии Рагера после кратковременных ураганных боёв овладело населёнными пунктами вокруг Иерусалима, среди них Вифлеем, и на актах о капитуляции рядом с подписями арабских военачальников, возглавлявших оборону этих городов, стоит широкий росчерк нового претендента на муниципальный трон? Кому было известно, что израильский журналист Рагер, корреспондент государственного радио, аккредитованный в Париже, тайно встречается и ведёт пропагандистские беседы с Эстер Маркиш, вдовой замученного в сталинских застенках еврейского поэта Переца Маркиша, прибывшей во французскую столицу по приглашению своего давнего друга и великого художника Марка Шагала – выехавшей за пределы СССР под гарантийное письмо Алексея Суркова? (После установления такого контакта злонамеренный израильтянин в течение нескольких лет поддерживал с Эстер Маркиш конспиративную связь, заботясь о её выезде с двумя сыновьями, Симой и Додиком, в Израиль).

Кто мог представить себе, что сразу после вынесения смертных приговоров в Ленинграде семидесятого года Марку Дымшицу и Эдуарду Кузнецову личный представитель Главы израильского правительства Голды Меир Ицхак Рагер посетил испанского диктатора генералиссимуса Франко и попросил отменить смертные приговоры баскским террористам, взорвавшим в тоннеле пассажирский поезд и загубившим жизни многих пассажиров?

– Господин Франко, – обратился к "кровавому диктатору" израильтянин. – Моему народу и моему правительству известно, что ваши предки были марранами, то есть насильственно крещеными евреями, и что вы дорожите еврейским прошлым вашей семьи. Мы знаем и ценим то, что в годы Второй мировой войны многим десяткам тысяч евреев, обречённых на уничтожение в нацистских лагерях смерти, вы сумели спасти жизни. Я уполномочен попросить вас совершить ещё один поступок для спасения жизней двух моих соплеменников, осуждённых в Советском Союзе.

– Где я и где Советский Союз? – по-еврейски вопросом на вопрос ответил испанский дуче. – Я, конечно, могу попросить, но ведь эти шлимазлы меня не послушаются!

– О чём вы говорите! – воскликнул Рагер. – Не надо никого ни о чём просить. Не надо их просить, они не понимают языка интеллигентных, как мы с вами, людей. Они не шлимазлы, они бандиты и антисемиты.

При этих словах дуче брезгливо поморщился.

– Я не хочу говорить с тобой, израильтянин, за русских, потому что эти хамы мне неприятны и неинтересны. Но, во имя всех святых, скажи, чего ждёт от меня твой народ и твоё правительство?

– Они хотят, чтобы вы помиловали басков, – немногословно попросил Рагер.

– Ну, и… – поднял голову и вопросительно взглянул на гостя кровавый диктатор. – Положим, я их помилую. А что мы с тобой… что твои евреи будут иметь с этого? Как моё помилование поможет… как оно поможет твоим соплеменникам?

– Как поможет? – улыбнулся Рагер, и против его обаяния не смог устоять даже такой фашист-людоед, как Франсиско Франко. – Дальше – положитесь на нас, мой генералиссимус.

И дуче положился на Ицхака Рагера и помиловал басков. И Дымшиц с Кузнецовым тоже оказались помилованными, потому что советским коммунистическим правителям, при всей их бессовестности и кровожадности, оказалось не к лицу (да и просто невыгодно) учинить расправу над не пролившими ни единой капли крови узниками – учинить расправу после того, что фашист Франко помиловал собственных террористов. Так получилось, что своими жизнями несколько испанских басков обязаны антисемитизму советских верховных паханов.

Многого, очень многого не мог рассказать избирателям новый кандидат в мэры. Ещё существовал и зверствовал Советский Союз с его карательной системой, поэтому значительная часть деятельности Рагера оставалась скрытой за семью замками и запечатанной за семьдесят семью печатями.

          

Он родился в Египте.

Оба деда Рагера с жёнами, детьми и скудным скарбом покинули Российскую империю, недобрую и враждебную, в 1914 году. Они не желали служить ни чужому царю, ни неродному отечеству, тем более умирать за них на полях Первой мировой войны. Им удалось добраться до Египта, части Британского содружества. Палестина принадлежала Турции, и попасть туда они не сумели.

Первыми языками, которые слышал Ижо в жизни, были русский и идиш. Ему читали сказки Пушкина и пели еврейские колыбельные песни. Улица разговаривала по-арабски и по-английски. Жители Северной Африки общалась и на французском, и по-итальянски, и евреям, мигрировавшим по просторам континента, приходилось пользоваться и этими языками. А ещё был иврит, язык молитв и священных книг, которые читались ежедневно, ведь нужно было оставаться евреями. И был ещё один язык, унесённый народом-изгнанником из страны Сфарад, из испанской диаспоры, который, подобно идишу в Европе, родившемуся в стране Ашкеназ, стал разговорным – ладино.

Многоязычие среди евреев было естественным.

Пришло время, когда естественным для евреев стало переселение из Египта в древнюю страну предков, о которой в ежедневных молитвах веками повторяли: "В следующем году в Иерусалиме!"

Архитектор Давид Рагер стал первым инженером-строителем при мэрии Беэр-Шевы – после того, как город провозгласили еврейским. Здесь малолетний Ижо учился в школе – на иврите. Отсюда он ушёл в армию. Сюда вернулся после демобилизации – на короткое время, чтобы опять покинуть отчий дом, потому что университета в Беэр-Шеве ещё не было. Впереди была работа на радио, должность генерального директора, служба за границей, разведка.

– Ижо, – попросил я однажды вечером, когда мы уже опустошили по первому бокалу и наполнили по второму, – после стольких лет… тебе, конечно, есть что рассказать.

Он встал, подошёл к окну, за которым расстилался его город, признавший нового мэра, проголосовавший за него.

– Это было в другой стране, в противоположном углу Земного шара (ха-ха, в "углу шара" – это хорошо!), меня не звали тогда Ицхаком, и фамилия моя не была Рагер. Всё было другое… Спиной, затылком я стал чувствовать, что каждое утро, когда я выхожу из дома и направляюсь к автомобилю, за мной наблюдает пара глаз – из-за соседнего угла. Ощущение стало навязчивым, я мельком стал обозревать местность и заметил в кустах мужскую фигуру. Каждое утро незнакомый мужчина, скрытый кустарником, следил за тем, как я выхожу из подъезда, открываю машину, сажусь, завожу мотор, отъезжаю. Мне стало казаться, что за моей машиной следует его машина или, может быть, машина кого-то другого, но она сопровождает меня по улицам города. Я стал менять маршрут и в зеркало наблюдать за дорогой позади меня. Нет, я ошибся, никто за мной не ехал, я становился мнительным, а в нашем деле это серьёзная помеха. Но, тем не менее, мужчина по утрам в кустах был фактом, его присутствие нельзя было объяснить мнительностью или расстроенными нервами, он дожидался моего появления и не покидал своего поста до моего отъезда.

Я сообщил руководству, и оно решило, что необходимо прервать моё пребывание в той стране, потому что разоблачение могло привести к нежелательным последствиям.

Получив "добро" на свёртывание всех дел, я приобрёл авиабилет и приготовился к отъезду. Спустившись на стоянку, я оглядел двор и увидел стоявшую за углом в кустах знакомую фигуру. Я приблизился к машине, наклонился, сделал вид, что осматриваю шины. Правую руку я держал в кармане и зажимал там готовый к выстрелу пистолет. "Если он приблизится и попытается помешать мне, – решил я, – выстрелю и – в аэропорт. Только бы успеть…" Я осматривал колёса и искоса наблюдал за мужчиной. Вдруг он вышел из укрытия и направился ко мне. Я распрямился, положил палец на курок. "Раз…" Он приблизился, протянул руку, коснулся моей руки. "Два…"

"Вы, конечно, заметили, что я уже некоторое время наблюдаю за вами, – произнёс он, поглаживая мою руку. "Два с половиной…" – Признайтесь, что заметили. Да? – "Два и три четверти…" – Ты мне… – перейдя на "ты", он пожал мою руку, – нравишься. Очень. Я влюблён в тебя". Он пристально смотрел мне в глаза и ждал ответа, а я всё не решался снять палец с курка. Стрелять в сложившейся ситуации было глупо. Я отступил на шаг, распахнул дверь машины, быстро забросил себя внутрь, повернул ключ и умчался. Бегство из страны, прекращение работы мы, естественно, отменили, лишь пришлось съехать с той квартиры, сменить адрес. Я прослужил там ещё года два…

Ижо допил виски с содовой, подошёл к столику, насадил маслину на зубочистку.

– Нам тогда удалось предотвратить крупную акцию против Израиля. Хорошо, что он оказался гомосеком, а не контрразведчиком.

          

Рагер получил Беэр-Шеву на блюдечке и с голубой, и с розовой, и с золотой каёмочками: свыше шестидесяти процентов горожан (а среди репатриантов из СССР – более восьмидесяти!) проголосовали за внезапно объявившегося в наших палестинах кандидата, ничего никому не обещавшего, кроме собственного трудолюбия.

Мне посчастливилось проработать с Ижо Рагером девять лет, почти две каденции. Правда, от штатной должности в муниципалитете я отказался, не хотел рвать с инженерной, и к тому же любимой, профессией.

– Не хочешь работать за деньги, будешь работать за любовь – по ночам. Но знай: работать придётся много, тяжело, не в полную силу, а с удвоенной силой. Иначе мы ничего в городе сделать не сможем.

          

– Ижо, – сказал я, когда в трубке послышался его улыбающийся голос, – сегодня у нас выступает классик. Будет полный зал. Хорошо бы тебе поднятья на сцену и сказать пару добрых слов.

– Как зовут классика?

– Жванецкий.

– Михаэль Михаэлович?

– Михаил Михайлович.

– Почему вы, русские, всегда уродуете еврейские имена?

– Мы, русские, ничего не уродуем. Человека зовут Михаил Михайлович. Так его назвали папа с мамой. Не Михаэлем, а Михаилом. И папа его – не Михаэль, а тоже Михаил. Тебе это не нравится?

– Очень нравится.

– Чего же ты придираешься?

– Короче, до которого часа ты сегодня работаешь?

– В пять я дома.

– Полчаса – искупаться. И приехать ко мне. Ужинать будем вместе.

– Приму душ на заводе. Приеду прямо к тебе.

Ровно в пять я позвонил в дверь рагеровской квартиры.

