БУДУ ЖДАТЬ ВАШЕГО ЗВОНКА

Глава первая

Тон генерала был деловой и доброжелательный. Николай Александрович положил трубку на аппарат, убрал папку, прикрыл тяжёлую дверцу сейфа, подёргал по привычке, сработал ли замок (в былые времена – случалось, не срабатывал), одёрнул пиджак, ладонью провёл по редеющим волосам. Шёл по коридору, кивая в ответ на приветствия сослуживцев.  Ковровая дорожка поглощала звук шагов. Вдоль левой стены тянулся ряд зашторенных, даже, пожалуй, запортьеренных, окон, между ними висели портреты партийных и государственных руководителей, лица серьёзные, насторожённые, будто понимают, в каком учреждении находятся; справа – кабинеты, двери высокого начальства – дерматиновая обшивка, чины попроще – выкрашены под дерево. Никаких надписей, только номера комнат; лишь на генеральской – натуральной кожи – табличка, старая, неизменная, вечная:

КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

––––––––––

ОБЛАСТНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

И – звание: "Генерал", фамилия, имя, отчество. Кнопка звонка; рядом с ней – "Звонить здесь" (по кожаной обшивке не постучишь, да и читать: "Стучать здесь" – курам на смех).

В приёмной сидел дежурный, капитан Чугунков, толстый, добродушный с виду оперативник, он кивнул, что означало: "вас ждут, входите". Послышалось мягкое жужжание электрического замка, Николай Александрович открыл первую дверь, за которой была ещё одна; опять: "ж-ж-ж-ж" – второй замок, и – кабинет, как зал на балу у сатаны: внутреннее – беспредельное – пространство, габариты которого не вяжутся с внешними размерами Управления.

Генерал внимательно наблюдал за приближением полковника. Поднялся навстречу, протянул руку, кивнул: "садитесь," – сам сел после гостя. Обменялись общими, ничего не значившими замечаниями о погоде и непомерном объёме работы: "Задал нам задачу этот Фибер!" – "Да уж..." – "Трудные настали времена." – "Куда труднее!.." – "Придётся справляться." – "Придётся, ничего не поделаешь..."

– Мы получили кое-какую оперативную информацию, – сказал генерал. – Двухнедельной давности. Вот, – генерал положил перед Николаем Александрович лист с распечаткой, – и вот, – поверх легла любительская фотокарточка, нерезкая, темноватая: две мужские фигуры на фоне высоких деревьев, рядом – металлический ящик, похоже – мусоросборник.

Полковник отложил снимок и стал просматривать распечатку.

– Этот список – круг общения Финкельберга, – сказал генерал. – Можете себе представить? – он всё ещё подметает улицы. На их головы падают "Скады", а единственный человек, который знает, как с ними справиться, работает дворником. Не понимаю: то ли они идиоты, то ли у них всё так по-еврейски закручено, что нам с вами не уразуметь. Не понимаю, – повторил он.

В глаза бросилась строчка: "Михаэль Коган, дворник." Вспотел затылок, и Николаю Александровичу стоило труда не вскинуть взгляд, сохранить неизменным выражение лица, никак не выявить нахлынувшую оторопь. Он знал, что генерал наблюдает за ним, и ни одно движение полковника не ускользнёт от его внимания.

Взял в руку фото. Фигурки мелкие, расплывчатые, но полковник узнал Мишку. Отложил, сохранив, кажется, невозмутимость. Скорее бы уйти, чтобы не выдать себя – голосом, жестом, походкой.

– Я бы хотел ознакомиться с результатами вашей проверки, – сказал генерал.

Николай Александрович кивнул:

– Я подготовлю отчёт. Можно идти?

 

«Михаэль Коган, дворник.» Николай Александрович видел перед глазами эту фразу и – рядом – фотоснимок, Мишкину высокую широкоплечую фигуру около мусорного бункера. "Где же ещё сниматься дворнику! Михаэль Коган, – брезгливо подумал он. – Тёзка императорского брата Михаила Александровича Романова – Михаэль Коган! Бред..." Подумал – и самому стало стыдно, всегда презирал юдофобов.

О том, что брат в Израиле, Романов узнал за полгода до начала войны в Персидском заливе, странной односторонней войны на Ближнем Востоке. Около дома, у самого подъезда, полковник уже коснулся рукой дверной ручки, к нему приблизился, держа между пальцами сигарету, мужчина:

– Прикурить не найдётся? – и – на той же ноте, без перехода: – мой друг Миша Коган передаёт из Израиля, что у него всё, слава Богу, идёт потифонечку.

– Не курю, – резко ответил Николай Александрович и потянул дверную ручку. Потом решил всё-таки задать вопрос странному собеседнику, но того уже след простыл.

Когда Мишка был маленьким, он просил старшего брата: "Ты не бей так сильно, ты бей потифонечку".

..."Миша Коган передаёт из Израиля..."

Брат уехал в отпуск в Закарпатье, сообщил :"Влюбился, женюсь." А теперь – вот, пожалуйста, спустя год или даже побольше: "Миша Коган передаёт из Израиля..."

"Этот список – круг общения Финкельберга," – сказал генерал. Полтора десятка фамилий. "Славно работаете, ребята!" Гордости за родное учреждение не было, скорее – горечь.

А ведь кто-то из этих, в списке, его, этот список, и передал. Тоже, наверно, подметает улицы – с Фибером и Мишкой вместе. Стоят по утрам у мусорного бункера, обсуждают новости, курят. Нормально.

Сумасшедший мир...

Одно уравнение с пятнадцатью неизвестными. Для математиков – нерешаемая задача. Можно производить произвольные подстановки, результаты в каждом случае будут самые разные и непредсказуемые.

– Товарищ полковник, вы ещё задержитесь? – в телефонной трубке голос Чугункова.

– Ещё задержусь.

Щёлк.

А ему-то это зачем? Странно.

Так можно превратиться в параноика.

Встал, обогнул стол, подошёл к окну. Ещё не стемнело, дни стали заметно прибывать. Весна. "...у него всё, слава Богу, идёт потифонечку."

Николай Александрович представил себе: он идёт по кабинету – от стола к двери, а генерал, начальник Управления, внимательно смотрит ему в спину, наблюдает за осанкой, за походкой, за руками, анализирует...

