ИСТОРИЯ

ОДНОГО УЧЁНОГО ДВОРНИКА

I

– Виктор Ефимович, загляните, пожалуйста, в партком.

Сразу мелькнула мысль: "Фибер!"

Когда он услышал эту же просьбу два года назад – с подобострастным пришепётыванием, будто говоривший склонился в реверансе или книксене, леший знает, какая между ними разница: "Виктор Ефимович, загляните, пожалуйста, в партком," – Бойченко удивился и, одной извилиной подгоняя себя: "И чего это вдруг?", а другой сдерживая шаг: "Ничего, подождёт...", – всю дорогу гадал, зачем он понадобился кому-то там, за обитой чёрным дерматином дверью.

Теперь, услышав тот же голос и ту же фразу, он ни на миг не усомнился: Фибер. "Сколько лет прошло с того визита?" – стал прикидывать.

Сцена повторилась почти с протокольной точностью. Парторг сидел на самом краешке кресла, даже не сидел, а висел, почти не касаясь задом отполированной поверхности; равновесие верноподданно изогнутого корпуса он поддерживал упёртыми в стол локтями. Два визитёра, знакомые Виктору Ефимовичу по прошлой встрече, сидели в своих креслах уверенно, основательно.

– Вот тут товарищи... – начал парторг смущённо – и замолк.

Бойченко брезгливо поморщился.

– Вы, конечно, догадались, Виктор Ефимович, мы опять к вам по поводу Филькинберга, – заговорил брюнет. "Лейтенантик," – подумал Бойченко и не сдержался, поправил:

– Финкельберга.

В первую встречу было то же самое: и "Филькинберг", и поправил – непонятно, для чего.

Тот, который был ростом пониже, в плечах покрепче и званием вроде бы постарше ("полковник," – определил Бойченко), глядя в упор на Виктора Ефимовича неправдоподобно голубыми глазами ("краску он в них закапывает, что ли"), заговорил:

– Проморгали мы с вами этого вашего... Филькинберга.

"Мы с вами, значит. Ну-ну..."

– Объявился ваш Филькинберг. Жив-здоров. Пишет письма. Передаёт вам приветы...

– Спасибо... Пишет – вам? – (в смысле: "лично вам?" – в единственном числе).

– Нет, не нам. Мамаше своей дорогой пишет. "Здравствуй, мамочка! Вот уже неделя, как мы на родной земле." На родной земле, мать его! "Я даже начал ходить в ульпан." В тюльпанчик, значит, начал ваш Филькинберг ходить!

"Ага! Значит, прорвался Фибер," – просиял Виктор Ефимович. Гебист заметил улыбку, насупился.

– Вы понимаете, что нас с вами по головке не погладят?

– Понимаю. Вас не погладят.

Из полковника словно выпустили воздух: плечи его опустились, спина сгорбилась. ("Нет, пожалуй – капитан, ну, от силы майор. На полковника не тянет.") Брюнет продолжал сидеть – словно по стойке "смирно", а парторг утопил, наконец, зад в кресле: очевидно, руки и колени притомились.

– Чёрт его знает, как он просочился. Уволился, уехал, и мы потеряли его из виду... К нам никто не обращался, запросов не делали, секретностью не интересовались... Мы бы и не знали, что он в Израиле... ("Почему все гебешники произносят Израиль – с ударением на и?") Да вот письмо перехватили: "Здравствуй, мамочка!" Мать его!..

Фибер в Израиле! Finita la comedia.* Ende gut – alles gut.**

В школе Бойченко изучал немецкий. Итальянского он не знал, так, отдельные фразы – для общей эрудиции. К Фиберу этот факт отношения, конечно, не имел.

                                                                                                                                                                                     

*     (итал.) Комедия окончена.

**    (нем.) Конец делу венец.

 

II

Об обстрелах Израиля иракскими СКАДами Бойченко узнал из передачи радио "Свобода"; он по привычке всё ещё продолжал слушать западные "голоса".

Утром, только-только переступил порог лаборатории, ещё даже не успел повесить пальто на вешалку – зазвонил телефон:

– Виктор Ефимович, загляните, пожалуйста, в партком.

Парторг и голубоглазый ("пожалуй, всё-таки полковник") сидели в прежних позах, словно с прошлого раза вообще не покидали кабинета; место брюнета занимал другой человек, большой, породистый. ("Генерал!..")