– Ты сегодня обедал? – услышал я с порога.

– Да, на заводе.

– Тогда – что-нибудь лёгкое. Идёт? Проходи.

Мэр вынул из холодильника бутылку сухого белого вина.

– Хумус?

– Да.

Быстро приготовил греческий салат: нарезал помидоры, огурцы, кубики брынзы, жёлтого сыра, перемешал, "ты какие маслины любишь? – белые? чёрные?" – "безразлично", – "тогда…" – сыпанул из банки мясистых чёрных маслин, "как насчёт солёных огурцов?" – "в порядке", – "в порядке так в порядке… хлеб – ржаной?" – "конечно", – "масло – оливковое?" – "какое же ещё!". Мы зачерпывали питами хумус, заправленный терпкими восточными специями, запивали его вином и заедали салатом.

– Кто такой Жванецкий, я знаю, можешь не рассказывать. Давай сочинять речь.

– "Дорогой Жванецкий, – начал я. Ижо стал за мной записывать. – У нас в Израиле, как и у вас в России, большинство писателей – евреи".

– Можешь не переводить, я понимаю.

Тогда я ещё не знал, что Рагер владеет русским языком, и удивился его сообразительности. Мэр исписал под мою диктовку страницу – ивритскими буквами с подстрочной огласовкой, перечитал – бегло, без акцента.

– Ты – гений, – оценил я.

– У меня хороший музыкальный слух, а мелодия языка мне знакома, мои бабки с дедами разговаривали между собой то по-русски, то на идише, а чаще – на мешанине из обоих языков.

Вечером перед переполненным залом наш мэр поднялся на сцену и на хорошем русском языке, не заглядывая в бумажку, выдал Михаилу Михайловичу приветственную речь. Довольный Жванецкий одобрительно похохатывал, зрители рукоплескали.

Это было время, когда только начинались гастрольные визиты из СССР, каждый концерт или спектакль становился событием. Уже шумно отыграли свои программы "Ореро" с Бубой Кикабидзе и Нани Брегвадзе, грузинская община бурлила и одаривала гостей щедрыми дорогими подарками – раззудись плечо, размахнись рука!

Появились афиши – "Ансамбль "Иберия" впервые в Израиле!"

По радио передали страшные репортажи о погроме в Тбилиси, советская власть применила сапёрные лопатки и газ "черёмуха".

Концертный зал был переполнен.

Накануне концерта мне на работу позвонил Рагер.

– Вечером, в шесть, у меня встреча в Иерусалиме, я не успею к началу концерта. Поднимись на сцену, скажи, что я сожалею, что я с ними солидарен, скажи, что ты по моему поручению… ну, в общем, наговори как можно больше тёплых слов. Мне очень жаль, но встречу отменить нельзя.

Я, конечно, выполнил просьбу мэра. У артистов были печальные глаза.

На сцену вышел ведущий. Он говорил и по-грузински, и по-русски, а иногда вставлял фразы на иврите.

– У нашего народа большое горе, – говорил ведущий. – Я думаю, что горе нашего народа понятно еврейскому народу. Мы начнём выступление в вашем городе с молитвы.

Артисты опустились на колени. Люди в зале встали. В наступившей тишине зазвучало мужское многоголосье. У меня, да, думаю, не только у меня, запершило в горле…

Во время антракта я стал метаться между комнатами, спрашивал:

– Где тут телефон? Мне нужно срочно позвонить мэру.

Какой-то мужчина вынул из кармана ключ, "иди за мной", отпер дверь, включил свет, – "звони".

Рагер был уже дома. Я рассказал ему о концерте.

– Ижо, ты должен с ними встретиться.

– Скажи им, что я приглашаю их после концерта в "Яд ле-баним"*.

                                                                                                                                                                

* "Яд ле-баним" (ивр.) – "Памяти сыновей" – музей памяти погибших в войнах Израиля, персонал и общественный совет музея состоят из родителей погибших солдат. Такие музеи имеются во многих городах страны.

                                                                                                                                                                

Длинный стол был уставлен бутылками с белым вином и фруктами, было много винограда. Ижо пожимал гостям руки, поднял бокал. Он говорил на иврите, я переводил. Меня поразила одна фраза мэра:

– Я всегда вспоминаю ваш прекрасный город, может быть, один из самых красивых, виденных мною в жизни. Преступник тот, кто поднял на него руку.

В ответ на мой вопросительный взгляд Ижо шепнул:

– Не сейчас, потом…

Грузины были непривычно тихи и серьёзны. Они произносили немногословные тосты, "не переводи, всё понятно без перевода", – сказал мэр. Мы проводили гостей до отеля, шли пешком – большой нешумной компанией, молча пожали на прощанье руки.

– Мир вам, – сказал Рагер по-русски.

– Шалом. Шалом алейхем, – отвечали грузины. Мы помахали им вслед.

– Едем ко мне, посидим… – предложил мне мэр.

Вот что я услышал в тот вечер.

– Ещё не было алии, вернее, не было большой алии, но советские евреи проснулись, они перестали быть "евреями молчания", как их называли у нас долгие годы. Меня вызвали в канцелярию Голды. "Группа грузинских евреев написала письмо, – сказали мне. – Личное письмо премьер-министру Израиля. Они отказались передать это письмо через иностранных корреспондентов, как это теперь принято в Москве. Они сообщили, что вручат письмо только личному представителю премьер-министра Израиля. Как? А вот как: по такому-то адресу в Тбилиси должен прийти человек от Голды и назвать определённый пароль. Только ему – из рук в руки – будет передано письмо в запечатанном конверте". "Ты должен добраться до Тбилиси, найти адрес и там назвать пароль, – сказали мне. – Потом вернёшься в Иерусалим и передашь конверт лично премьер-министру – из рук в руки. Мы обязаны уважать волю написавших и подписавших письмо людей. Постарайся не провалить это дело". Так я оказался в Тбилиси – под чужим именем, с чужим паспортом. А потом передал конверт Голде – из рук в руки.

– Но как же…

– Не задавай вопросов, лучше давай выпьем.

          

Рагер дал мне "ксиву", облачавшую меня полномочиями помощника мэра по вопросам алии и абсорбции, ввёл в совет директоров городской компании по культуре и образованию и назначил секретарём созданного им Фонда развития Беэр-Шевы. Председателем Фонда стал он сам, и с тех пор каждый новый мэр становился председателем Фонда. Менялись генеральные директора, члены директората, казначеи, но секретарём Фонда развития города бессменно остаюсь я – вот уже более полутора десятков лет.

– Почему ты у меня никогда ничего не просишь? – спросил Рагер. В это время в муниципалитете распределяли земельные участки для строительства вилл. Земля в Израиле стоит дорого, но на этот раз была какая-то кампания – специально для сотрудников мэрии цены установили символичные. – Тебе ничего не нужно? У тебя уже всё есть? Ты ни в чём не нуждаешься?

– Ты имеешь в виду земельный участок?

– Нет-нет, что ты, об этом не может быть речи, – поспешил предупредить меня мэр.

– Я знаю, поэтому и не прошу. Если бы я числился в штате… А я на общественных началах… я понимаю.

– Но могут быть и другие просьбы. К примеру, послать тебя от муниципалитета или от Фонда за границу, ты всё-таки секретарь… или ещё что-нибудь, многое можно придумать – при желании.

– Понимаешь, Ижо, мы ведь с тобой друзья, давние друзья. Если я что-нибудь надумаю и попрошу тебя об одолжении, ты можешь подумать, что я дружу с тобой из корысти… хочу извлечь пользу… Но это не так, я дружу с тобой, потому что… дружу, вот и всё.

Рагер встал, вышел из-за стола, обнял меня.

– Ты очень облегчаешь мне жизнь, – сказал мэр.

          

– У тебя остаётся время для чтения? Какие книги ты читаешь?

– Если я за год прочитываю три книги, это хорошо, очень хорошо. Ты же знаешь: я встаю в пять, в шесть начинаю обход города, особенно те места, где вчера прорвало водопровод или канализацию, или обвалился балкон, или… – много "или", к сожалению, случается у нас ежедневно. В восемь вхожу в кабинет, просматриваю вчерашнюю почту – до девяти. В девять начинается рабочий день. О каком чтении можно говорить? Поэтому три книги за год – желаемая, но почти непозволительная роскошь. Две книги я всё же прочитываю. Первая – Тора. Вторая – "Сто лет одиночества" Маркеса. Ты читал?

Я вынужден был признаться: нет, не читал. В годы моего пребывания в СССР Маркеса, насколько мне помнится, там не печатали. Как и Тору. Теперь печатают. Теперь и Тору, и Маркеса я читал, многое по несколько раз. Например, "Сто лет одиночества". Ну, и, конечно, Тору.

– На каком языке ты читаешь Маркеса?

– Первый раз прочитал по-английски. Потом в оригинале. С тех пор читаю только в оригинале.

– Ты любишь анекдоты? Расскажи первый пришедший в голову анекдот.

– Встречаются в космосе два корабля – земной и внеземной. На каждом пара пассажиров – мужчина и женщина. Находят общий язык и договариваются: обменяться партнёрами, чтобы разобраться, как происходит воспроизводство потомства на их планетах. Инопланетянин заводит земную женщину в комнату с большим количеством баночек, пробирок, колб. Берёт колбу, плюёт в неё, предлагает гостье: "Плюнь". Она выполняет его просьбу. Он берёт пестик и начинает перемешивать. Через некоторое время из колбы раздаётся детский плач, ребёнок готов. Земной мужчина приводит инопланетянку в спальню, раздевается, раздевает гостью, укладывает её в постель и принимается за воспроизводство. Когда действо, наконец, заканчивается, женщина удивлённо спрашивает: "Где же ребёнок?" "Ребёнок появится только через девять месяцев", – отвечает землянин. "Почему же ты перестал перемешивать?" – спрашивает женщина.

Поздний вечер. Мы засиделись, завтра на заседании городского совета нужно докладывать о положении с трудоустройством репатриантов, принять какие-то решения, провести голосование, убедить несогласных.

– Я не заставляю инженеров, врачей, учёных работать дворниками. Но те, кто во время изучения иврита захотят подработать, должны получить такую возможность. В этом ничего зазорного я не вижу. Поднимем зарплату дворников до… до двух тысяч шекелей, это в дополнение к корзине абсорбции, без её уменьшения. Выдадим спецодежду. Пока как-то выучат язык, пока найдут работу по специальности… пусть получат такую возможность – кто захочет.