Вернулся на рабочее место, по-ученически сложил руки перед собой. Кажется, не трясутся. "Итак, что мы имеем с нашего гуся?"

В общем, не так уж много. Из всего списка лишь одна знакомая – Мишкина – персона. Ну, и, конечно, сам Фибер. Вот с него и начнём.

Финкельберг Леонид Михайлович, к.т.н., научный сотрудник ЦНИИ ООП, Центрального научно-исследовательского института обнаружения, опознавания, поражения. Занимался обнаружением, опознаванием и поражением летящих неуправляемых объектов, в частности, снарядов изделия "Скад". Уволился – по собственному желанию, покинул город, проявился в Израиле. Уехал, как теперь выяснилось, из Грузии. В Израиле работает дворником.

"Нет, не он, – решил Романов. – Слишком сложно, неоправданно. Конечно, заманчиво внедрить к ним такого специалиста, но не настолько. Если перевербуют, ущерб слишком велик. Да и не профессионал, вернее – в нашем деле непрофессионал."

Теперь прокрутим второго кандидата в агенты.

Романов Михаил Александрович, год рождения – 1956-ой. Закончил Высшее инженерное училище имени Баумана, остался работать в Москве, в НИИ "Дельфин", занимался разработкой морской навигационной аппаратуры. Технарь, анкета безупречная, здоров, физически развит, наблюдателен, хорошо рисует. Русский. Для Израиля последнее, возможно, и не очень, но для наших – безусловный плюс.

Ну, что ж, проиграем обе возможности: "да" и "нет".

Если принять за истину второе предположение, то есть – всё обстоит так, как выглядит: Михаил уехал в отпуск, встретил девочку, влюбился, принял её фамилию и, при нынешней неразберихе, отвалил с ней в Израиль.

Возникают естественные вопросы: из "Дельфина" не уволился, с военного учёта не снялся, исчез – как в воду канул. Брат – служит в органах. И – ничего. Повсеместный бардак? – не объяснение, вернее – не очень убедительное объяснение.

Если комитетское начальство осведомлено о бегстве младшего брата, почему не показывает виду? Проверяет своего сотрудника на вшивость? Тогда – дело дрянь. Для вшивого сотрудника, разумеется.

Если же Управлению ничего не известно, грош цена такой спецслужбе.

Ну, а если Мишка – их человек. Тогда многое становится на свои места, полковник Романов оказывается полным идиотом – со своей говёной тайной, а брат – сволочь. Но с этим Николаю Александровичу мириться не хочется. Ну, вот просто – никак.

"Будь что будет, пусть всё остаётся как есть."

Наклонил голову, положил на руки и – замер, словно заснул.

На улице совсем стемнело, электричество полковник не включил, так и сидел, упершись лбом в стекло наручных часов.

Зазвонил телефон.

– Товарищ полковник, вы ещё задержитесь?

"Пошёл ты к чёрту," – подумал Николай Александрович.

– Вызовите, пожалуйста, машину, – в трубку, дежурному.

У Мишки в Израиле всё, слава Богу, потифонечку.

А вдруг и тот, у подъезда, тоже из их компании? "Прикурить не найдётся?.."

Опять звонок:

– Машина у подъезда.

– Спасибо. – А про себя: "Чтоб ты пропал. Чтоб вы все пропали. И я с вами – тоже."

 

Вторая половина года была нескончаемым сумасшествием. ГКЧП, отделение республик, развал страны. И светлое пятно во мраке: 18 октября, под самый занавес, восстановили дипломатические отношения с Израилем. Николай Александрович принял это событие как личный праздник, почти день рождения – ведь там живёт Михаэль Коган, Мишка, брат, родная кровь.

Накануне нового, 1992-го, года появился новый начальник Управления. Сменили табличку на двери – только фамилию, всё остальное осталось прежним. Генерал пригласил руководителей отделов, коротко поздравил "с наступающим", почесал макушку, подумал, прибавил: "Поздравьте также ваши семьи". Еще постоял, "спасибо, можете идти". Толпой, как кучились у двери, повернулись, вышли, разошлись. Это было в четверг, 26 декабря. А в пятницу объявил о своей отставке Горбачёв.

С отбывшим шефом судьба опять свела Николая Александровича летом. Вернее сказать, не судьба, а тот позвонил сам. Романов узнал голос, удивился, но вида не подал: "Конечно, товарищ генерал, разумеется, товарищ генерал, столько лет вместе, как не узнать, товарищ генерал."

– Да брось ты своё "товарищ генерал, товарищ генерал". Я и забыл совсем, что ходил в генералах. Хочешь – Олег Андреевич, хочешь – просто Олег, а можешь и Васей. Все мы теперь васи, ха-ха-ха-ха. Как дела-то? А, впрочем, хватит трепаться по телефону, линию занимать, приезжай-ка ко мне в "Центральную". Когда тебе удобно? Через час? Вот и славно, замётано, бывай, жду.

"Неужто Фибером заинтересовался?", – подумал Романов, но тут же отмёл это предположение. Обещанный генералу отчёт он отправил по внутренней почте ещё в бытность того "на боевом посту", но никакой реакции тогда не последовало, похоже – Финкельберг перестал интересовать органы. Но и какого-либо другого разумного повода для встречи он вычислить не мог. Разве что Мишка... Сердце ёкнуло.

Машину вызывать не стал, тут ползком можно за десять минут до гостиницы добраться. Только вошёл в парадное, увидел спускающегося по роскошной мраморной лестнице "васю". Тот заулыбался, широко раскинул руки: "Вот так встреча, рад несказанно, все прошедшие месяцы вспоминаю бывших коллег, да что – "коллег" – друзей! Рад, рад и ещё раз рад!" Тряс руку, ухватил за локоть, "в ногах правды нет, пошли ко мне, там уж и столик накрыт, идём-идём". И они оказались в шикарном гостиничном номере, на столе коньяк, запотевшая бутылка "Смирновской", в ведёрке шампанское, в вазе фрукты, в коробке шоколадные конфеты.

– А может – лучше селёдочки под водку-то, бефстроганов, заливной рыбки, а? Ты не стесняйся, я вмиг прикажу: "Сивка-бурка, вещая каурка!" А?

– Нет, что вы, и это, – кивнул на угощение, – лишнее.

