ВСТРЕЧИ С КАЛАШНИКОВЫМ

 

Вот сейчас этот детина с волосатыми ручищами натянет резиновые перчатки, возьмёт скальпель и примется скрупулёзно потрошить моё тело. Он начнёт с левого бока, где чернеет маленькое отверстие, удостоверится, что пуля прошла между рёбрами, слегка повредив одно из них. Потом раздвинет похолодевшие прутья грудной клетки и углубится внутрь. Обнаружив, что пуля поразила предсердие и оба желудочка, он про себя отметит, что смерть наступила мгновенно. Пулю он найдёт около позвоночника и деловито извлечёт наружу.

Не повезло Галке. Ещё совсем молодая, а вот поди ты – вдова. Ей уже успели сообщить, и она мечется и воет в голос, но всё ещё не верит, надеется на чудо: что вот откроется дверь, и я войду и улыбнусь, и обниму её, и она крепко-крепко ко мне прижмётся. А я лежу себе на холодном цинковом столе морга и жду собственного вскрытия.

Вернее, лежу не я, а то, что было мною ещё сутки назад. Теперь я не чувствую никакой связи с закоченевшей мясной тушей, не способной ни передвигаться, ни видеть и ни слышать. Я к ней, к этой безжизненной массе, совершенно равнодушен, и такое состояние странно и непривычно.

В тот последний момент, перед тем как раздался выстрел, я ещё успел подумать, что можно отклониться или пригнуться. Я видел лицо этого парня, прижатое к автомату, его напряжённый прищур в прицеле и круглый чёрный зрачок "калашникова", упёртый в меня. Зрачок был таким самоуверенным и знакомым, что я замер, загипнотизированный им на мгновение. А в следующий миг я уже был убит.

Парня, стрелявшего в меня, поймали. Ребята сразу по рации сообщили о случившемся на базу, и тотчас прибыли ещё два джиппа и бронетранспортёр, наши солдаты оцепили квартал и начали его прочёсывать. Парень пытался спастись, бежать через окно, но дом уже был окружён.

Забавно, что я заметил его ещё за две недели до выстрела, когда мы въезжали в город. У входа в один из первых домов, на самой окраине, стоял молодой араб и провожал наш автобус пристальным взглядом. Его запоминающееся энергичное лицо с удлинённым тонким носом под сросшимися в сплошной чёрный росчерк бровями и густая, в сплошных мелких кудряшках – вот уж точно, что шапка волос, сразу привлекли к себе внимание. На нём была клетчатая сорочка, заправленная под широкий ремень, светлые брюки, тщательно отутюженные и расклешённые книзу.

Это был первый араб, которого я так близко увидел на "удерживаемой", в прошлом иорданской территории. Я тогда ещё подумал, что он должен ненавидеть меня, потому что я для него оккупант, солдат вражеской армии, и в знак протеста он, как минимум, голосовал, вероятно, за коммунистических кандидатов в свой городской совет. Наши взгляды скрестились, пронзив друг друга всего на миг. В моих глазах отразились, должно быть, любопытство и откровенный интерес к нему. Его взгляд выражал молчаливое достоинство и бескомпромиссную решимость.

– Здравствуй, – сказал я ему и, опомнившись, поправил себя, – селям алейкум!

– Зачем ты приехал? – молча спросил он.

– Меня призвали в армию. Я – солдат и буду служить в твоём городе в пограничных войсках.

– В оккупационных войсках, – так же беззвучно, до белизны сжав губы, уточнил он.

– Да, в оккупационных войсках, – согласился я. – Это жестоко, но это правда. Если бы в шестьдесят седьмом победили вы, ты служил бы в оккупационных войсках на нашей территории.

– Ты – враг. А если враг не сдаётся, его уничтожают. – За его спиной распласталось красное знамя со знакомым – клинышком бородка под сократовским лбом – профилем.

– Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым, да? – угадал я вторую половину пароля. Он удивлённо вскинул полоску бровей и продолжил:

– В бой за родину! Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет – Пророк его.

Знамя вмиг позеленело, и на его древке медно блеснул рогатый полумесяц.

Автобус, не задерживаясь, пронёсся мимо него, и я, оглянувшись, успел ещё раз увидеть молодого араба, проводившего нас полным дерзкого вызова взглядом.