Вдруг – стук в дверь. Не звонок, а удар, ещё удар и ещё. Ижо сбрасывает цепочку, поворачивает ключ, распахивает, на пороге стоит его зам. Волосы взъерошены, лоб густо покрыт крупными каплями пота, зрачки расширены, дыхание частое и прерывистое. Я слышал, ходили в городе слухи, что зам мэра наркоман, и вот – в такое позднее время, в таком виде…

– Входи, – берёт гостя за локоть мэр и вводит в комнату. – А ты иди, иди домой, – торопливо обращается Ижо ко мне, – иди-иди, не задерживайся, я всё решил… иди, это зрелище не для тебя.

Торопливо прощаюсь и ухожу. Рагер вообще старается держать меня подальше от разборок, грязи, раздоров, склок. "Это не для тебя", – говорит он мне, если возникают подобные ситуации.

Но от одного оградить не сумел: от вызова к следователю, занимавшемуся расследованием злоупотреблений в мэрии и в Фонде развития города. Мэру Беэр-Шевы и председателю Фонда угрожало открытие уголовного дела. Местные газеты и еженедельники, как им и было, очевидно, положено (право граждан на свободное получение информации незыблемо) соревновались между собой в количестве грязи и компромата, выплеснутых на их страницы.

Рагер слёг в больницу. Установили рак, но не могли определить место расположения опухоли. Мэра увезли в США, в какой-то очень специализированный госпиталь. С большим трудом обнаружили: опухоль – редчайший случай! – аппендикса. Прооперировали. Сказали – со всей прямотой и откровенностью: шансов нет, ну, просто никаких.

– Просто никаких? – переспросил Рагер.

– Опухоль можно подавить химией, но придётся вводить такую дозу, какую не выдержит даже лошадь.

– А если не вводить, ведь тогда приговор окончательный. Верно? Значит, надо вводить.

Ввели. Выдержал, ожил. Выписался из больницы. Приехал Бовин, мы пришли к Рагеру. Он был окрылён надеждой, улыбался, шутил. А мне сказал:

– Я знаю, с точностью до минуты, до секунды знаю, когда в меня вселилась эта болезнь. Я открыл почтовый ящик, там лежало письмо. Официальное письмо на бланке с государственным гербом. Я прочитал: "Государство Израиль против Ицхака Рагера". Это было извещение о начале расследования. Я почувствовал: в меня вселился недуг. Смертельный.

Я утаил от Рагера, что и меня вызывали к следователю.

– В чём его обвиняют? – спросил я немолодого офицера полиции.

– В неправильном оформлении отчётной документации по командировочным расходам. Он ездил в Америку по делам мэрии и Фонда, а документы оформлял неправильно. На них стоит и твоя подпись – как секретаря Фонда.

– О какой сумме идёт речь?

– Двадцать девять тысяч.

– Долларов?

– Нет, шекелей.

– Половина месячной зарплаты… Мэр эти деньги присвоил?

– Конечно, нет. Он их неправильно оформил.

– Это уголовное преступление?

Следователь помолчал, закурил.

– Будь моя воля, – наконец, сказал он, – я бы это расследование давно прекратил. Вчера. Нет, позавчера. Я его вообще не начинал бы. Когда мы опечатали кабинет мэра и произвели обыск, в ящике его стола мы обнаружили квитанции на десятки тысяч долларов. Непредъявленные квитанции! – за расходы во время зарубежных командировок. Выходит, он тратил собственные деньги и забывал предъявлять квитанции к оплате. У него не было на это времени. О каких нарушениях может идти речь?! Но есть силы… Они требуют довести расследование до конца.

– До какого конца?

– До предъявления обвинения. До суда.

– Но ведь суд его оправдает!

– Это уже неважно. Суды в Израиле длятся годами, иногда десятилетиями…

– Против меня тоже будет начато расследование?

– Кому ты нужен! – в сердцах проговорил следователь. – Я тебя даже допрашивать не стану, а вызвал только для проформы. Ты свободен, можешь идти.

И я пошёл.

Дело рассыпалось. Расследование прекратили без предъявления обвинения. На могиле Рагера премьер-министр Израиля Беньямин Натанияу, прибывший на похороны, от имени правительства попросил у покойного прощения…

Теперь центральная улица Беэр-Шевы носит название "Аллея Рагера". Имя покойного мэра носит средняя школа. Ежегодно вручаются премии и стипендии имени Ицхака Рагера, в годовщину его смерти на кладбище проводятся государственные церемонии – у камня на его могиле.

А я лишился друга. Вспоминается симоновское: "Был у меня хороший друг, \ Куда уж лучше быть…"

          

Изъяв из текста фотоснимки и поменяв местами некоторые фрагменты, привожу ещё одну запись с интернетовского сайта – мою статью "БОВИН", частично вошедшую в книгу "ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БОВИНЕ" (об этом ниже).

Итак –

«В канун праздника Песах я, как обычно, набрал московский телефонный номер Бовиных. Ежегодно по большим еврейским и русским праздникам мы перезваниваемся.

– Вас слушают, – каждый раз звучит в трубке.

– Хаг самэах, Александр Евгеньевич! – говорю я в микрофон. – ("Весёлого праздника, Александр Евгеньевич!")

– Хаг самэах, Илья! – отвечает Бовин.

Несмотря на многолетнюю дружбу, не могу заставить себя выполнить его требование: называть его "Саша" и обращаться на "ты". Поэтому он ко мне – "Илья" и "ты", а я к нему – "Александр Евгеньевич" и "Вы". Смешно, конечно, но...

В этом году не получилось: несколько раз я пытался дозвониться, в трубке слышались гудки, затем линия переключалась на факс.

Прошла праздничная неделя. "Позвоню 1 мая, – решил я. – Вместе посмеёмся..."

Ночью приснилось, что звоню в Москву.

– Вас слушают, – говорит Бовин.

– Пытался вас поздравить, Александр Евгеньевич, – оправдываюсь я. – Не дозвонился.

– Поздравишь в следующий раз. Какие наши годы, Илья!

Утром мне на работу позвонила Вика, плачет, не может совладать со спазмами в голосе.

– Умер Бовин...

          

Мы ехали по берегу Мёртвого моря. Я сидел за рулём, рядом со мной – Бовин, сзади ехала Лена Петровна. (Именно – Лена, а не Елена – по названию великой сибирской реки, так и в паспорте: Бовина Лена Петровна.)

Бовин:

– Ваши политики посходили с ума. Как они могут всерьёз обсуждать вопрос об Иерусалиме? Тот факт, что этот город принадлежит исключительно евреям, записан в самом авторитетном в мире документе, в Библии. Никто этот документ не подвергает сомнению...

Лена Петровна:

– Как ты можешь такое говорить, Саша! Ты представляешь Россию, а точка зрения её правительства противоположна твоей.

Бовин:

– Во-первых, я имею право на своё мнение. Если моему правительству моё мнение не нравится, оно может отозвать меня. А во-вторых, я излагаю её Илье с глазу на глаз...

Лена Петровна:

– Это сейчас ты излагаешь с глазу на глаз. А вчера в Хайфском Технионе сколько было народу? Полторы тысячи? Две тысячи? Ты говорил то же самое.

Бовин:

– Не могу же я тут говорить одно, а там другое!

          

Бовин:

– По статусу посол России в Израиле является также послом в Палестинской автономии. Каждый раз Арафат тянется, норовит поцеловать меня в губы. Не хочу целоваться с Арафатом. Так я и заявил: не буду целоваться с Арафатом, присылайте другого представителя – для Палестинской автономии. Примакову нравится целоваться с Арафатом, пусть приезжает и целуется, а я не буду.

          

Подъезжаем к гостинице Дан Панорама, в которой размещается посольство России. Вот-вот должна выйти Первый Секретарь посольства и атташе по культуре Татьяна Анисимовна Карасова. Недавно она развелась с мужем.

Сидим, ждём.

Татьяна Анисимовна появляется в дверях, спускается по ступеням.

Бовин:

– Илья, смотри, какие ноги зря пропадают!

Я:

– Александр Евгеньевич, что вы сделаете, если узнаете, что у неё в Израиле появился... друг, любовник?

Бовин:

– Закрою на это глаза. Только сначала позавидую – ему.

Я:

– А если выйдет замуж за израильтянина?

Бовин:

– Придётся уволить... С сожалением. Классный работник!

          

Звонок.

Поднимаю трубку.

– Илья? Говорят из посольства России.

Затем голос Бовина:

– Илья, в Беэр-Шеве поселился мой однокашник по юрфаку. Завтра приеду, хочу с ним повидаться.

Звоню Давиду Лившицу, у них гостья из Свердловска, Таня.

– Хотите завтра пообедать с Бовиным? Берите Таню, приходите к нам.

Назавтра – сидим за столом, много едим, много пьём. Языки развязались, травим анекдоты.

Был бы я трезвым, никогда не задал бы этот идиотский вопрос, но тут:

– Александр Евгеньевич, вот вы посол России. Представьте себе: вам становится известно, что ваша страна готовит ядерный удар по Израилю. Что вы станете делать?

Мог бы посол сказать: "Такого быть не может, потому что не может быть никогда!" Ведь посол всё-таки.

А он:

– Постараюсь что-нибудь сделать, чтобы мои друзья не пострадали...

          

Вообще забота о друзьях – одна из самых главных черт характера. Всех своих друзей-однокашников переправил в Израиль, позаботился об устройстве, квартирах, пенсиях, пособиях, каждого встретил, обогрел – без помпы, без показухи: друзья есть друзья.

Позвонил мне:

– У вас в Беэр-Шеве поселилась моя давняя подруга, мы встречались, когда были студентами. Записывай: Розенберг Марта Исааковна. Номер телефона... Адрес... Помоги ей, а я на днях подъеду.

Приехал, обошёл квартиру, заполнил продуктами холодильник – "на первое время", ласково называет её – то "Марфуша", то "Мартынчик", она смотрит на него с обожанием: старая любовь не ржавеет, так ведь замуж и не вышла, после Саши-то...

Прошло совсем немного времени, и Марта Исааковна тяжело заболела, диагноз – болезнь скоротечная с летальным исходом.

Встретила меня с виноватой улыбкой:

– Входите, садитесь, нет сил подняться...