– Лишнее? Садись, нальём, выпьем, а там и о деле поговорим. Располагайся.

Романов отнекивался, не пью, мол. – Не помогло.

– Русский человек да не пьёшь! Так не бывает. Не бывает и всё. Ты не пьёшь, а я приказываю: товарищ полковник, приступайте к выполнению боевого задания! Не шухры-мухры, генерал требует.

– Сами сказали, что забыли, когда ходили в генералах.

– Ну, сказал, – усмехнулся Олег Андреевич. – Сказала-мазала. Запомни: проститутки и разведчики никогда не расстаются со своей профессией, до самой смерти. Спрос может на них упасть, это дело конъюнктуры, рынка, от них не зависящее. Но сами по себе – как штык, по-пионерски: "Всегда готов!" Садись, чего стоишь.

Генерал снял пиджак, повесил его на спинку кресла, потом передумал, открыл шкаф, и оттуда тускло блеснул погонами китель, Романов успел заметить. Вслед за пиджаком в шкаф ужом уполз галстук. "А брюшко-то на вольных хлебах ты отрастил ничего!" – подумал Николай Александрович.

– Накоплениями моими любуешься? – усмехнулся генерал. – И я так же думаю: на диету пора садиться. Вот отобедаем – и, с Божьей помощью, начну. Так?

Рука его потянулась к столу и закачалась между бутылками. Нависла над шампанским.

– Начнём с разминки. Тут у вас с фруктами-то – слабовато, так?

Пришлось признать: да, слабовато. И с фруктами, и с овощами, иногда в Управление привозят для сотрудников куриные лапки, крылышки, крупу – тоже привозят, а с остальным – совсем плохо.

– Трудные времена настали, Николай Александрович, трудные. Валить надо из органов, пока есть – куда.

– А – куда? – опешил, но сдержал эмоции Романов. – Некуда "валить"-то, Олег Андреевич.

– Ну, дай Бог – не последнюю, – поднял Олег Андреевич бокал. – Ишь, пузырится!

Холодное шампанское защекотало нёбо.

Пошёл какой-то странный трёп – ни о чём. Незаметно допили шампанское – бутылка была неполная, и её быстро закончили. Перешли к коньяку, но стал иссякать запас фруктов, и тогда генерал позвонил, и тут же в комнату вкатилась тележка, запахло мясом и приправами, хрустальные стопки наполнились прозрачной водкой; такое случилось с Романовым, кажется, впервые; он пил и не пьянел; хотелось сидеть в этой уютной гостиничной комнате и слушать бывшего шефа, с которым за все годы службы не перекинулся и парой фраз, не связанных с делом. Уже не хотелось понять, для чего он сюда приглашён, было просто хорошо – и всё.

Завершился визит неожиданно – для Николая Александровича, совсем потерявшего счёт времени. Вошёл какой-то человек, коротко сказал:

– Слушаю.

– Усадите в машину и доставьте домой, до самой двери в квартиру. Сдайте с рук на руки жене. Под расписку, – добавил, усмехнувшись. – Ну, бывай, Коля, до встречи. Думаю, мы обо всём договорились. Бывай.

– Служу Советскому Союзу! – удачно, как ему показалось, пошутил Романов.

– Ну, вот и славно, – хлопнул его по спине хозяин. – Вместе послужим.

Когда спускался по той же роскошной лестнице, по которой несколько часов назад подымался вместе с генералом, почудилось Николаю Александровичу, что приставленный к нему сопровождающий похож на того человека, который попросил у него однажды прикурить и передал привет от брата Мишки.

Наклонился к нему полковник и дохнул в ухо:

– Как дела там у вас? потифонечку?

– Дела в порядке, – ответил человек. – Как и должно им быть, делам-то. Порядок в танковых войсках.

– Танкист, значит? – спросил, а сам подумал одобрительно: "Молодец, не колется, наша школа!.. А может, и обознался, может и не он. А может – и он. Всё может быть – в танковых-то войсках."

 

Лишь назавтра, придя на работу, понял полковник Романов, что закончилась его служба в органах государственной безопасности, что превращается он с этого дня в обычного, хоть и не рядового, пенсионера, в отставной козы барабанщика, и что не лыком шит Олег Андреевич, бывший чекист, а в настоящее время руководитель частной фирмы, которая неизвестно где находится и чем занимается, но нуждается в грамотных преданных людях, умеющих дело делать и язык держать за зубами. Знал, конечно знал отошедший от дел генерал, что не пройдёт и суток, и усадят в конференц-зале офицерский корпус Управления, от майоров и выше, и сообщат им о коренной перестройке органов, о намеченных сокращениях, "но мы надеемся, что и в отставке вы останетесь в наших рядах, потому что..." "...потому что проститутки и разведчики никогда не расстаются со своей профессией, до самой смерти... Ну, дорогой "вася", спасибо тебе за заботу, не забыл верного служаку, вовремя побеспокоился: "Если что, запиши мой номерок, не поленись, набери, звякни." Вот и настало это самое "если что". Да..."

– Кем была наша страна при советской власти? – рассуждал накануне генерал. – Военно-политическим гигантом, оснащённым атомным оружием. Мы могли себе позволить положить хер с прицепом на всех и делать всё, что нам заблагорассудится. Теперь же мы – нищенка с протянутой рукой. Нас не только Америка может делать, как хочет, даже к вшивому Израилю – и то мы с поклоном: примите, сделайте одолжение, нашего чрезвычайного и полномочного. И посылаем к ним усатого мудака – жопу жидам лизать. Но есть Великая Россия, Коля, была, есть и будет. Пока мы с тобой и ещё такие, как мы, существуем. Всякие Сахаровы, Ковалёвы – они что, они только разрушать могут, не напрасно мы их давили. Погубили такую страну и – в кусты.

Он подливал и подкладывал гостю, сам пригублял, и говорил, говорил, непонятно – для чего пригласил и для чего говорил, тогда непонятно было, вчера.