Мы промчались по улицам города, расположенного на сбегающихся друг навстречу другу крутых склонах каменистых сопок, и резко остановились у шлагбаума контрольно-пропускного пункта армии обороны Израиля. Начиналась моя служба.

Его ли Аллах или другое Провидение отмерило мне этой службы всего две недели.

До того одиночного выстрела город слегка бурлил и волновался, но события не выходили за сравнительно мирные рамки. Наступил сентябрь – знаменательный для палестинцев месяц. По утрам на стенах домов появлялись призывы: “Араб! «Чёрный сентябрь» ждёт твоей помощи!”

С началом учебного года науськиваемые кем-то опрятные мальчики и девочки в аккуратных ученических формах толпились в школьных дворах, устраивая шумные демонстрации, и швыряли камни в окна своих же классов.

Мы не вмешивались в эти внутренние дела местного населения, и пришлось забеспокоиться учителям и родителям малолетних демонстрантов. Они вдруг поняли, что стёкла придётся вставлять за собственный счёт, а упущенное учебное время наверстать будет трудно. Волнения улеглись сами собой – к разочарованию притаившихся науськивателей.

Вот тогда-то и прозвучал выстрел по нашему патрульному джипу. Я почувствовал сильный толчок, и в голове всё вмиг перемешалось. "Коммунизм – это молодость мира, и Магомет – Пророк его." Потом я увидел себя мёртвым – и стремительное оцепление квартала нашими ребятами...

Сквозь притворённую дверь я проник в комнату. За столом сидели два полицейских следователя в гражданской одежде и мой убийца. Они разговаривали по-арабски. "Калашников", тот самый, из которого я был убит, лежал на столе, спокойно глядя перед собой круглым чёрным зрачком. Я осторожно приподнял его и удалился через зарешёченное окно.

Моё теперешнее состояние позволяло мне беспрепятственно передвигаться в пространстве и времени в любых направлениях и измерениях. Это нельзя даже назвать передвижением: находясь в произвольной точке вселенной – по собственному выбору и решению, я присутствовал и в прошлом, и в будущем, а настоящего, как известно, в природе вообще не существует – есть только будущее, которое непрерывно течёт, постоянно превращаясь в прошлое.

Удалившись на достаточное расстояние от места и времени происшедшего, я освободил "калашникова" от сковывавших его кавычек и, придав ему надлежащий человекоподобный вид, поместил его у входной двери актового зала, откуда он цепким взглядом окинул собрание, выбирая для себя место.

В сообщении о собрании, вывешенном на доске объявлений нашего предприятия, значилось:

 

Повестка дня:

1.Персональное дело техника Ю.И.Мельникова.

2.Беседа майора Комитета государственной безопасности т.Калашникова об идеологической борьбе на современном этапе.

Начало в 16⁰⁰. Присутствие всех обязательно.

 

Парадные двери предприятия были заперты на засов с большим ржавым замком, а подтверждением обязательности присутствия являлся дремавший на стуле дядя Вася с пистолетом на боку – работник ВОХРы.

Собрание открыл член партбюро Лазарь Самойлович Кривицкий. Он предложил "виновнику сегодняшнего торжества" (Лазарь Самойлович интонацией подчеркнул всю глубину иронии, заложенной им в эту фразу) занять место в первом ряду, "чтобы все имели счастье лицезреть этого ископаемого неандертальца". Поскольку "этим ископаемым неандертальцем", а также "виновником сегодняшнего торжества" и техником Ю.И. Мельниковым – единым во всех трёх лицах – был я, то мне пришлось пробиться через плотно забитый сотрудниками проход и разместиться на указанном месте. Сидеть рядом со мной было, очевидно, небезопасно, поэтому мои коллеги стайкой снялись со своих сидений и торопливо упорхнули, оставив вокруг меня зияющую пустоту – нейтральную зону, отделившую добро от зла, трудовой коллектив от презренного отщепенца, передовые идеи коммунизма от пережитков проклятого прошлого и наш свет от не нашей тьмы.

Появившийся несколько позднее других человек задержался в дверном проёме, быстрым взглядом, как я уже сказал, окинул заполненные ряды, стремительно пересёк зал и мужественно сел рядом со мной на свободное место. Это и был майор Калашников.