С тех пор и до самой её смерти жена Чрезвычайного и Полномочного Посла Российской Федерации в Израиле доктор философии Лена Петровна Бовина еженедельно по четвергам приезжала рейсовым автобусом в Беэр-Шеву, собственноручно вымывала в квартире полы, наводила порядок, делала закупку продуктов на неделю и привозила их на такси, готовила, варила, жарила, оставляла соседке деньги – чтобы та ухаживала за Марфушей.

Когда Марта Исааковна умерла, Александр Евгеньевич позвонил мне:

– Организуй всё по закону, позаботься о миньяне*, чтобы всё было по-людски. Сообщи, когда похороны, я приеду.

                                                                                                                                                                

* миньян (иврит) – десять мужчин, необходимых для отправления ритуальных нужд у евреев.

                                                                                                                                                                

Хоронили в тот же день, к вечеру. Бовин был очень грустный...

Впрочем, о Марте, о её смерти и о похоронах он написал в своей книге «5 лет среди евреев и МИДовцев».

          

Когда исполнилось 30 дней со дня смерти Марты, Бовин приехал в Беэр-Шеву, мы побывали на кладбище, постояли над могилой.

Потом поехали ко мне домой – обедать.

– У тебя пиво есть? – спросил Бовин.

– Нет, Александр Евгеньевич, пива нет, только водка.

– Водки сегодня не хочется, пива бы...

Рядом с моим домом – киоск, держат братья – выходцы из Марокко, я иногда у них покупаю молоко, сыр, хлеб.

– Сейчас купим пива, – говорю я. И, обращаясь к водителю: – Александр Иванович, остановите, пожалуйста, около этого киоска.

– С каких пор ты стал ездить на такой машине? – спросил меня киоскёр, кивнув на посольский "Мерседес".

– А ты посмотри, кто там сидит, – ответил я.

Он прищурил глаза, наклонился.

– Посол? – узнал.

– Посол, – подтвердил я. – Хочет к обеду пива.

– Какого?

Получив ответ, набросал в полиэтиленовый мешок полтора десятка жестянок пива, подошёл к машине, повертел рукой в воздухе: открой, мол, окно, – подал мешок Бовину: "Матана. Мимэни." ("Подарок. От меня".) Помахал рукой: "Лейитраот. Таво, эсмах лиротха." ("До свиданья. Приезжай, буду рад увидеться ещё".)

          

Я сидел в кабинете посла, когда секретарша, заглянув, сказала:

– Звонят из приёмной Президента.

Александр Евгеньевича поднял телефонную трубку. Лицо его помрачнело.

Я не знаю, был ли на проводе сам Ельцин или кто-то из его сотрудников говорил от имени Самого. Бовин отвечал односложными местоимениями, не соглашался и не не-соглашался, отсутствующе вперив взгляд в пространство. Положил, не попрощавшись, трубку, и только тогда лицо его приобрело выражение.

– Так твою мать, – начал Александр Евгеньевич свой монолог.

Теперь я должен отвлечься от продолжения Бовинской тирады, чтобы объяснить, что я понял из неё, затем продолжу прерванное цитирование.

Это случилось в 1992 году. Бывший, самый-самый последний Президент скончавшегося Советского Союза намеревался посетить Израиль с, естественно, частным визитом. Принимали Михаила Сергеевича всякие общественные организации, фонды, принимали радушно, произносили речи. Действующему Президенту новой России, моему институтскому однокашнику Борису Николаевичу Ельцину это, следует полагать, было не по душе. И решил он то ли попросить своего представителя в Государстве Израиль, то ли спустить ему ЦУ: не ехать в аэропорт, не встречать там Бывшего, не придавать визиту оттенка официальности.

Бовин дослушал до конца голос ОТТУДА, положил, не попрощавшись, трубку, и только тогда лицо его приобрело выражение.

– Так твою мать, – начал Александр Евгеньевич свой монолог. – Этот мудак хочет меня учить, как я должен обращаться с моими друзьями.

Затем позвал секретаршу.

– Пошлите за букетом и выясните, пожалуйста, точное время прилёта Михаила Сергеевича. Поеду в аэропорт.

В аэропорт он поехал. Букет вручил. Приём Горбачёву устроил.

Это – БОВИН.

          

"Алия девяностых" – теперь этому долгожданному и неожиданному феномену найдено логическое и историческое объяснение, описаны характерные его черты, придумано название. Водопад или снежную лавину можно описать, глядя со стороны. Теперь, по прошествии лет, многие пытаются сделать это.

Мэром Беэр-Шевы был Ицхак Рагер, последним послом СССР и первым послом России (чрезвычайным и полномочным!) – Александр Бовин. Я был при обоих, даже больше того. У Рагера я числился помощником (кроме того, что мы были друзьями, вместе поработали – "мы пахали!" – в Европе в 1972 году) и служил связным и переводчиком между канцелярией мэра и посольством и консульством сначала СССР, а потом России. А ещё, работая инженером на комбинате Мёртвого моря в Содоме, я осуществлял связь предприятия с посольством и консульством этих же стран, контакты же у нас были самые тесные: в Содоме строился магниевый комбинат – по проекту и при участии советских и российских специалистов. Бовину я звонил, к Бовину обращался, к Бовину приезжал, с Бовиным ездил – то как посланец Рагера, то как представитель Ури Бен-Нуна, Генерального директора комбината. ("Скажи ему, что меня зовут Юрий Александрович Бунин", – попросил Бен-Нун при первой встрече с послом. Это было правдой, отец директора, московский раввин Александр Бунин, нелегально унёс ноги из Советской России в 1934 году, избежав таким образом ареста. Сын его Ури-Юрий родился уже здесь, на Земле Израиля.)

          

Мэр позвонил мне в Содом на работу.

– Русский посол заказал билет на концерт Синфониетты. Позвони в кассу, попроси забронировать два места – для тебя и для меня – рядом с послом. А ему позвони в посольство и скажи, что я прошу его быть сегодня моим гостем.

Солировал бывший альтист "Виртуозов Москвы", с которым Бовин был знаком прежде. Перед началом концерта я представил посла и мэра друг другу, они пожали руки, сели – через место, я – между ними, для перевода. Во время антракта Рагер пригласил посла отужинать в ресторане, приглашение было с благодарностью принято.

В ресторанчике "Гаучо" при заправочной станции было немного посетителей, вскоре и они расплатились и ушли, и мы остались одни. Мяса было много, приготовлено оно было превосходно, Рагер хотел было заказать к нему красного вина, но тут же понял свою оплошность, попросил водки: "Принеси «Смирновской»", – сказал официанту со знанием дела.

Водка была холодная – до запотелости бутылки, мясо горячее – до шипения. Выпили под дежурные тосты – "за мир, дружбу и процветание". Из динамиков лилась негромкая музыка – 12-ая рапсодия Ф.Листа. Бовин стал подпевать. Рагер подхватил эстафету и, демонстрируя истинную музыкальность, повёл вторым голосом через терцию и сексту – мастерски! Бовин взвинтил голос вверх, вышел на триоли. Я вспомнил "Певцов" И.С.Тургенева: очень похоже!

Посоревновались, посмеялись, налили и выпили, закусили. Я любовался этими необыкновенными собутыльниками. Вскоре оказалось, что я могу спокойно выпивать и закусывать, не обращая ни на кого внимания: в моей роли переводчика ни посол, ни мэр (бывший разведчик, долго скрывавший, по соображениям конспирации, своё виртуозное владение русским языком) нисколько не нуждались.

Сегодня я жалею, что не записал их беседу – ни на магнитофон, ни на – хотя бы! – на клочок бумаги или салфетки.

Начались воспоминания.

– В 1970 году, когда прошёл суд в Ленинграде, я выехал в Испанию, – начал Рагер.

– Так это был ты! – воскликнул Бовин. – Ну да, нам сообщили, что какой-то израильтянин подбивает Франко... Так это был ты! Я сказал тогда Андропову: "Они нас переиграли. Придётся отменять приговоры, чтобы не обосраться перед всем миром". Так это был ты!

И – пошло-поехало. Рагер рассказывал Бовину, какие шаги он предпринимал, чтобы поставить советские власти перед необходимостью ослабить преследования еврейских активистов, Бовин радовался: "Мы это предусмотрели, я сказал Андропову...", на что Рагер парировал: "Я знал, что вы это предусмотрите, и приготовил..." "Ух ты, – удивлялся Бовин, – это было нам ниже пояса. Молодец!"

Они забыли и обо мне, и о Ференце Листе с его 12-ой рапсодией. Стояла глубокая ночь, было много выпито и съедено, и переговорено, и ночь та канула в Лету. Остались воспоминания...

Они подружились. Не раз Бовин звонил мне:

– Давно не виделся с твоим шпионом. Пусть закажет мне место в гостинице.

Рагер заказывал для посла комнату в комплексе Бейт-Яцив. Вечер проводили вместе. Помнится встреча в старом городе в болгарском ресторане. Засиделись допоздна. Далеко заполночь Бовин, поняв, что ресторан болгарский, сказал:

– Люблю болгарскую чорбу.

Находившаяся неподалёку хозяйка спросила:

– Хочешь чорбу?

Посол взглянул на часы.

– Где ты её возьмёшь в час ночи?

– Не беспокойся, – ответила женщина и ушла на кухню. Через четверть часа перед нами на столе стояли керамические судки с горячей чорбой. Бовин попробовал.

– Это чорба, – сказал он, – но не болгарская, а турецкая.

– Верно, – удивилась хозяйка. – Я болгарка, а мой муж турок. Это он готовил...

          

…К мэру Беэр-Шевы приехал министр инфраструктуры Израиля Ариэль Шарон.

Рагера с Ариком связывала давняя боевая дружба: подполковник армии обороны Израиля, Ицхак Рагер руководил многими операциями во время Шестидневной войны, его подписи увековечили арабскую капитуляцию в городах вокруг Иерусалима: Гило, Вифлеем (Бейт-Лехем), ещё несколько населённых пунктов.

– Срочно приезжай, есть разговор, – сказал мне по телефону мэр.

Разговор шёл о строительстве в Беэр-Шеве караванного посёлка.