– Мы должны встать с колен, Коля. И мы встанем, помяни моё слово. Но для этого работать надо, тяжело работать. Если в былые времена Никите пришлось хвост поджать и убрать ракеты с Кубы, что уж говорить про нынешнее положение! А вот представь на минутку: существует частная лавочка, скажем, – "Vasia and Company". Завозит она на Кубу ракеты с ядерными боеголовками. Приглашает нашего Верховного ихний дядя Сэм. А наш ихнему, не моргнув: "Наше государство к этому факту никакого отношения не имеет." Потому как во всём виновата частная лавочка "Vasia and Company". Уяснил? И Куба, етти твою налево, – наша. Во как!

– Скажу тебе, Коля, как на духу. У меня вся эта политика – во где! Мне все эти сахаровы-цукерманы до лампочки, ей-Богу. У меня семья, дети, я баб люблю, я жить хочу. У нас баксы будут, Коля. У тебя девочки будут сосать, за честь почтут, в очередь выстроятся. А высокие материи, всякие хурлы-мурлы – пусть этим бурбулисы с шейнисами занимаются, они при большевиках языками чесали и теперь – то же самое. Мы их, когда наше время придёт, всех к ногтю придавим, а пока – пущай резвятся.

Олег Андреевич, подливал, чокался и рассуждал:

– Мы своё дело будем делать тихо, без рекламы, без крика. Связи – есть, люди, – он хлопнул Романова по колену, – сам видишь. На службе по-всякому может обернуться, ничто, как говорится, не вечно под луной. Если что, запиши номерок, не поленись, набери, звякни. Мы ещё друг другу сгодимся.

После этих слов и вошёл в номер человек, сказал:

– Слушаю.

– Усадите в машину и доставьте домой.

Человек доставил. Исполнительный был человек.

Николай Александрович набрал номер.

– "Центральная".

– Соедините меня, пожалуйста, с комнатой...

– Минуточку.

– Николай Александрович? – поднял трубку генерал. – Вот и славно. Заходи вечером, эдак после десяти. Утром я в Москву улетаю. Засиделся я тут у вас, совсем брюхо распустил. Пора садиться на диету. Ну, бывай, буду ждать.

 

Глава вторая

Мэра Миша знал в лицо. Говорили, что он тоже из России, вернее, не он, а его родители. Сам мэр по-русски не разговаривает, но к нашим относится – грех жаловаться.

Выставку устраивало местное отделение Союза художников, состояли в этом отделении выходцы и из Румынии, и из Штатов, был голландец, были уроженцы Израиля, но подавляющее большинство – и среди художников, и среди посетителей – были, конечно, "русские", и русская речь в фойе дома культуры, разумеется, доминировала.

Об этом мэр и повёл речь. Он отметил, что до "алии девяностых" таких явлений, как художественные выставки, в своём городе он не припоминает, а до "алии семидесятых" – тоже "ми Русия" – не было ни концертов классической музыки, ни поэтических вечеров – пусть они проходят не на иврите, но ведь на русском языке разговаривает треть жителей города и почти четверть населения страны. "А это не баран чихнул," – сказал мэр по-русски и, довольный собой, рассмеялся.

После речи, которую тут же переводила с иврита расплывшаяся рыхлая дама, представившая себя близким другом мэра и редактором местной газеты, городской голова обошёл фойе, осмотрел экспозицию, у некоторых работ постоял. Задержался и около трёх холстов, совсем маленьких, Михаила Когана.

– Представьтесь, пожалуйста, господину мэру, – попросила редакторша.

Миша назвал себя.

– Почему же подпись "М.Романов"? – Мэр разобрал русские буквы в углу, у самой рамы.

– Псевдоним – в честь русского царя.

– Он тоже любил рисовать?

– Кровью на снегу.

– Этого в России всегда хватало. И не только в России – к сожалению, – грустно сказал мэр. Прощаясь, он протянул руку, и Миша увидел рубцы и шрамы – следы плохо заживших ожогов.

Во время разговора с мэром Михаилу что-то мешало, но он не отдавал себе отчёта – что. Оставшись один, он обратил внимание на невысокого паренька в джинсах, который заходил то с одной стороны, то с другой и, стараясь оставаться незамеченным, приставлял к глазу фотоаппарат. Снимал он без вспышки, и Миша определил: чувствительность плёнки никак не меньше четырёхсот, а то и тысяча. "Зачем ему столько снимков? И фотографирует только меня, хотя здесь чёртова дюжина участников."

К Мише подходили знакомые и незнакомые, разглядывали картины, задавали вопросы. Попрощалась с мэром и вернулась толстая редакторша.

– Ваши работы понравились господину Зэеву, – польстила она художнику. – Он разбирается. В живописи, – добавила она.

– Вы тоже разбираетесь в живописи?

Редакторша ответила серьёзно, с вызовом:

– Конечно, я же коренная москвичка.

– Давно в Израиле?

– О, целую вечность.

– И всю эту вечность вы ходите здесь по картинным галереям? – Ему почему-то хотелось задеть её самолюбие.

– Я привезла набор цветных открыток. Русский музей, Эрмитаж, есть даже саратовская картинная галерея. Может, воронежская, я точно не помню.

– Тогда – конечно.

– Я хотела бы вас проинтервьюировать. В приписке от редакции я заострю внимание на том, что ваши работы произвели большое впечатление на мэра.

– Буду рад невероятно.

– Кстати, мой муж тоже Миша, но он не Михаэль, а Моше.

– Подумать только!

А тот, с фотоаппаратом, ходил и ходил, ходил и ходил...

 

Часы пик закончились, на остановке в автобус вошли лишь двое: молодой религиозный мужчина и женщина. Мужчина не пропустил женщину впереди себя, хоть и подошёл на долю секунды позднее; он, почти оттолкнув её, схватился за поручень и торопливо приставил ногу к двери, будто опасался, что она захлопнется, а он останется снаружи. Женщина – то ли кореянка, то ли вьетнамка – отпрянула, пропустила мужчину, а он не продвигался, мешал ей войти. Лея слышала, как водитель сказал что-то мужчине – слов она не разобрала; тот не ответил и всё стоял, не проходил, и тогда пассажир с переднего сидения поднялся и подал женщине руку. "Тода,*" – сказала женщина; даже в одном этом слове у неё почувствовался русский акцент. "Никуда мы от себя не убежим," – подумала Лея.

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) спасибо.

"Хоть бы прошёл мимо, – неприязненно взглянула она на мужчину. – Полно свободных мест." Но он сел рядом с ней, пристроил чемоданчик меж ног и продолжал придерживать его рукой. Кореянка (или вьетнамка) прошла по проходу в конец автобуса.