– Товарищи! – начал Лазарь Самойлович Кривицкий, когда все расселись и шум в зале утих. – В то время, когда весь наш народ строит светлое будущее... империалисты всех мастей... западногерманские реваншисты... акулы Пентагона... наймиты Уолл-Стрита... фашизм под голубой звездой... тридцать сребреников... волк в овечьей шкуре... дружба братских народов... партия – наш рулевой... следуя мудрым указаниям... осудить и пригвоздить к позорному столбу... Не позволим! Не допустим!

Лазарь Самойлович дошёл до такой высокой ноты, что логично было бы дальше запеть "Вставай, проклятьем заклеймённый". Но он, вопреки логике, остановился, и вышколенный зал взорвался бурными аплодисментами.

Потом председатель собрания пригласил меня на сцену, чтобы я ответил, как мне удалось дойти до такой жизни, в то время когда весь наш народ строит светлое будущее... империалисты всех мастей... фашизм под голубой звездой... Не допустим! Не позволим!

Я со сцены оглядел зал. Знакомые лица. С одними я только здоровался, с другими останавливался при встрече, чтобы обменяться новостями или рассказать последний анекдот; с некоторыми выпивали по случаю или с получки и считались приятелями. О чём думали они в эту минуту? Горели святым негодованием? Или завидовали мне? Или бездумно выполняли то, что им велено, потому что "так надо"?

Я никогда не предполагал, что на нашем предприятии столько евреев. Просто не задумывался над этим. Мне это как-то всегда было безразлично – так же, как число лысых или блондинов. А теперь их физиономии назойливо лезли со всех сторон в глаза. До чего же они не похожи на тех, которые в последние полгода стали бывать у нас дома! Как будто жизнь, словно тонкое сито, тщательно и безошибочно разделила их: одних туда, других – сюда. Здесь были Шварц и Вайс, Лихтман и Финцтер, Кригер и Фридман и много других, и, конечно, обязательный во всяком коллективе Рабинович. В центре каждого лица красноречиво торчал соответствующий нос, и от его клеймёного владельца требовалось исключительное гражданское рвение, чтобы компенсировать такое родимое пятно на фасаде.

Носы возмущённо-показательно воткнулись в меня.

Первую очередь вопросов выпустил с места Калашников.

– Если я не ошибаюсь, вас зовут Юрием Ивановичем Мельниковым? Ведь я не ошибаюсь? Не Юрием Абрамовичем и не Юрием Моисеевичем, и не Юрием Ароновичем, а именно Юрием Ивановичем. Верно?

– Угу, – промычал я. Он действительно не ошибся.

Из первого ряда мне в упор рванулась новая очередь:

– Ваших родителей зовут Иван Иванович Мельников и Евдокия Степановна Мельникова? Кажется, так? Они оба русские?

– Угу, – снова подтвердил я. Осведомлённость майора была поразительной, а национальный вопрос являлся, как видно, его коньком.

– И вы, русский молодой человек, сын русского отца и русской матери, позволили вражеской пропаганде одурманить себя, отравить вашу душу злобной ненавистью ко всему советскому и пошли на прямое предательство родины!

Что он мелет? Какая пропаганда, какая злобная ненависть, какое предательство? Просто у меня Галка еврейка, и все её родные уже уехали: сестра с мужем и детьми, отец с матерью, всякие двоюродные дядьки и троюродные тётки. И Галка, естественно, рвётся к ним, ночи не спит, ревмя ревёт. А если она уедет – куда же я без неё? Да разве ему объяснишь!

– Вот перед вами сидит Лазарь Самойлович Кривицкий. Простой советский человек. Еврей по национальности, между прочим. Коммунист. Скажите, Лазарь Самойлович, могли бы вы предать родину и уехать в Израиль? – обратился майор к Кривицкому.

– В то время, когда весь наш народ строит... – начал, вскочив из-за стола, Лазарь Самойлович, но Калашников нетерпеливо поднял ладонь, мигом заткнув фонтан председателя собрания. Кривицкий заморгал и опустился на место.

– Видите: еврей Лазарь Самойлович Кривицкий не хочет ехать в Израиль. А вы хотите. Может быть вы объясните товарищам мотивы вашего поступка? Вам что, дедушка-миллионер оставил там наследство?