(Подчеркну – опять в скобках – такую немаловажную подробность. Последний большой всплеск алии семидесятых произошёл в 1979 году, с тех пор ворота в Железном занавесе в течение десяти лет были почти герметично задраены. Рабочих мест в стране не было, жилищное строительство было практически прекращено, система абсорбции разрушена – за неимением олим неразумно тратить средства на содержание центров абсорбции, ульпанов, учителей, чиновников… И вдруг – прорыв плотины, лавина, половодье. Маленькая страна, жившая все годы в состоянии непрекращающейся войны, должна была на ходу организоваться для приёма новых граждан, не забывая при этом ни о внешнем враге, ни о своих нелегко живущих гражданах. Задача казалась невыполнимой, тем не менее её необходимо было выполнить.)

– Решай на месте, да или нет, раздумывать некогда, – по-военному приказал генерал в отставке Шарон подполковнику запаса Рагеру. – Если "да" – строй, если "нет" – отдам другому мэру. Ты у меня первый, но не единственный.

– Что ты думаешь? – взглянул на меня Рагер.

– Я ничего не думаю, – ответил я. – Мне нужно знать все "за" и все "против".

С Ариком я тоже был давно и хорошо знаком, в середине семидесятых снабжал его маму Веру русской литературой, которую она охотно и жадно поглощала.

– "Против" нет ничего, всё только "за", – сказал Арик. – Мы построим городу всю инфраструктуру: проведём воду, электричество, канализацию, очистим и благоустроим участки. Когда потребность во временном жилье закончится, сможете снести караваны и строить виллы, всё для этого уже готово – без затрат из городского бюджета.

– Арик, ты предлагаешь мне построить в моём городе концлагерь. Бараки будут стоять, прижатые один к другому, у людей не будет работы, скученность, незанятость, пьянство, наркотики, проституция, семейные драмы, поножовщина, преступность. Мы это уже проходили. Все претензии будут ко мне, я стану самым непопулярным мэром в стране.

– Смотри дальше собственного носа, – возразил министр. – С ростом населения появятся рабочие места, люди постепенно устроятся, начнут зарабатывать, переедут на постоянные квартиры, город вырастет, а плохое забудется. Твой город будет говорить по-русски, а молодые – на иврите, они пойдут в театр, в библиотеку, на концерты, а дети – в садики, школы и университет. Ты станешь самым популярным мэром в Израиле.

– Что ты думаешь? – теперь Арик задал мне вопрос – по-русски, он любил при случае блеснуть своим картавым русским языком.

Конечно, караванный городок построили, и его заселили новыми репатриантами – в подавляющем большинстве из стран СНГ, но встречались и чернокожие евреи из Эфиопии. Между выстроенными рядами двухквартирными бараками пролегли новые дороги, пошли автобусы, появились муниципальные детские сады. Прошло какое-то не очень длительное время, и около некоторых бараков стали парковаться новенькие "олимовские" автомобили – репатрианты находили работу, обустраивались.

Вот в этот самый караванный городок направил свои стопы посол России в Израиле Александр Бовин – посмотреть, как живут бывшие подданные его страны, ставшие гражданами Израиля.

– Попроси своего шпиона пригласить меня, – сказал в трубку посол. – Пусть закажет гостиницу – комнату мне и комнату водителю. Переночуем, вечер проведу с мэром, а утром – официальная часть визита: посещение послом России караванного городка. "Шагай вперёд, мой караван!" – пропел речитативом некарьерный дипломат.

Как уже было заведено, мы до глубокой ночи просидели в ресторане, на этот раз в румынском "У Ильи", всего – и выпивки, и еды (не закуски, а именно еды) – было вдоволь. Пили, ели, веселились, бойцы вспоминали минувшие дни. Утром, в половине десятого, я заехал в Бейт-Яцив. Александр Евгеньевич сидел на скамеечке, обмахиваясь газетой: начиналась сухая негевская жара.

Я оставил моё "Рено" на стоянке, сел в посольскую "Вольво" ("Мерседес" у чрезвычайного и полномочного появился позднее) позади шофёра, Бовин опустился в кресло рядом с водителем.

– Пристегнитесь, Александр Евгеньевич, – попросил я. – У нас штрафуют.

– Сам пристегнись… если очень хочется, – отмахнулся посол.

Машина была с дипломатическими номерами, её обычно не останавливали.

К окраине караванного посёлка мы подъехали ровно в десять, секундная и минутная стрелки моих часов "Cardi" (я специально взглянул на них) сошлись на цифре 12.

– Точность – вежливость королей, – произнёс я дежурный комплимент.

– Точность – нормальное качество нормального человека, – ответил "ненормальный" посол.

Я вспомнил недавнее интервью Александра Евгеньевича корреспонденту израильского радио.

– Господин посол, – сказал корреспондент, – вы много лет повторяли о необходимости установления дипломатических отношений между вашей страной и нашей. Теперь отношения существуют; больше того, именно вы представляете вашу страну в Государстве Израиль. Как вам видится Израиль изнутри?

– Как зебра, – ответил посол. – Полоса белая – полоса чёрная, полоса белая – полоса чёрная.

– Что для вас является в Израиле белой полосой?

– То, что каждый гражданин этой страны просыпается утром, зная, что ему обеспечен бутерброд на завтрак и порция на обед. Не многие страны в мире, даже очень благополучные, могут похвастать этим.

– А чёрной полосой?

– Необязательность. Никогда и нигде в мире, а я объехал много стран, очень много – на всех континентах, нигде в мире я не тратил понапрасну так много времени на ожидание. У ваших чиновников время – не время, место – не место. Договоришься, придёшь, окажется, что и твой визави пришёл, но не тогда и не туда. И ведь даже не извинится, для него это в порядке вещей, он и не поймёт вашего недовольства. Вот это для меня чёрная полоса.

(В скобках отмечу, что я, естественно, не стенографировал это интервью, поэтому текст воспроизвожу по памяти, не ручаясь за буквальное цитирование каждого слова, но надеюсь, что смысл сказанного послом я передал точно.)

Рагера среди "лиц", принимавших посла, не было, он заранее предупредил, что занят. Городскую управу представлял секретарь муниципалитета Арье Маркус, были ещё высокие чиновники, начальники отделов и, разумеется, я – внештатный помощник мэра.

Приём посла дружественного государства был подготовлен в лучших традициях российского и советского "потёмкинского" гостеприимства. Какая-то чиновница поинтересовалась (на иврите, а я перевёл), не хочет ли господин посол заглянуть в какой-нибудь караван – по собственному, разумеется, выбору… ну, например, вот в этот (она кивнула в сторону ближайшего строения, у двери которого уже стояла на стрёме его обитательница). "Господин посол" мрачно кивнул и направился в предупредительно распахнутую перед ним дверь. За послом устремилась толпа чиновников, каких-то активистов, важно вышагивал пресс-секретарь, фотограф то приседал, то забегал шествию дорогу, мешаясь под ногами и нервируя гостя.

Крохотная, чистенькая, старательно прибранная квартирка вместить такое число "гостей" не могла, тем более что в центре салончика надрывно махал лопастями привставший на тоненькую ножку вентилятор, от которого, кроме шума, никакого эффекта не было. В раскалённом караване свирепствовал предполуденный зной.

Хозяйка квартиры, пробравшись сквозь толпу гостей к столу, налила в несколько стаканов уже успевший нагреться апельсиновый сок, один стакан она протянула послу, про остальные безадресно произнесла "пейте, пожалуйста". Александр Евгеньевич сделал глоток, поморщился, вернул стакан смущённой женщине и стал выбираться наружу, на свежий воздух – вон из душегубки. В дверях образовалась пробка, всем хотелось поскорее выйти, соблюдя при этом правила приличия.

– Как вы можете принуждать людей жить в таких нечеловеческих условиях! – грозно взглянул посол на принимавших его представителей городской верхушки. – В такую жару человек жить без кондиционера не может и не должен.

Я переводил на иврит каждое сказанное Бовиным слово, стараясь не окрашивать свой голос его интонациями. Какая-то чиновница сделала попытку объяснить, что, дескать, все репатрианты получили деньги на приобретение электроприборов, включая кондиционеры, но…

– Людей нельзя заставлять так жить, – резко сказал посол России. – Люди должны жить в человеческих условиях. Что там у вас намечено ещё?

– Посещение детского сада, – упавшим голосом сказала чиновница и пошла впереди процессии.

Это были ясли, дети, совсем крохотные, лежали в кроватках, многие спали.

Вперёд выступила начальница или заведующая детского заведения, назвала число детей и их возраст, обернулась к нянечкам, дав им понять, что можно и нужно перейти к следующему пункту программы. Женщины наклонились над кроватками, одна вынула бледненького белокурого ребёночка, другая шоколадного эфиопчика, обоих детей, как два куля, сунули в руки посла, тут же перед ним вырос фотограф и защёлкал затвором фотоаппарата, пугая не только детей, но и взрослых ослепительными вспышками блица. Дети заплакали.

– Зачем вы их разбудили? – зло, неприязненно сказал посол. – Дети спокойно спали. Кому нужна ваша показуха?

Нянечки торопливо забрали детей из рук Бовина, он повернулся и зашагал прочь.

– Останетесь обедать, Александр Евгеньевич? – спросил я.

– Пообедаю в дороге, – буркнул посол России, садясь в машину.

          

Рагер тяжело заболел. На некоторое время появилась надежда на исцеление, мэр выписался из больницы. Я позвонил Бовину, и он приехал в Беэр-Шеву. Рагер принимал нас дома. Он похудел, выглядел подтянутым. Сам приготовил кофе, мы сидели за столом, шутили, много смеялись и делились планами.

В день смерти Рагера Бовин, закончивший свою каденцию посла, вылетал на родину, поэтому на похороны приехать не смог.

Он прилетел на вечер памяти Рагера, который мы проводили в зале городской консерватории (вместе с презентацией трёхтомника Переца Маркиша, издание которого Рагер начал совместно с послом России, а вышел трёхтомник после смерти мэра). Новый мэр (Давид Бунфельд) не только не нашёл нужным пригласить бывшего посла на вечер и оплатить ему стоимость перелёта, но даже отказался оплатить ночлег в гостинице, а ведь именно Бовин сделал первый взнос на издание трёхтомника П.Маркиша (5 тысяч долларов)!

– Старуха сказала мне: "Не жди денег от евреев, бери тысячу долларов и лети". (Старухой Александр Евгеньевич называл Лену Петровну.)

И он прилетел, и приехал в Беэр-Шеву, и поднялся на сцену.

– Мы с вашим мэром много лет занимались одними и теми же вопросами, – сказал бывший посол России в притихший зал. – Мы занимались одним и тем же – по разные стороны Железного Занавеса, друг против друга. К счастью, он переиграл меня, он оказался победителем. И именно поэтому вы все находитесь сейчас здесь.