О цели своей поездки в Тель-Авив Лея, хоть и не была суеверной, мужу рассказывать не стала, побоялась сглазить, придумала дурацкий повод: захотелось походить по магазинам, в Тель-Авиве всё дешевле и выбор побогаче. Хорошо, что её Михаэль не любопытный и не подозрительный, "поезжай" – и уткнулся в свою мазню. Хотя – если по правде, Лея не считала увлечение мужа мазнёй, ей нравилось сидеть и наблюдать, как он отрешённо смешивает краски, делает пробный мазок, выдавливает из тюбика колбаску, перемешивает и, найдя нужный оттенок, наносит краску на холст, наклоняет голову, разглядывает, оценивает, щурится. Постепенно, мазок за мазком, полотно приобретает вид, начинает оживать, выступают формы, появляется объём, настроение. "Вот тут бы и остановился, ведь уже всё получилось", а он недоволен, ходит по комнате, возвращается к холсту, перегибается назад, наклоняется вперёд, вправо, влево, приседает, сдирает часть готового и начинает заново.

Краски стоят дорого, Миша старается экономить, пробные мазочки наносит кончиком кисти, чуть касаясь картона. Но теперь... ну, заяц, погоди! Если всё закончится так, как представил им Айзик Свердлик, старик адвокат из Рамат-Гана, будет нам и белка, будет и свисток. А пока – молчок...

Айзик Свердлик, сухонький старичок, пришёл к родителям без предварительного телефонного звонка, появился перед ними, даже не постучав. Вырос в двери, словно в раме, ни тебе "здрасьте", ни "ма нишма?"* – сразу от порога:

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) что слышно?.

– Я Айзик Свердлик, адвокат.

Отец грипповал, лежал перед телевизором в салоне на диване, температурил. Странный визитёр постоял, огляделся и повторил:

– Я Айзик Свердлик, адвокат.

Лея сидела за столом, пришла проведать родителей.

Вышла из кухни мама. В третий раз фраза была обращена к ней:

– Я Айзик Свердлик, адвокат.

– Вы пришли описывать имущество? – спросила мама. – Тогда чувствуйте себя хозяином, проходите.

– Я Айзик Свердлик, адвокат.

– А-а, так? – сказала мама. – Тогда я сейчас принесу марципаны.

Старичок стоял на своём:

– Я Айзик Свердлик, адвокат.

– Так входите уже! – не выдержал отец.

– Другое дело, – обрадовался Айзик Свердлик. Он быстрыми шажками подбежал к столу, сел, открыл портфель и уставился на отца, потом перевёл взгляд на маму, поднял руку, повертел в воздухе какой-то бумажкой и торжествующе произнёс:

– Вот!

– Чтоб вы мне были здоровы, – кивнула мама. – Я всю жизнь только этого и ждала. Наконец-то.

– Вы не ошиблись! – выкрикнул Айзик Свердлик. – Я говорю вам: вы-не-о-шиб-лись. Да-да-да-да!

– Никто в этом не сомневается, – согласилась мама. – Леенька, доченька, подай господину адвокату стакан воды. Разве ты не видишь, что он хочет пить?

– Вы на правильном пути! – Свердлик продолжал размахивать над головой загадочной бумагой. Лея поставила перед ним стакан, но он не удостоил её вниманием. – Вам только осталось подписать одну маленькую доверенность, и мы с вами уже богатые люди! Вы – очень богатые, а я – так себе, но тоже, даст Бог, не умру с голоду. Хотя я и сейчас не жалуюсь. Мазлтов вам и всем вашим родным!

– Спасибо, – поклонилась мама. – Если вы не возражаете, я закажу оркестр.

– Это лишнее, – остановил маму Свердлик. – Лучше подойдите ко мне, и я растолкую вам, в чём суть дела.

Суть дела оказалась до смешного простой. Адвокат Айзик Свердлик специализировался по делам, связанным с незатребованным наследством. Он выяснил, что мамин отец, будучи ещё свободным евреем в буржуазной Чехословакии, жертвовал деньги Фонду существования Израиля, "Керен кайемет ле-Исраэль". "Были такие хорошие евреи," – похвалил предка Айзик Свердлик.

– Но на наше с вами еврейское счастье оказалось, – сказал адвокат, – что "Керен кайемет" как честный партнёр не хотела просто так брать с евреев деньги. "Пусть евреи тоже с этого что-то имеют," – решила "Керен кайемет". Может быть, не совсем так, может быть, они не могли иначе, ведь тут хозяйничали англичане, и приходилось приспосабливаться к их законам. Во всяком случае, "Керен кайемет", получая пожертвования, символично записывала за евреями участки земли, как будто они не жертвуют, а покупают участок. И ваш папаша, пусть земля ему будет пухом, стал владельцем хорошей недвижимой собственности. Потому что на его личной земле наше государство уже успело построить кое-какие дома. Не так чтобы очень большие, но очень важные. А участки вашего папаши, пусть земля ему будет пухом, по закону должны принадлежать вам. Это всё надо доказать в суде, но если вы доверитесь Айзику Свердлику, это не будет слишком большой проблемой. Ну-у? – протянул адвокат, дойдя в конце фразы до весьма высокой ноты.

Отец сразу выздоровел. Он встал с дивана, выключил телевизор и подсел к старому адвокату. Он обнял хлипкие плечики старичка, склонился над столом и стал просматривать какие-то гроссбухи, которые раскрывал перед ним Айзик Свердлик. Мужчины перешли на идиш, называли друг другу цифры и числа, среди которых мелькали сотни тысяч шекелей и долларов и доли процентов. Мама сказала:

– Возьмите себе всю головную боль, я на вас полагаюсь. У меня картошка переварилась.

И ушла на кухню. Лее мужской разговор показался неинтересным, отец, похоже, от гриппа излечился, и она ушла домой.

А вчера адвокат Айзик Свердлик позвонил и пригласил приехать к нему в контору.

– Поезжай, доченька, – попросил отец, – я на тебя полагаюсь.