– Николай Александрович Романов, наш научно-технический эксперт, – представил его полковник. ("Генерал? – ха-ха! Романов, Император всея Руси – собственной персоной!")

Эксперт поднялся, протянул через стол руку. ("Ручища-то – царственная!") Бойченко вспомнил: величина сердца равна размеру кулака. "Можно себе представить: насос! – в клетке Его Императорского Величества."

Разговор был долгим и трудным. Уточняли каждую мелочь.

– Насколько Финкельберг был посвящён в разработки лаборатории? – спросил эксперт вконец измочаленного Виктора Ефимовича.

Бойченко пожал плечами. Романов понял, кивнул.

– Сможет ли, по вашему мнению, Финкельберг повторить всё это там?

– Леонид Михайлович создавал математическую модель, рассчитывал систему. Не один рассчитывал, он руководил расчётной группой. Участвовал в макетировании, в испытаниях – на всех этапах. У него хорошая память. Если понадобится повторить, конечно, сможет.

– Что значит "если понадобится"?! – сорвался голубоглазый. – Что значит "если понадобится"? Уже понадобилось! Вы что, дитя малое? Не знаете, что происходит?

– А что происходит? – слукавил Бойченко.

– Бросьте, – спокойно сказал Романов. – Сейчас не до шуток.

– Уже дошутились. – Голубизна глаз вмиг выцвела, губы побелели. – Хотите знать, что происходит сейчас с вашим... Филькинбергом? Ваш Филькинберг сидит в ба-альшом кабинете. Длинноногие еврейки подносят ему бутерброды с икрой, коньяк и натуральные соки. Инженеры и профессора с быстродействующими вычислительными машинами навытяжку стоят перед вашим бывшим коллегой и выполняют любое его указание. Вы не знаете, что такое израильская разведка. Они выкачают из вашего Филькинберга всё, что он помнит и что давным-давно забыл, будьте уверены.

Бойченко взглянул на эксперта. Ни усмешки, ни иронии. Парторг непрерывно кивает лысой головой, похож на измельчавшего, отправленного на покой Хрущёва.

– Увидите, как через несколько дней они начнут сбивать наши СКАДы, – грустно, тихим голосом сказал голубоглазый. – Лузгать, как семечки. А здесь начнут лузгать нас с вами... И выплёвывать шелуху.

Стемнело, за окнами синел вечер. Император всея Руси направился к выключателю.

– Принесите, пожалуйста, всю документацию, – обратился он к Бойченко, – и начнём работать. Попытаемся составить по возможности полную картину информированности Финкельберга. Кое-какие документы мне придётся забрать с собой.

По пустому гулкому коридору Бойченко поплёлся в лабораторию. Рабочий день давно закончился. "Гвозди бы делать из этих людей," – усмехнулся Виктор Ефимович.

 

III

Леонид Михайлович Финкельберг по прозвищу Фибер сидит на сохнутовской кухне. "Лиф'оль, леhаф'иль, – читает он. – Лир'от, леhитраот."

"Удивительно, насколько всё закономерно. Как будто язык не развивался; сконструировали, испытали, сдали в эксплуатацию и пользуются."

"Ливнот, леhибанот. Лизкор, леhазкир, леhизахер."

Взгляд скользит вдоль строчек – то легко, без напряжения, то натужно буксуя – пытается распознать согласные и угадать необозначенные гласные; в конце концов прочитывается написанное: "лизкор, леhазкир, леhизахер" – "помнить, напоминать, вспоминать".

Помнить, напоминать, вспоминать... Глаза перебирают строчки, а мысли далеко от этой тесноватой кухоньки, от глагольных конструкций и отглагольных существительных, от растущих цен и от сложностей трудоустройства. "Лизкор, леhазкир, леhизахер" – "помнить, напоминать, вспоминать".

Всё началось с пьяной шутки. Уезжал Вовка Лифшиц. Проводы были шумными, многолюдными, гости не слушали друг друга, обнимались, целовались, уходили, вместо них появлялись другие и тоже обнимались и целовались и шумели.

– Лёнька, – орал пьяный Лифшиц, – я приглашаю тебя на нашу историческую родину! На постоянное место жительства! Я пришлю тебе вызов!

– Присылай...

– Выпьем!

– Наливай...

– Если в кране нет воды, воду выпили жиды. Законы истории незыблемы и нерушимы! Я пришлю тебе вызов!

– Присылай...