Я сидел на сцене, потому что, как секретарь Фонда развития Беэр-Шевы и бывший помощник бывшего мэра, был ведущим вечера.

– Александр Евгеньевич, поэтому и вы сегодня здесь, – вставил я реплику.

Бовин улыбнулся, кивнул.

– Твоя, Илья, правда, – согласился он.

          

Мы ехали в моей машине, я – за рулём, Бовин на сиденье рядом.

– Вчера я встречался с Саги.

Генерал Иешуа Саги – начальник военной разведки.

– Пригласил меня побеседовать – так, ни о чём. Он не оговорил тему, и я не стал спрашивать: зачем, мол, приглашаешь? Сижу у него, "чай? – спрашивает, – кофе?" Обмениваемся всякими пустыми новостями, улыбаемся друг другу. "Вот, – как бы между прочим говорит Саги, – стало нам известно, господин посол, что в Иране, в их атомной программе, трудится столько-то бывших советских, а – стало быть – и российских учёных-атомщиков. Что-то нам это сотрудничество не очень нравится". "Да? – удивляюсь. – Не нравится? А вот нам стало известно, что в вашем ядерном городке под Димоной работают семьдесят четыре физика-репатрианта, тоже бывшие советские, а – стало быть – и российские учёные. И нам это тоже не очень нравится". Саги хмыкнул и перевёл разговор на другую тему – о привлекательности еврейских женщин.

– А что, Александр Евгеньевич, – спросил я, – действительно работают? Именно семьдесят четыре?

– Откуда я знаю! – ответил Бовин. – Наверно сколько-то работает. А может и нет. Мне важно было выиграть этот поединок, я ведь знал, что ему нечего будет ответить, он не подготовился к такому повороту разговора, вот и закрыл тему. Очень мне не хотелось с ним объясняться, большое блядство – это наше участие в иранской ядерной программе, если такое участие имеет место быть… Думаю, что израильтянам доподлинно известно, даже лучше, пожалуй, чем нашим, у нас ведь теперь такой бардак!

Он замолчал и до конца пути больше не проронил ни слова, сосредоточенно думал о чём-то.

          

– Илья, – сказал в трубку Бовин, – при ядерном центре под Димоной работает "теплица". Как бы туда попасть, а?

– Поинтересуюсь, Александр Евгеньевич, – упавшим голосом пообещал я, зная, что и интересоваться нечего: в ядерный центр под Димоной ещё, насколько мне известно, не ступала нога иностранца, а Бовин, хоть и "в доску свой", всё-таки в некотором роде иностранец.

Но всё-таки, но всё-таки…

– Есть такая "теплица", – сказал знакомый репатриант-физик. – Я как раз там работаю. Называется "Тéлем", вот номер телефона секретарши.

"Тéлем" – в переводе с иврита означает "борозда".

Несколько слов о "теплицах" начала девяностых.

С послеперестроечной алиёй в Израиль прибывали и прибывали учёные, они находили работу в университетах, колледжах, многие шли в школьные учителя, руководители крупных промышленных предприятий надеялись с помощью новых недорогих и хорошо образованных учёных решить свои производственные проблемы (минимальную, но сравнительно приемлемую заработную плату обеспечивало трудоустроенным учёным государство). Прошло некоторое время, и все мыслимые и немыслимые вакансии в науке, промышленности, в учебных заведениях оказались занятыми, а учёные становились невостребованными. Некоторые устраивались рабочими-подсобниками, дворниками, сторожами… Понапрасну погибал дорогой и жизненно важный для государства научный потенциал.

Вот тогда-то появились "теплицы". Многие шустрые израильские обладатели академических степеней, нередко пенсионеры, брали на прицеп растерянных, мало что понимавших в запутанных местных реалиях репатриантов-учёных, привозивших с покинутой "доисторической" родины знания, опыт, идеи, выношенные и выпестованные годами, и "прощупывали" различные министерства и ведомства, фонды, гранты, кассы – на то они и шустрые, чтобы знать злачные места, в которых можно поживиться, зарегистрировавшись в качестве "теплицы". Сколько денег было высосано и израсходовано, сколько идей загублено, сколько судеб сломано, сколько надежд порушено!

Когда стипендии, фонды и гранты заканчивались, "научный руководитель" "теплицы" безжалостно и цинично выбрасывал опекаемого на улицу и искал очередную жертву, полную знаний, идей и желания послужить отечеству и его науке.

Бывали, однако, счастливые исключения. Одно из них – "Телем" при ядерном центре в самом сердце раскалённой пустыни Негев, под Димоной.

Я позвонил по сообщённому мне номеру телефона, уверенный, что сейчас меня пошлют по известному адресу – вместе с моим послом.

Женщина выслушала мои объяснения и сказала, что она не решает ничего, всё в руках директора.

– Вы можете меня с ним соединить?

– Конечно, – ответила женщина.

Директор, в прошлом генеральный директор ядерного центра, вышедший на пенсию, судя по фамилии, выходец из Марокко – Альфаси (его предки были, конечно, жителями города Феса), выслушал мои заикания, улыбка его зазвучала из телефонной трубки.

– Посол Бовин!.. конечно, для нас честь принять такого гостя.

Смеётся или это всё всерьёз?

Несколько раз я звонил в посольство, уточнял какие-то детали, перезванивал секретарше "Телема", у неё возникали новые вопросы, и секретарша опять звонила мне и извинялась, и я звонил в посольство. Наконец, были установлены и согласованы дата и время визита.

Накануне приезда Бовина опять раздался звонок:

– Извините. Это…

– Да-да, я вас уже узнаю по голосу. Слушаю вас.

– У нас скромная столовая самообслуживания, кормят вкусно, и выбор хороший. Но может быть для господина посла нужно приготовить что-нибудь специальное…

– Да, желательно бутылку водки – финской или "Смирновской", холодной, из холодильника, чтобы стекло запотело. И к обеду много мяса.

Александр Евгеньевич приехал в Беэр-Шеву накануне, до позднего (вернее, до раннего утреннего) часа мы просидели с Рагером в болгарском ресторане – я об этом уже рассказывал. Пили, ели (и турецкую чорбу тоже). Утром поехали на юг.

Слева от шоссе осталась Димона, вдоль дороги тянется железнодорожная колея. В самом центре пустыни, в нескольких десятках метров от дороги –

– Видите вон то одноэтажное строение? – спрашиваю посла. – На крыше, – показываю, – параболические антенны. А во-он там, на вершинах холмов – видите? – алюминиевые прямоугольники. Это пассивные ретрансляторы, зеркала, отражатели радиоволн. Вся телеметрическая информация на израильской железной дороге передаётся по радиоканалу. Сеть антенн и отражателей покрывает всю страну. Надёжно, дёшево, просто в обслуживании. В этот домик раз в неделю приезжает техник, доливает воду в аккумуляторы, проверяет исправность аппаратуры. Я проработал инженером Южного округа шесть с половиной лет, с семьдесят второго по семьдесят восьмой – ни одной неисправности. А в России ещё в семьдесят первом, когда я уезжал, на локомотивах работали радиостанции ЖР-3, содранные с немецких, разработанных в начале тридцатых годов.

– Зато в области балета мы впереди планеты всей, – грустно сказал Александр Евгеньевич.

Проехали под железнодорожным мостом. Впереди показался купол ядерного центра. Дорога к Мёртвому морю ведёт мимо него.

Наконец указатель – поворот вправо, к фосфатному заводу в Ороне. Мы свернули и вскоре подъехали к воротам, уводящим в глубину территории, огороженной забором из колючей проволоки. На проходной нас ждали.

Приём был тёплый, очень дружеский, Александр Евгеньевич беседовал с сотрудниками "теплицы" – недавними гражданами его страны. Интересовался семьями, квартирами, заработками, детьми, перспективами дальнейшей работы, расспрашивал и слушал внимательно, иногда что-то записывал ("постараюсь выяснить, может быть, смогу помочь").

Потом спустились в столовую. В стороне был накрыт стол под белой скатертью. Расселись. Подошёл кухонный работник, он выполнял функции официанта. Перечислил состав меню – выбор довольно большой, выслушал пожелания, записал. Принёс, расставил, вернулся на кухню и появился перед нами, неся в вытянутых руках заиндевелую бутылку финской водки.

Бовин чуть повернул голову:

– Сегодня до шести пить не буду.

Сказал, как отрезал, и принялся за мясо.

Я почувствовал себя не совсем удобно.

– Александр Евгеньевич, – взмолился я, надеясь спасти положение, – как же так, я рассчитывал выпить с вами.

– На здоровье, Илья. Учись быть свободным человеком. Хочешь выпить – пей, чего смотреть на меня!

Я перевёл на иврит сказанное послом, Альфаси взял бутылку, спросил:

– Кто присоединяется к нам… ко мне и Элиáу? ("Элиáу" – так меня зовут на иврите.)

Все отказались (все – человек, кажется, пять или шесть). Альфаси потянулся к моей рюмке, наполнил её, налил себе.

– Лэхаим! – обратился он к гостю.

– Лэхаим-лэхаим, – кивнул Бовин, продолжая есть.

Вот так мы вдвоём, два израильтянина, бывший марокканец и бывший русский, потихоньку-полегоньку, под обильный и вкусный "закусь" и под душевные разговоры "за жизнь", "приговорили" за обедом бутылку финской водки. Пили мы оба на равных и чувствовали себя – по рекомендации чрезвычайного и полномочного посла Российской Федерации в Израиле Александра Бовина – вполне свободными людьми.

          

Точность, пунктуальность Бовина были (для него) естественными. Перед отъездом из страны по окончании своих полномочий Александр Евгеньевич устроил проводы и у себя дома в Савионе, и в тех организациях, которые просили посла об этом.

Домой к Лене Петровне и Александру Евгеньевичу я был приглашён в тот вечер (а таких вечеров было очень-очень много, приходили и приезжали люди и поодиночке, и парами, и целыми компаниями или даже коллективами), когда с послом России в Израиле "прощалась"(!) вся труппа гастролировавшего у нас "Современника" во главе с Галиной Борисовной Волчек. Забавные проводы российского посла российскими же актёрами! Вообще, в доме этих "Облонских" воистину всё перемешалось. Я отметил этот феномен, презентуя Бовину одну из моих книжек. Дарственная надпись гласила: "Нашему послу в нашей стране – Александру Евгеньевичу Бовину от автора".