Лея смотрела в окно, автобус проскочил светофор и помчался по скоростному шоссе, но потом опять нырнул в узкую улочку с односторонним движением и застрял в потоке. Сосед тяжело дышал и всё держался за свой чемодан, наклонившись и придавливая её плечом. Лея взглянула на него, по его лицу тёк пот. Второй, свободной рукой он держался за щеку; можно было подумать, что у него болят зубы.

Автобус вильнул, уходя от столкновения с соседней машиной, мужчина отпустил щеку и второй рукой ухватился за чемодан. И тогда, к удивлению Леи, борода мужчины поехала вниз, оголились щека и подбородок. Он сильно толкнул её в бок; она не успела сообразить, что происходит, он наклонился... До её слуха донёсся выкрик, слов она не разобрала, но успела испугаться. Взрыва Лея не услышала.

 

Дворник Михаэль Коган закончил уборку своего участка. Осталось докурить сигарету, и можно уходить домой. В проулок вкатила знакомая "Volvo".

– Здравствуй, товарищ! – крикнул мэр по-русски.

Миша ответил на приветствие. Мэр узнал его:

– Товарищ Романов!

Дворник кивнул.

– Ты способный художник, – улыбнулся мэр.

– Спасибо.

– Не отчаивайся, всякое начало трудное.

– Я не отчаиваюсь, – ответил Миша.

– Удачи.

Машина дала задний ход, развернулась и умчалась.

На автобусных остановках толпились люди. Михаилу спешить было некуда, он знал, что Лея уже увела Иланку в садик и уехала в Тель-Авив за покупками, такая нашла на неё блажь. Пусть развлечётся.

Шёл не торопясь, выкурил ещё одну сигарету, почитал афиши. Только что уехал БДТ, а уже появились объявления о новых гастролях. Билеты дорогие, за всеми не угонишься.

Дома на столе записка: "Я уже скучаю. Скоро увидимся. Целую."

Зазвонил телефон.

– Могу я поговорить с господином Михаэлем Коганом?

– Слушаю.

– С вами говорят из канцелярии главы правительства.

– Я должен приехать к вам в Тель-Авив? – раздражённо спросил Михаил. За два последних месяца его уже трижды приглашали для каких-то идиотских бесед, и ему приходилось тащиться в центр страны, сидеть в их шин-бетовском сарае с улыбающимися типами, не понимая, ради чего его допрашивают и чего от него хотят. В конце каждой беседы ему вручали ассигнацию – стоимость проезда, и до противного вежливо прощались. А вчера на выставке этот хмырь с фотоаппаратом...

– Нет, мы можем встретиться здесь. Вы никуда не спешите? Давайте вместе позавтракаем. Выходите, я припарковался у вашего дома. Спускайтесь.

Всё это было странно и неприлично. "Не доверяют, – засверлило в голове Михаила. – Прощупывают. Чужой."

У тротуара стояла машина, с его приближением дверь распахнулась. Водитель, молодой мужчина в солнечных очках, кивнул, указав на сиденье рядом с собой, протянул руку: "Евгений". "Из наших," – подумал с облегчением Миша. Он почему-то решил, что со своим легче договориться.

Тем временем они въехали в тесный дворик; водитель пристроил машину между двумя монстрами-грузовиками.

В ресторанчике почти не было посетителей: две старушки пили кофе с пирожным да пожилой мужчина курил сигару и читал газету.

– Что будете есть? – спросил Евгений, когда официант принёс меню.

– Безразлично. Какой-нибудь салат, чашечку чёрного кофе и стакан воды.

Опять начинал завязываться надоевший дурацкий разговор.

– Скажите, ваша контора не страдает от перерасхода фонда заработной платы? – спросил Миша.

– Я вас понимаю, – кивнул Евгений.

– Вчера на выставке – был ваш фотограф?

– Вас вчера фотографировали?

– Это был ваш фотограф?

– Опишите его, пожалуйста.

Евгений выслушал, опять кивнул:

– Вы наблюдательны.

– Чего от меня хотят?

– Расскажите, пожалуйста, о вашем брате.

– Мой брат – полковник КГБ. Я вам о нём уже рассказывал.

– Михаэль, не сердитесь, пожалуйста. Речь идёт не о доверии. Когда вы последний раз связывались с братом?

– Никогда. Я сообщил ему через приятеля, который ездил в Россию к сестре, о том, что я в Израиле, вот и всё.

– Ваш брат уже не служит в КГБ.

– Я даже не пытался выйти с ним на связь. Пусть живёт спокойно. Родители умерли, оба. Мне сообщили.

– Да, нам это известно. Всё-таки – расскажите подробнее о брате.

– Был способным студентом, комсомольцем, членом партии. Закончил "бауманку", мог сделать блестящую карьеру – хоть в науке, хоть на производстве, а предложили техническую экспертизу в КГБ. Я после ВУЗа остался в Москве, а он вернулся к родителям, там и работал, вернее, служил в областном Управлении. Дослужился до полковника. Мне посоветовал свалить при первой возможности. Я, конечно, не специально, так получилось, познакомился с еврейкой, она меня сюда и привезла. Был Романовым, стал Коганом.

– Хотели бы встретиться с братом? – Евгений метнул на Михаила быстрый взгляд. Официант принёс заказ. – Приятного аппетита.

– Спасибо. И вам.

Ели молча.

– Ваша жена уехала в Тель-Авив? – спросил Евгений, отставляя пустую тарелку.

– Демонстрируете осведомлённость?

– Извините, это случайная информация, не придавайте значения... Если бы вам предоставилась возможность встретиться с братом...

– Если бы вам через столько лет предоставилась возможность встретиться с вашим братом, что бы вы ответили?

– Я вас понимаю.

– Не рассчитывайте, что я стану его провоцировать...

Евгений улыбнулся:

– Нет, не то. Я совсем не о том.

– А о чём?

Евгений положил перед Михаилом фото. Пожилой человек с высокими залысинами, седые усы, морщины у глаз и на переносице. Щурится против яркого солнца. И вдруг Михаил узнал:

– Коля?!

– Не так громко. Это он. Фото мы получили из Ирана.

– Он – там?

Подошёл официант.

– В Тель-Авиве опять взрыв. В автобусе. Много пострадавших.

– Моя жена в Тель-Авиве, – испуганно произнёс Михаил.