Прошло несколько месяцев. Писем Фибер не получал, да и не ждал. Через родственников Лифшица доходили кое-какие сведения: "Наш Вова, слава Богу, благополучно приземлился в аэропорту", "Вова на отлично учится в ульпане", "Вова работает в самой лучшей больнице", "Вова купил импортную машину", "Вова хорошо зарекомендовал себя на работе", "Вова выступал по-английски на международном конгрессе в Хайфе".

Фибер и Лифшиц учились в английской школе и языком владели неплохо.

Как-то в конце рабочего дня к Финкельбергу подошёл начальник.

– Леонид Михайлович, вы не очень спешите? Может, пройдёмся?

С Бойченко у Фибера были нормальные, пожалуй, даже хорошие отношения, однако, не настолько, чтобы вместе гулять после работы.

Стояла ранняя весна, дул ветер, ещё холодный, с запахом талого снега, ледохода, капели, детства.

– Меня сегодня приглашали в партком...

– Предлагали подать заявление в партию?

– Там сидели два товарища. Из органов. Интересовались вами.

– Они обязаны всеми интересоваться... Вас, конечно, просили не разглашать, – не то спросил, не то констатировал Фибер.

Бойченко наступал на застывшие лужицы и старательно дробил каблуком тонкий ледок, выдавливая из-под него тёмную водичку.

– Вы что, собираетесь в Израиль?

– С чего вы взяли? – опешил Фибер.

– На ваше имя пришёл вызов. На постоянное жительство. Пришёл по почте.

– Я ничего не получал.

– И не получите.

– Странно... А им-то он зачем?

– У вас первая форма. Мы все под увеличительным стеклом. – Бойченко с силой ударил каблуком по ледяной корке, и его нога по щиколотку ушла в воду. – Проклятье!.. Насколько я понимаю, вас начнут медленно и верно отсюда выживать. Помните – у Галича: "Мне теперь одна дорога, мне другого нет пути." – Он наклонился, снял туфель и стал трясти его, стоя на одной ноге и смешно балансируя второй – в мокром носке.

Зажглись уличные фонари.

– Увольняйтесь и уезжайте. Лучше куда-нибудь подальше: в Грузию или в Прибалтику. Если попадётся начальник ОВИРа из местных, да ещё берущий взятки, у вас есть шанс... Мой отец во время войны попал в госпиталь. Тяжёлое ранение. Наши отступали, неразбериха, документы пропали. Когда оформляли новые, записали "украинец" – из-за фамилии... Желаю удачи.

И зашагал прочь, припадая на промоченную ногу.

 

IV

– Как тебя зовут? – спросил чиновник муниципалитета.

– Финкельберг, Леонид.

– Ну и имена у вас, у русских. В жизни не выговоришь.

Он заполнял бланк, выводил буквы – справа налево – и шевелил при этом губами:

– Филь-кин-

– Фин-кель-

– Я и говорю: Филь-кин-

– Не "Филь-кин-", а "Фин-кель-". Фэй-йуд-нун-куф-ламед...*

– Имя?

– Леонид.

– Брежнев?

– Почему – Брежнев?

– Что значит – почему? Леонид – Брежнев!

"Резонно," – подумал Фибер.

                                                                                                                                                                                     

*     Названия букв еврейского алфавита.

 

V

Лифшиц раздался в плечах и животе, щёки его просматривались с затылка. Он пыхтел, затаскивая в квартиру картонные коробки с фруктами, со спиртным, с соками, с полиэтиленовыми кулёчками и мешками.

– Не лезь! – орал он на Фибера. – Ты осчастливил нас, и мы, простые граждане, должны... – слышалось уже с лестничной площадки.

Наконец, Лифшиц перевёл дыхание и засунул голову под кран.

– Уф-ф-ф! – втянул он в рот струю воды. – Теперь можно облобызаться. – Он прижал Фибера к своему мокрому животу.

– Мальчики! – донеслось из гостиной. – Кушать подано!

– Народ здесь скучный, – разглагольствовал Лифшиц, уминая паштет. – Выпить не с кем. "Что вы будете пить: тэ о кафэ?" – то есть: чай или кофе? На большее у них не хватает фантазии. Подай-ка холодец. И горчичку. И уксуса. Чудно!.. Но это только с одной стороны... И ещё вон тех помидорчиков. Объедение!.. А с другой... И картошечки... Соберутся, напьются кофе или кока-колы, а то и просто воды – и начинают веселиться. Ты заметил, какой здесь сладкий лук? Дай-ка кружочек... Посмотришь на гулянке: бутылки на столах нераспечатанные, а они пляшут!.. Ну, давай ещё по одной. С приездом. Лэхаим!