Проводы состоялись и в Союзе писателей Израиля. Я думаю, что Бовин был знаком с большинством, если не со всеми сколько-нибудь заметными израильскими литераторами – и не только пишущими по-русски, а уж с русскоязычными и подавно.

В объявлении Союза писателей говорилось, что приглашаются все желающие. Естественно, я не мог пропустить ещё одну возможность повидаться с Александровм Евгеньевичем, тем более как член правления СП я в некоторой степени даже обязан был присутствовать – приятная, следует подчеркнуть, обязанность.

Места в машине были, со мной поехали Вика и Давид Лившиц.

Время на дорогу мы рассчитали точно, особых пробок в пути не было, но некоторое время пришлось покрутиться в поиске места для парковки. Короче, в зал СП мы вошли в семь часов и четыре минуты.

Зал был полон. На сцене за столом, как и положено, занимали места председатель СП Фрема Баух и Лёня Финкель – секретарь СП. Бовин, сидевший чуть на отшибе, уже говорил в микрофон.

Стараясь не мешать, мы на цыпочках прошли в зал и пристроились вдоль стены. Бовин, не прекращая говорить, взглянул на часы.

Потом Лёня Финкель оправдывался:

– Я говорю ему: "Александр Евгеньевич, люди приедут со всей страны, давайте подождём четверть часа". А он: "На сколько было объявлено начало? На семь? Давайте уважать своё и чужое время". Ну и вот – ровно в семь включил микрофон.

          

В моей книге "Вечный Судный день", которую, кстати, ценил Александр Евгеньевич, я описал историю польского еврея Павлика Цирульницкого, с которым был знаком в Свердловске. Павлик всю жизнь мечтал об Израиле, в пятидесятых даже получил разрешение покинуть СССР (тогда был массовый выезд уроженцев Польши в Израиль с недолгой формальной остановкой в ПНР). Но в это самое время тяжело заболела тёща Павлика, она год пролежала парализованная, а потом разрешение потеряло силу, и застрял Павлик на суровой уральской земле коротать свою горемычную жизнь.

В ноябре 1971 года Павлик Цирульницкий пришёл попрощаться со мной, плакал, говорил, что тоже поехал бы, но боится вызовов в КГБ, "я там сразу умру", – всхлипывал он.

Мой рассказ "Наказ", прежде чем попасть в книгу, был напечатан в какой-то газете в 1995 году. Какими-то путями газета попала в Свердловск, и Павлик собственными глазами прочитал рассказ о себе, напечатанный в Израиле. Он был потрясён.

– Если Илюша нашёл нужным написать обо мне, – сказал Павлик друзьям, – значит я должен поехать.

И он приехал в Израиль, старый, не очень здоровый, но – счастливый. Он позвонил мне из Тель-Авив, из какой-то третьесортной олимовской гостиницы.

– Мне так хорошо, – сказал Павлик по-еврейски (по-русски за многие годы жизни в Свердловске он кое-как говорить научился, но этот язык навсегда остался для него чужим). – Ты приглашаешь меня в гости? Если нет, я всё равно приеду.

Я встретил Павлика на автобусной станции. Он вышел из автобуса, мы расцеловались.

– Скажи, здесь можно купить букет цветов? – это был первый его вопрос после почти четверти века, что мы не виделись.

– Конечно, – ответил я, – но ко мне ты можешь прийти без букета, мне хватит тебя одного.

– Да нет, – отмахнулся Павлик. – Но это потом. А сейчас вези меня на военное кладбище.

– Павлик, мы поедем ко мне домой, поговорим, выпьем, как в былые времена, пообедаем.

– Да нет, – опять отмахнулся Павлик. – У вас тут есть военное кладбище?

– Конечно. К сожалению…

– Вот и вези.

Я повёз Павлика в Хацирим, и мы обошли все могилы на военном кладбище, Павлик постоял над каждой и прочитал все надписи на памятниках. На это ушло несколько часов.

– Теперь поехали за цветами, – сказал Павлик, когда мы вышли с кладбища. Лицо его было трагичным, заплаканные глаза покраснели и продолжали слезиться. – Скажи мне, Бовин живёт далеко от тебя?

– Бовин живёт около Тель-Авива, в Савионе.

– Мы купим самый дорогой букет цветов и поедем к Бовину. Я должен вручить ему самый дорогой букет, какой мы только сможем купить, и я должен сказать Бовину, что он не просто еврей, я скажу Бовину, что он самый великий еврей на свете, а я, поверь мне, повидал на моём веку много достойных евреев. Поехали.

– Во-первых, Павлик, нам незачем ехать в Савион, ты можешь всё это сказать Бовину по телефону. А во-вторых…

– Ты знаешь номер его телефона?

– Конечно.

– Мы сможем ему позвонить из твоего дома?

– Конечно.

– Поехали к тебе.

Павлик расцеловался с моими домашними, заждавшимися его появления, и нетерпеливо напомнил:

– Мы должны позвонить Бовину. Великий еврей! – сообщил он моим домашним. – Я сейчас буду с ним разговаривать.

– Павлик, Бовин не еврей, он абсолютно русский.

– Не рассказывай мне бобэ-майсэс (бабушкины сказки)! Вы только послушайте, что он говорит! Разве гой* способен так любить Израиль, как Бовин любит его? Разве способен? Звони!

                                                                                                                                                                

* гой (иврит) – в данном случае – нееврей, инородец.

                                                                                                                                                                

Я набрал номер телефона Бовиных.

– Вас слушают, – знакомая фраза.

– Александр Евгеньевич, вы помните мой рассказ "Наказ"? – спросил я.

– Про польского еврея, который предлагал разводить в Израиле служебных собак? – Бовин полностью освоил искусство отвечать вопросом на вопрос.

– Да-да. Так вот, герой этого рассказа Павлик Цирульницкий сидит рядом со мной и хочет сказать вам несколько слов. Я передаю трубку.

Павлик нервничал, телефонная трубка в его руке дрожала.

– Я приветствую великого Александра Бовина на древней земле Израиля! – произнёс Павлик дрожащим голосом давно заготовленный и, очевидно, многократно отрепетированный монолог, и мне показалось, что он говорит как-то не так, как должен был бы говорить с послом России. Сделав над собой усилие, я вдруг понял, до меня вдруг дошло… – Павлик Цирульницкий разговаривает с послом России на идише! Я попробовал разъяснить Павлику, что Бовин… Нет, мой старый приятель был невменяем. Он двумя руками вцепился в телефонную трубку, пытался удержать её, но трубка, залитая слезами, крупно тряслась.

На языке своего детства Павлик Цирульницкий рассказал бывшему политическому обозревателю и будущему академику Александру Бовину на незнакомом тому языке житие Авраама, Исаака и Иакова, поделился подробностями исхода евреев из Египта под водительством Моисея, воздал должное царям Давиду и Соломону, оплакал разрушение Первого и Второго Храмов, провёл своего слушателя через испанскую инквизицию, погромы Хмельницкого, нацистские лагеря смерти, отметил заслуги воинов и землепашцев, создавших и защитивших молодой возрождённый Израиль… Временами он всхлипывал, прерывал повествование, чтобы вытереть заливавшие его лицо слёзы и высморкаться.

– Ир фарштейт*? – вопрошал он слушателя.

– Их фарштейт**, – терпеливо отвечал слушатель.

                                                                                                                                                                

* Ир фарштейт? (идиш) – Вы понимаете?

** Их фарштейт. (искажённый идиш) – Я понимаете.

                                                                                                                                                                

Наконец, речь была закончена, Павлик пересказал собеседнику все свои чувства к нему, попрощался и положил трубку.

– Ну, что ты скажешь? – Он всё ещё героически преодолевал рыдания. – А ты не хотел со мной согласиться, что Бовин великий еврей! Он всё понял, он сам мне сказал об этом. Ты послушал бы, как красиво он разговаривает на мамэ-лошн… Мы сделали с тобой большое дело. Спасибо тебе. Теперь можно сесть к столу.

Павлик раскрыл сумку и выставил на стол бутылку привезённой из России "Столичной" водки.

          

В каком-то поселении на севере страны готовилась выставка известного израильского художника, в прошлом репатрианта из большого советского города. Он и на прежней своей доисторической родине, несмотря на достаточно ранний для творческого человека возраст, был уже широко известен, а в Израиле стал совсем маститым. В сообщении говорилось, что открывать выставку будет друг мастера, не менее известный в мире, и не только русскоязычном, писатель и зэк.

– Вы собираетесь поехать? – спросил Александр Евгеньевич по телефону, и, услыхав мой утвердительный ответ, сказал: – Я тоже поеду. Давно хотел познакомиться с вашим писателем. Вот и случай представился. Там увидимся.

Конечно же, следовало предупредить и виновника события, и его и, кстати, моего друга, что я и сделал по телефону накануне открытия.

– Кто такой этот Бобин? – наигранно безразличным голосом произнесла телефонная трубка. "Ну и мастер!" – уважительно оценил я.

– Не валяй дурака, на открытие выставки приедет посол России.

– Я должен подмыться?

– Ты ничего не должен. Просто я ставлю тебя в известность, что…

– Что?

– То, что ты слышал.

– Какое ко мне его приезд имеет отношение?

– Ты открываешь выставку.

– Я не состою на службе ни в канцелярии Главы правительства, ни в МИДе, ни в министерстве культуры. Я частное лицо, имею имя, отчество, фамилию, адрес, семейное положение и номер удостоверения личности. Я собутыльник нашего мордописца, моего друга и величайшего художника современности. Что мне до приезда какого-то мелкого российского чиновника?

– Ну, извини.

– Нет, не извиню. Вы носитесь с этим типом, не отдавая себе отчёта, что он был ближайшим помощником начальника КГБ, когда тот заполнял лагеря и тюрьмы такими мудаками, как я, фабриковал дела, морил голодом страну, курировал атомную промышленность и угрожал всему миру уничтожением. Твой Бовин состоял шестёркой при палаче и душегубе. Теперь он разыгрывает из себя большого демократа, словно блядь, прикидывающаяся целкой. Хочет и рыбку съесть, и на хуй сесть. При чём тут я?

На открытии выставки был достаточно полно представлен израильский богемный и респектабельный русскоговорящий бомонд. Все тут знали всех, пожимали друг другу руки, целовались, слышалось: "Привет старуха! Ты великолепно выглядишь! Тебе никогда не дашь твоих лет!" "Здорово, старик! Тебя не берут никакие годы!"