– Будем надеяться, что с ней всё в порядке. – Евгений убрал фото и стал торопливо рассчитываться с официантом. – Мы с вами вернёмся к этому разговору. Если вы не возражаете.

 

Глава третья

Сознание возвращалось к Ляле как будто по частям, и по мере его восстановления она начинала чувствовать боль.

Удивляла полная, непривычная, чудовищная тишина. Бегали люди, размахивали руками, суетились, появились мужчины в чёрных шляпах, чёрных ермолках, чёрных одеждах, белых халатах, помогали раненым подняться, кого-то подносили на носилках. Замелькали полицейские, стали прибывать военные – и всё это происходило в мёртвой, непроницаемой тишине.

Боль была во всём теле, но особенно в спине и в висках. Ляля попыталась подняться, на миг лишилась сознания, но оно тут же вернулось вместе с пронзительной резью; подскочил парнишка с реденькой бородкой, за ним – пожилой бородатый мужчина. Они что-то говорили, она покачала головой, показала на уши. Пальцы были в крови, рукав разодран.

Паренёк поднял сумочку, спросил – она поняла по губам:

– Твоя?

"Почему он спрашивает по-русски?" – удивилась Ляля и тут же догадалась: из сумочки торчала русская газета.

Подбежали ещё двое – с носилками, Лялю уложили ("ой, больно!..") и понесли к санитарной машине. Она бредила, видения перемежались с действительностью, в ушах звучал истошный возглас "Аллах акбар!*", и тут же появлялся отец, тихо произносил: "Аллах акбар, дочка," – и не было в его словах ни угрозы, ни отчаяния.

                                                                                                                                                                                     

*     (араб.) Бог велик.

Отец-казах никогда не причислял себя к правоверным мусульманам, так же, как мать не считала себя верующей иудейкой. Она соблюдала пост раз в году, в Судный день, а он не отказывался от пищи даже в Рамадан, и только в последнюю праздничную ночь, которую называл по-арабски "Лейлат аль-Кадр", проходил мимо мечети и тихо произносил: "Аллах акбар" – "Бог велик." Ляля верила, что эта фраза приносит душе успокоение и мир.

В больничном коридоре подошёл врач, потом её куда-то повезли, она задремала, пришла в себя под рентгеновским аппаратом, опять задрёмывала и просыпалась; приходили и уходили люди – гражданские и военные, министр обороны, президент страны, начальник генерального штаба, ещё кто-то – лица были ей знакомы по телеэкрану; всё происходило в пугающем безмолвии. Ляля никогда не задумывалась о том, насколько может быть диким – для человека с нормальным восприятием – мир, лишённый звуков.

Вечером её покормили бульоном и жидкой кашей. Подошёл мужчина в халате, "врач," – решила Ляля. Написал крупными буквами на бланке истории болезни: "У Вас всё в порядке, скоро станете слышать." Кивнула и прошевелила губами: "Спасибо."

На следующий день Лялю подняли с койки и заставили сделать несколько шагов. Тело ныло, в спине и плече каждое движение отдавалось болью.

Заметила сумочку с газетой, которая лежала на тумбочке рядом с постелью.

– Чья это? – спросила нянечку.

– Твоя, – ответила та.

Ляля покачала головой.

Нянечка ушла с сумкой, вернулась, зашевелила губами – медленно, выразительно, глядя прямо в глаза Ляле:

– Она погибла. Молодая, тридцать лет. Лея Коган. Русская. Ребёнку скоро шесть, девочка. Там есть её фото. Красивая.

– Принеси мне сумку, я сама передам, когда выпишусь. Есть адрес?

– Есть, есть, – закивала нянечка. – Документы, конверт с письмом – из адвокатской конторы. Деньги, не очень много.

– Я за всё распишусь.

– Хорошо, – громко произнесла нянечка, и Ляле показалось, а – возможно – так оно и было, что, наблюдая за шевелением губ, она – почти из ниоткуда – расслышала слабый-слабый звук: "хорошо". Расслышала – и робко поверила: всё будет хорошо.

 

Душа... Бессмертная душа – что это? Облачко, покидающее после смерти тело? Совесть? Судья? Часть Бога?

Господи, о чём я думаю! И почему я вообще думаю? Мыслю, живу, ем, пью, смотрю вокруг, отвечаю, если меня спрашивают, спрашиваю, если меня что-то интересует. Почему меня ещё что-то интересует?

"Я уже скучаю. Скоро увидимся. Целую."

Ты никогда меня не обманывала. Почему же обманула на этот раз? – навсегда. Вечно обманутый: "Скоро увидимся." Когда – скоро?

Ведь только вчера...

Толик Рабинович сказал: "Махнём в отпуск в Закарпатье. На машине. Кайф!" Махнули. Два свободных мужика, кровь бушует в жилах. А тут – ливень. Стена воды. И за стеной или – вернее – внутри стены две расплывчатые фигурки, две тени. Как мы вас заметили? – Невероятно. Могли не разглядеть, проехать мимо – мимо судьбы, мимо самих себя. "Лея," – назвалась ты. "Лиля, – поправил я. – Нет такого имени – Лея." – "У вас нет, а у нас есть." – "У кого – у вас?" – "У евреев." Это случилось – вчера? Промелькнул один день, восемь лет, сжатых в один день. И – всё, конец, ничто, облачко, покинувшее тело. Абсурд. И – Иланка, глядящая твоими глазами. Единственное оправдание того, что я продолжаю жить, есть, пить, смотреть вокруг, задавать вопросы, отвечать на вопросы, засыпать, просыпаться...

Он крикнул "Аллах акбар!" – и соединил проводки. Что это за Бог, ради величия которого нужно соединять проводки! Говорят, вечная еврейская скорбь во взгляде. Я смотрю в Иланкины глаза, я вижу эту скорбь.

Лил дождь, мы с Толиком больше никуда не ездили, сидели по комнатам, он обнимался с твоей сестрой, с Ривкой, я смотрел на тебя и не мог оторвать взгляда, а ты рассказывала: "Яков не любил Лею, он хотел жениться на Рахели, а ему подсунули Лею. Лея стала молить Бога, и Он дал ей сына. Она сказала: "Смотрите: сын!" По древне-еврейски это звучит: "Рэу: вэн!" Получилось имя – Рэувэн. Если у нас будет сын, мы назовём его Рэувэном. Да?" – "Нет, – сказал я. – Яков не любил Лею, а Михаил любит Лею. Не нужно ни о чём просить Бога, у нас с тобой и так всё есть." А потом: "Аллах акбар!" – и ничего не стало. Облачко...