– Подметаешь улицы? Это хорошо! Чистота – залог здоровья. Помнишь: "Какой самый короткий анекдот? Еврей-дворник!" Люблю запивать чёрный кофе кофейным ликёром! Знаешь, к хорошим вещам, оказывается, быстро привыкаешь... Значит, ты – дворник. Платят?

– Тысяча восемьсот. Обещали поднять до двух. И спецодежда.

– Нормально. В Израиле очень вкусные ликёры. Две тысячи – совсем неплохо. Знаешь, с приездом русской алии израильские города стали чище.

– Говорят, наших специалистов здесь не любят.

– Ваших специалистов здесь любят, если они специалисты. Не любят неспециалистов. Нигде не любят. За себя можешь не беспокоиться. – Лифшиц посмотрел на часы. – Киндерлах,* с двух до четырёх в Израиле принято спать. Всем баиньки! – Он потянулся, зевнул. – Хозяйка, распределяй лежанки. Чур, ковёр мой!

                                                                                                                                                                                     

*     (идиш) детки.

 

VI

В четвёртом часу утра ещё темно, даже летом. В пять небо светлеет и появляются первые прохожие. Уже хорошо виден мусор – на тротуарах, на дороге, во дворах. В шесть на полной скорости проносятся автобусы, днём они ходят медленнее; остановки заполняются пассажирами. В семь на роскошном лимузине начальство производит "досмотр".

Начальника зовут Альбер Свиса. Ему под сорок; ходят слухи, что он сказочно богат. Непонятно, кто он: работник муниципалитета или подрядчик; все дворники "ходят под ним".

Начальник открывает окно машины, снаружи видны локоть, левое ухо и левый глаз.

– Брежнев, иди сюда!

Фибер ставит швабру и лопату к каменному забору.

– Что слышно? – Свиса указывает глазом и локтем на противоположную сторону улицы: у поребрика дымит окурок. Свиса почти дружелюбно выговаривает: – Здесь не Россия, у нас должно быть чисто.

"Урок политграмоты," – думает Фибер.

– Скажи, Брежнев, правда, что ты доктор?

– Правда. – Фибер наклоняется и подбирает окурок.

– Какой ты доктор: семейный или какой-нибудь специальный?

– А какой, – Фибер говорит медленно, старательно извлекая из памяти слова на иврите, – какой доктор тебя больше устроит?

– Да мне безразлично, лишь бы не ленился работать. Пусть участок будет чистым. Ведь у вас, у русских, у всех дипломы купленные. Сколько ты, Брежнев, заплатил за диплом?

Он закрывает окно. Машина резко срывается с места.

Фибер смотрит на часы. Нужно поторопиться, не хочется опаздывать в ульпан. Он сметает в кучу мусор и негромко, вслушиваясь в звучание собственного голоса, повторяет: "Поалим hолхим лемиф'аль. Талмидим hолхим лебейт-сэфер. Пкидим hолхим лемисрад. Ахаёт hолхот лебейт-холим. Акерет-байт hолехет лемаколет. Ани hолех лаульпан. Ани ломэд иврит. Иврит сафа каша."*

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) Рабочие идут на завод. Ученики идут в школу. Чиновники идут в офисы. Сёстры идут в больницу. Домохозяйка идёт в лавку. Я иду в ульпан. Я изучаю иврит. Иврит трудный язык.

 

VII

– Ты не умеешь себя продавать, – закипал в телефонной трубке голос Лифшица. – Если тебя спрашивают, можешь ли ты – неважно, что, отвечай: "Могу!" – потому что ты учёный и – можешь! А не можешь, подметай улицы и не морочь людям головы.

– Я не морочу людям головы. Я хочу заниматься тем, в чём разбираюсь. А до тех пор буду подметать улицы. Один умный еврей сказал, что чистота – залог здоровья.

Лифшиц бросил трубку.

Через неделю пришло письмо – в фирменном конверте, на форменном бланке с гербом.

Фибер мысленно показал Лифшицу язык: "Ничего, не пропадём, есть ещё потрох в наших потроховницах!"

"Ваши транспортные расходы будут возмещены," – говорилось в приглашении – по-русски.