На стоянку вырулила посольская машина, вышел Бовин, кое с кем он тоже был знаком, к нему подходили, приветствовали. Александр Евгеньевич увидел меня, помахал рукой, потом подошёл, мы поздоровались. Началась официальная церемония открытия выставки. Устроители сказали что-то о художнике на иврите, потом всемирно известный писатель и зэк говорил о нём по-русски – немного и недолго, но, как всегда, интересно, остроумно, тепло.

Публика оживлённо хлопала, ждали команды, чтобы войти в здание выставки. Оратор прошёл в толпу, пожимал руки. Приблизился к нам, пожал мою руку, доброжелательно отпустил какую-то приветливую фразу.

Александр Евгеньевич стоял рядом со мной. Он тоже протянул руку для пожатия, но писатель сделал вид, что протянутой руки не заметил, и прошёл мимо.

Толпа повалила вперёд, в распахнутые двери. На стенах и щитах висели картины, которые я знал и любил, в большой комнате возвышалось сооружение, названное "Инсталляция", писатель что-то объяснял, а мне в нагромождении труб и железок всё казалось непонятным.

Я обходил экспонаты, разглядывал их, сталкивался со знакомыми, поднялся на второй этаж, потом опять спустился на первый и там, у самой двери в уголке, увидел сидевшего Бовина. Он выглядел уставшим, опирался обеими руками и подбородком о палку.

– Александр Евгеньевич, принести вам попить?

– Спасибо, Илья, – тяжело взглянув на меня, проговорил посол.

Я поднялся на второй этаж, где был накрыт стол, и вернулся с бутылкой колы и одноразовым стаканом. Бовин сделал несколько глотков, грузно поднялся и медленно зашагал прочь. Я смотрел в его массивную спину, а он, почувствовав, вероятно, мой взгляд, обернулся, поднял руку и махнул ею – не помахал, а махнул. И пошёл.

Таким и запомнился – усталым, медленно удалявшимся…

          

И ещё об одной встрече я не могу не рассказать.

Бовин приехал в Израиль, как принято говорить, "с частным визитом". Позвонил:

– Встретиться бы, рыбки поесть...

Я позвонил Марику Кармону:

– Скажи, какие знаешь ты в Тель-Авиве хорошие рыбные рестораны?

Марик перечислил три-четыре места.

– Едем в Тель-Авив к Бовину, – сказал я Вике. – Повестка дня – рыбный ресторан.

Нашей Рахельке не было ещё и полугода.

Сели в машину, поехали.

Александр Евгеньевич ждал нас у входа в гостиницу.

– Поехали в Эйн-Гев, – сказал он, усаживаясь рядом со мной.

– На Киннерет? – с ужасом воскликнула Вика.

– Ну да, – подтвердил гость. – Лучше, чем там, рыбу не готовят нигде.

– С ребёнком – на Киннерет? Сейчас? Нет, я с вами не поеду, – взмолилась Вика. – Вези нас к Ленке.

Я завёз жену с ребёнком в Гиватаим к подруге, и мы с бывшим послом поехали в Галилею. Спустились к озеру, обогнули его с запада и с севера.

– Останови-ка, – попросил Бовин. Вышел, походил вдоль дороги, поднялся на придорожные камни, вернулся, считая шаги, что-то записал в блокнотик. – Поехали дальше.

Таких остановок было несколько. Я ни о чём не спрашивал: если посчитает нужным, расскажет сам.

В кибуце Эйн-Гев зашли в ресторан, заказали рыбу. Бовин взял в руку приземистый гранёный стакан, показал официантке:

– Водка.

Она кивнула: "Понимаю". Принесла на подносе заказ – тивериадскую рыбу и два стакана с водкой, слой примерно в палец толщиной.

– Ма зэ? – спросил Александр Евгеньевич. – Что это?

– Водка, – растерянно ответила официантка. – Манá (порция).

– Я просил не "мана", а стакан водки, – наставительно разъяснил гость из России и перевёл на иврит: – Кос водка.

Официантка взяла стакан и скрылась в кухне. Возвратилась она с полным до краёв стаканом и в сопровождении всего штата кухонных работников. Они, не стесняясь, встали полукругом за нашими спинами и с любопытством взирали, как клиент (а они его, безусловно, узнали) будет пить "кос водка" (стакан водки).

Александр Евгеньевич, ничуть не смутившись, поднёс к губам стакан и, не торопясь, глоток за глотком опорожнил его, затем принялся за рыбу.

Обратно мы ехали через южную оконечность озера. Бовин подрёмывал. Потом открыл глаза.

– У них же штат арабистов – громадный! Они давят на Путина. И мой друг Примаков туда же…

Замолчал, словно решая, продолжать или подремать ещё.

"Мой друг Примаков…" "Как можно дружить с Примаковым?" – подумал я.

Бовин вздохнул.

– Старые дела. Давние… – задумчиво, словно мне в ответ, проговорил он. И опять умолк. Глаза то ли полуприкрыты, то ли закрыты совсем – не понять.

– Это убийственно и для мира, и для России, – опять заговорил он. – Израиль не может вернуть арабам зéмли. Ведь тогда граница вплотную приблизится… мы только что видели… Взрывоопасная ситуация. Да. А арабы не удовлетворятся одним шагом, они обязательно сделают второй, третий, пятый, десятый… пока – или не уничтожат Израиль, или… – скорее всего, опять получат по рогам. И Россия ещё раз окажется в говне…

Склонил голову, веки устало опустились.

Дальше мы ехали молча.

          

Александр Евгеньевич Бовин был русским человеком, он любил свою страну и всегда заботился об её интересах.

Он был Человеком. Человеком и остался – в делах, в книгах, в памяти друзей.

Горько, что его нет.

Второго числа (2 мая 2004 года – И.В.) кремация и похороны.

Вот и всё...

          

PostScriptum

Почтовый служащий в кипе принял у меня извещение, пробежался кончиком авторучки по строчкам гроссбуха и указал мне: распишись вот тут. Потом выложил упаковку – массивную плотно укутанную в несколько слоёв желтовато-серой бумаги и со всех сторон обклеенную марками. На обратном адресе я прочитал слово "Москва". Ни от кого из России я бандероли не ожидал, подумал: "Похоже на солидный заряд взрывчатки…" Постоял в нерешительности, наконец, мысленно махнул рукой: "Ладно, умру как герой!" – и рванул бумагу. Под ней был чёрный нейлоновый пакет.

Короче, в пакете оказались три экземпляра – авторских экземпляра! – книги "ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БОВИНЕ". Как некогда говаривал автор предисловия к этой солидной книге М.С.Горбачёв, "пирдуха!" (т.е. "пир духа", эту фразу молва приписывает экс-президенту).

История появления "Воспоминаний" (или, вернее, моего имени в книге "ВОСПОМИНАНИЙ"), такова. По электронной почте пришло письмо, подписанное Леонидом Иосифовичем Шинкарёвым, было это вскоре после кончины Александра Евгеньевича. Леонид Иосифович писал, что моё имя и мой адрес получил от Лены Петровны, что друзья Бовина намереваются подготовить и издать воспоминания о – дальше следовали эпитеты в адрес покойного, и уместные, и справедливые. Леонид Иосифович в своём письме просил меня разыскать несколько бывших русских, ныне израильтян, с которыми А.Е. поддерживал тёплые отношения, и попросить их, если они сочтут это возможным, написать несколько слов для книги. Такая же просьба – написать – была обращена и ко мне.

Я связал Л.И. с Эдиком Кузнецовым, Яшей Козаковым (Яковом Кедми), Давидом Маркишем, Инной Гольдштейн, Врубелями-Голубкиными-Гробманами, ещё, кажется, с кем-то – уже не помню. Позвонил и написал Доре на РЭКУ, с этой радиостанцией Александр Евгеньевич не просто сотрудничал, но и дружил – со многими журналистами и ведущими. А от себя, не мудрствуя лукаво, я послал уже написанный и опубликованный очерк-не-очерк, некролог-не-некролог, отрывочные фрагменты, горькие и светлые фрагменты воспоминаний, написанные сразу после получения вести о кончине Бовина.

Сейчас, перелистывая уже живую книгу, ловлю себя на мыслях: вот об этом почему-то не написал, и вот об этом следовало рассказать, и вот ещё о том… Но – книга уже стала свершившимся фактом, остаётся посожалеть и попытаться добавить недосказанное в последующих публикациях…

Справка

"ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БОВИНЕ – политик, журналист, дипломат". Москва, издательство "Любимая Россия", 2006.

Составители: В.Захарько, С.Кондрашов, Л.Шинкарёв.

Редакционный совет: Василий Захарько, Станислав Кондрашов, Лена Бовина, Илья Урилов, Леонид Шинкарёв.

Художник Сергей Стулов.

536 страниц.

ISBN 5-9607-0007-7

          

В заключение, смущаясь и – одновременно – переполняясь гордостью и благодарностью, позволю себе процитировать фрагмент, увековеченный рукой самого Александра Евгеньевича Бовина.

Поездка на Мёртвое море памятна еще и потому, что познакомился с чудесным человеком – Ильёй Войтовецким.

Илья возник в 1936 году на Украине. С 1941 по 1971 – Урал. Учился, работал, жил. Инженер. В 1971 году с тёщей, женой и двумя сыновьями добрался до Израиля и сразу осел в Беэр-Шеве, на границе с пустыней Негев. Участвовал в войне Судного дня. Потом и до пенсии трудился инженером по ЭВМ на Химическом комбинате Мёртвого моря. На пенсии отрастил бороду, стал похож на Хемингуэя. Пишет стихи, иногда – прозу. Хобби – компьютер и всё, что можно на нём выделывать. Главное хобби – слабый якобы пол. А вообще, повторяю, чудесный человек, настоящий товарищ, который не подведёт.

(А.Е.Бовин. "5 лет среди евреев и МИДовцев", стр. 110.)

Спасибо, Александр Евгеньевич, за доброе отношение, за дружбу.

          

– Илья, почему не идёшь в политику? – спросил Бовин.

– Грязное это дело, Александр Евгеньевич.

– Неправда, политика не грязнее радиоэлектроники или ботаники. Зависит от человека. У грязного и электронная схема будет дерьмом пахнуть, а у чистого и наблюдение за тараканом будет чистым.

Больше он на эту тему со мной не заговаривал.

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