Иланка плачет: "Хочу к маме." Лея, милая моя, ты слышишь, как она говорит: "Хочу к маме"? Пусть она почувствует твой взгляд, прикоснись к её волосам, шепни ей, успокой. Она же на всю жизнь останется с этой просьбой: "Хочу к маме..."

Мы приехали в Израиль, и меня приняли на работу, дворником. "Теперь будешь стыдиться: жена дворника, дворничиха." Ты ответила: "Дурак. А я – жена дурака." И сразу стало легко. Потом ты увидела мои рисунки. Карандашные, на краски не было денег. Не хватало на обувь, иногда на молоко, на картошку. Потом я узнал, что ты подкопила, и мне на день рождения купила краски. Сказала: "Пойдём в магазин." Спрашивала: "Это что? А это? А это – какая?" Поспрашивала, поспрашивала, объяснила: просто так, для общего развития. И накупила – целое состояние. "Хочу, чтобы ты рисовал меня." И я рисовал тебя. В степи на камне у дороги, в парке на скамейке, в кухне у плиты, в постели, на облаке... И с маленькой Иланкой на руках. И с Иланкой, припавшей к твоей груди. И с Иланкой, ковыляющей по дорожке рядом с тобой.

Он крикнул "Аллах акбар!" и соединил проводки. Господи!

 

К Коганам Ляля поехала на "шлошим", на "тридцать дней". Шла от автобусной станции, опираясь о палочку; сказали: совсем близко, а оказалось – очень далеко, для неё, инвалида, дорога длиной в бесконечность. Ковыляла и думала: не столкнуться бы с Игнатом. Старая любовь, проклятая любовь, непонятная, нежеланная, да и не любовь уже, горечь одна... Как на зло, по закону всемирной подлости: столкнулась – лицом к лицу. Наклонила голову, стала ещё сильнее, чем нужно, припадать на раненую ногу. Он прошёл в полушаге – не узнал. Двадцать лет узнавал, а тут – не узнал. Скользнул взглядом: идёт мимо калека, седина – уже довольно густая, тёмные очки, клюшка – Баба Яга. Ступы не достаёт. Или метлы.

Остановилась, отдышалась, открыла сумку, вынула бутылку, сделала несколько затяжных глотков. Вода тёплая, но всё равно – утоляет.

На плече висит другая сумка – со старой газетой, тридцатидневной давности. Зайти, отдать эту сумку – последнюю реликвию – и погладить девочку. Вот и вся недолга, для того и ехала.

Дом пятиэтажный, без лифта, две квартиры на этаже, Коганы живут в квартире номер десять. Вошла в подъезд, постояла, собралась с силами. Пролёт, отдохнула, ещё пролёт, посидела, осталось четыре этажа. Установка: следующий пролёт пройти без передышек. Ступенька, ещё одна, и ещё. Ух! И ещё. И – ещё! Выше, выше, выше, площадка. Глоток воды. Дрожат колени, гул в ушах, перед глазами – муть. Вдох, выдох, вдох, ступенька, выдох, ступенька, ступенька, ступенька, вдох, выдох, глоток воды, оперлась о перила, навалилась всем телом, оттолкнулась, сделала шаг, вдох, ступенька, взрыв... осколки стекла... чёрные бородатые мужчины... Безмолвие.

Очнулась в квартире. Мужчина со светлой бородкой, в чёрной ермолке, девочка – точь-в-точь как на фотокарточке.

В ушах – шум, за ним с трудом удаётся различить голоса.

– Я привезла сумку, – шепчет – или кричит – Ляля. – Мы вместе были в автобусе.

– Мы едем на кладбище, – говорит мужчина. – Сегодня тридцать дней.

– Я знаю, я была в том автобусе.

– Вы полежите, отдохните, потом поговорим, когда вернёмся с кладбища. Нас ждут внизу. Попейте, вот чай с лимоном.

Высокий, широкоплечий, хорошая улыбка – печальная, располагающая. Вспыхивает – и сразу гаснет. Девочка – еврейские глаза и славянское лицо. Он, наверно, не еврей, очень уж русские черты, Алёша Попович – в ермолке.

– Отдыхайте, – помахал рукой и вышел.

Ляля протянула к чашке руку, но взять не смогла: слабость, дрожат пальцы. Напряглась, приподнялась на локте, вытянула шею, припала к горячему краю, обожгла губы, сделала глоточек. И опять потеряла сознание.

Когда она проснулась, в комнате стоял полумрак, жалюзи были закрыты, сквозь узкие щели проглядывало голубое небо. Комнату прорезали параллельные линии солнечных лучей.

– Слава Богу, – сказал Михаил Коган. – Ну, и спали вы! – почти сутки. Приходил врач, сказал, что ничего страшного, результат контузии и усталость. Отлежитесь, отдохнёте – и всё пройдёт.

Ляля благодарно посмотрела на него, пошевелила сухими губами.

– Попейте, – он поднёс чашку, заботливо приподнял её голову. – Вот так, умница.

Она глотнула, чай давно остыл, пить было приятно. Она не оторвалась, пока не допила до конца. На дне лохматился растерзанный кружочек лимона.

Лялина голова лежала на большой Мишиной руке. Он заботливо возвратил голову на подушку.

– Извините, мне нужно позвонить.

Набрал номер, подождал.

– Можно – Евгения? Евгений? Здравствуйте, это Михаэль Коган. Да, спасибо, я не сомневаюсь. Вчера исполнилось тридцать дней, да. Да-да. Да. – Он слушал и кивал в ответ, как будто собеседник мог его видеть. – Ну, конечно, конечно, да-да. Это понятно... Послушайте, Евгений, я думал о том нашем разговоре. Вы понимаете, было тяжело, иногда не хотелось жить. Но – есть дочка. Да, конечно, ради неё. Я хотел вам сказать: мне нужно всё объяснить Николаю. Он поймёт, конечно. Если бы можно было с ним встретиться... Приедете? Спасибо. Буду ждать вашего звонка.

сентябрь-октябрь 1997 года.

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