– Какое наследство! – отмахнулся я.

– Так вы едете, чтобы за американские подачки оптом и в розницу продавать самое святое, что есть у советского человека – социалистическую родину? – прилип, как банный лист, майор.

– Ничего я не буду продавать, – нехотя ответил я.

– Ну, как же, наши классовые враги будут содержать вас за красивые глаза! – Майор Калашников саркастически усмехнулся и затянул бодягу, вибрируя хорошо поставленным голосом.

Я отключился. Не всё ли мне равно, что он говорит и о чём спрашивает? Не буду отвечать – и всё.

Я начал разглядывать его. Обыкновенная внешность, без особых примет. Таких много ходит по улицам. Стоят в очередях, толкаются в трамваях, распивают на углу поллитру на троих. С таким скинешься по целковому на бутылку "стенолаза" или "плодововыгодного", будешь разливать по стаканам, да и ляпнешь: "Говорят, к столетию Ильича новый коньяк выпустили – «Ленин в Разливе»". Он, поди, с тобой же и посмеётся, а сам твоё ФИО и адресок выпытает и в блокнотик занесёт. И оформит турпутёвку по ленинским местам.

Глаза у него странные. Один он всё время прищуривает, а вторым как будто целится: вот-вот выстрелит. И такое чувство, будто в глубине зрачка у него пуля припрятана. И затвор взведён. И палец на спусковой крючок положен.

– Вы можете сесть, Мельников, – дошли до меня слова Калашникова. Само собой разумеется, что не председатель собрания, а сотудник госбезопасности заботится о том, чтобы я сел. Ничего не поделаешь: должность у него такая.

Я спустился со сцены, в нерешительности потоптался, озираясь по сторонам, и направился к своему стулу, около майора. Я не брезгливый, посидим рядышком.

Кривицкий предложил перейти ко второму пункту повестки дня и предоставил слово моему соседу. Нас опять разлучили. Придётся поскучать в одиночестве.

Над моей головой, у самого края сцены, навис спец по национальному вопросу. Он ещё и рта не успел раскрыть, а в его внешности начали происходить разительные перемены. Под удлинившимся носом выросли пышные рыжеватые усы. Лицо покрылось рябинками. На голове появилась фуражка с лакированным козырьком, а на плечах золотыми разводами сверкнули погоны. За спиной высветилась табличка

То ли в текст вкралась ошибка, то ли это были происки врагов мира, демократии и социализма.

Герховный Венералиссимус запустил правую руку за борт кителя, на котором сверкнула золотая звезда Героя, и заговорил с сильным грузинским акцентом:

– Братья и сёстры! Соотечественники и соотечественницы! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Пообещав, что и на нашей улице будет праздник, Венералиссимус начал растолковывать значение базиса и надстройки в вопросах языкознания. Присутствовавшим в зале это было чрезвычайно интересно, и все затаили дыхание, ловя на лету каждую фразу, шедшую от сердца к сердцу. Шварц и Вайс, Лихтман и Финцтер, Кригер и Фридман и, конечно же, Рабинович уже приготовились стать на трудовую вахту и начали про себя сочинять единодушные отклики на речь Герховного Венералиссимуса, как вдруг он извлёк руку из-за пазухи, и в его рыжем кулаке засверкал хрустальный бокал с шипящим пенистым напитком. Духовой оркестр грянул танго "Брызги шампанского". Мне в голову навязчиво лезли слова под эту мелодию: "Новый год, порядки новые.\Колючей проволокой лагерь обнесён". Я понимал, что эта песня сейчас неуместна, так как до нового года ещё далеко, но избавиться от прилипчивых куплетов никак не мог.

– Я подымаю этот бокал за великий русский народ, – провозгласил со сцены тамада, когда музыка смолкла, и Шварц с Вайсом, Лихтман с Финцтером, Кригер с Фридманом, а также Рабинович почувствовали жгучую потребность выпить за великий русский народ. С преданным ржаньем, подминая под себя сколоченные в ряды стулья с сидевшими на них зрителями, они бросились вперёд, по лошадиному вытягивая свои горбоносые морды. Им трудно было на двух ногах преодолевать препятствия, и, ритмично отстукивая такт копытами, они на всех четырёх понеслись по кругу, прядая ушами и встряхивая гривами.

Один из них вдруг оказался иноходцем, и во имя сохранения строя кто-то тут же донёс на него. Иноходец бесследно исчез.

Венералиссимус стоял в центре арены. Вытащив из-за голенища хлыст, он изредка пощёлкивал длинным, свитым из ремней хвостищем, поблескивая позолоченными галунами. Концы его усов загнулись кверху, и над ними спелым томатом вспыхнула шишка приклеенного клоунского носа. Горбоносые кони дрессированно неслись по кругу, выбрасывая перед собой раскрашенные копыта и размахивая пышными расчёсанными хвостами с вплетёнными в них разноцветными лентами. Зрители восторженно аплодировали.

Я сидел в картонном ящике и ждал своего номера. Грянул выходной марш композитора Исаака Дунаевского, и ящик качнулся. Меня вынесли в центр арены и опустили на усыпанный опилками пол. Горбоносые кони дрессированно неслись по кругу.

Венералиссимус лихо подскочил к моему ящику и с разбега проткнул картон упругой острой шпагой. Отточенный кончик просвистел мимо моего носа и вошёл в противоположную стенку. Гортанно вскрикивая, Король Мирового Цирка прыгал вокруг ящика, со всех сторон втыкая в него шпаги, а я метался внутри, выбирая для себя более или менее безопасное место, и всё сильнее сгибался и скрючивался. Наконец, меня загнали в угол и, кажется, удовлетворились этим. Через крохотное отверстие я выглянул наружу. Горбоносые кони, подбадривемые хлыстом Венералиссимуса, дрессированно и радостно скакали через меня. Обильная и вонючая конская моча текла по стенкам ящика.

– Прекратите представление! – закричал я, изнемогая. – Выпустите меня отсюда! Я больше не могу! Не-мо-гу!!! Не!-мо!..

Кричать было бесполезно. Победно гремел марш композитора Исаака Дунаевского, ржали кони, свистел хлыст Гениального Дрессировщика, неистовствовала публика. Будущее человечества было светло и прекрасно, и моего отдельного нетипичного голоса никто не слышал...

Когда собрание закончилось и сотрудники, оживлённо, во весь голос обмениваясь одинаковыми и исключительно правильными мнениями, ринулись мимо дяди Васи к выходу, я подкараулил в коридоре Калашникова, осторожно, чтобы он не заметил, заключил его в кавычки и перехватил за ещё горячий ствол и массивный кованый приклад.

Он по-прежнему продолжал целиться своим чёрным зрачком, а я, опять перекрыв пространство и время, просочился сквозь клеточки оконной решётки и незаметно положил его на стол следователей. Они всё ещё допрашивали задержанного араба и не заметили моих манипуляций с автоматом.

Потом я заглянул в морг. Вскрытие уже закончилось, и извлечённая пуля лежала рядом с моим телом. Я взял её с собой, и на это тоже никто не обратил внимания.

 

Через несколько дней после собрания меня вызвали в партбюро. За столом секретаря сидел Калашников. Я опустился на свободный стул.

– Ну, как, Юрий Иванович, обдумали всё, что сказали вам товарищи? Их выступления были очень верными, деловыми и доброжелательными. Должен заметить, что у вас на предприятии здоровый советский коллектив.

Я молча смотрел на него, ожидая, что он ещё скажет.

– И что вам дался этот Израиль? – не дождавшись моего ответа заговорил опять Калашников. – Вы русский, а там одни евреи. Вы разве не знаете, как они к нам относятся? – И, выдержав ещё паузу, он прищурил глаз, прицеливаясь в меня чёрным зрачком.

– Не забывайте: там война. Вас обязательно призовут в армию. Подумайте и об этом. Вас могут убить.

Я достал из кармана ту самую пулю и поднёс к зрачку Калашникова. Калибр был тот же. Ничего не ответив, я поднялся с места и направился к выходу. У двери я задержался.

– Майор, ускорьте, пожалуйста, оформление наших документов. У меня в запасе мало времени, и мне нужно ещё успеть много сделать.

И закрыл за собой дверь.

До выстрела оставалось меньше года.

1977

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