– Серьёзная фирма! – произнёс вслух Фибер.

 

VIII

– Адони! (Мой господин!) – кивнул водитель автобуса. – Твоя остановка.

Фибер поднялся по бетонным ступеням. Калитка, дорожка вдоль стены, табличка: "Пожалуйста, позвоните". Молодая женщина выжидательно смотрит на Леонида. Он протянул ей приглашение.

Приёмная почти без мебели: журнальный столик, узкий диван и стул. На столе и на диване разбросаны трёх-четырёхдневной давности газеты – на русском языке.

Фибер потянулся к газете, но тут распахнулась боковая дверь.

– Пожалуйста, – сказал по-русски, чисто, без акцента, молодой мужчина и посторонился. – Проходите, садитесь. Хотите пить? Чай? Кофе? Чего-нибудь холодного?

– Нет, спасибо.

– Как устроились? Как жена, дети? У вас двое?

– Да, сыновья. Школьники.

– Между собой говорят уже, наверно, на иврите.

– И так, и так.

– У детей это быстро. А как жена? Женщины обычно схватывают лучше нас, мужчин.

– А вы давно в Израиле? – в свою очередь поинтересовался Фибер.

– Я здесь родился... Простите, я не представился. Меня зовут Дов.

– Медведь, значит.

– По-русски, пожалуй, Борис. На идише – Бер, то есть – медведь, в переводе. Дов!

– Вы говорите правильно, без акцента.

– Терпение и труд всё перетрут, – засмеялся Боря-Дов. – Вы курите?

– Нет.

– Я отвыкаю. Тянет, сил нет. Как к вам обращаться: господин Финкельберг? Леонид Михайлович? Или просто – Леонид?

– Коллеги зовут меня Брежневым.

– Не стану же я называть вас "товарищ Брежнев"! Давайте – Леонид. Идёт?.. Итак, Леонид, поговорим о том времени, когда вы жили... на вашей прежней родине и работали на... – он вопросительно посмотрел Фиберу в глаза.

– На предприятии почтовый ящик. Это указано в моих документах.

– Да, я знаю. Но ведь у этого предприятия почтовый ящик было и другое название, правда?

– Правда. Вы хотите, чтобы я нарушил подписку о неразглашении?

– Очень.

– Я делаю это под вашим давлением. Статья Уголовного Кодекса.

– Итак –

– ЦНИИ ООП.

– Центральный Научно-исследовательский институт... Организации освобождения Палестины?

– Если хотите.

– А если не хочу?

– Тогда Центральный Научно-исследовательский институт обнаружения, опознавания, поражения. ЦНИИ ООП.

Дов раскрыл блокнот и быстро записал что-то, передвигая руку справа налево.

– Лиха беда начало. Подписку о неразглашении вы уже нарушили. Поехали дальше.

 

IX

Ещё с лестничной площадки Леонид услышал надрывный телефонный трезвон.

– Фибер, я посылаю к тебе человека! – закричал Лифшиц и, понизив голос, повторил: – Че-ло-века! Понимаешь? Лёнька, будь тоже человеком, прими его, как полагается.

– А как полагается?

– Полагается не быть мудаком.

– Ладно, от такого слышу. Когда он приедет?

– Он позвонит. Его зовут... Виталий Варшавский!

– Тот самый?

– Тот самый!

– Ну, ты даёшь!.. А мы тоже не лыком шиты. Я вчера был на интервью.

– Что же ты молчишь! Где?

Фибер рассказал.

– А-а, – протянул Лифшиц, – не возлагай надежд.

– Он подробно расспрашивал о моей работе, о лаборатории, об институте вообще. Я говорю: "Американцы в этой области от нас, то есть от русских, разумеется, значительно поотстали." А он: "Я так не думаю. У вас устарелая информация об американцах." Я выложил ему – всё подробно, с кодовыми названиями американских изделий – самых секретных, с параметрами, он только успевал записывать. "У них технология, – говорю, – получше нашей, ну, и вычислительная техника. Но насчёт матмоделей, алгоритмов – тут я готов поспорить. Их установки, если дойдёт до дела, будут мазать пошибче русских." Он головой качает, но записывает.

– Фибер, ты крупный специалист, но твой Дов не адрес, это контрразведка, они шпионов ловят. Нам нужно проникнуть в другое ведомство. Для этого к тебе придёт мой человек.

 

X

– Виталий, – представился человек с лёгким поклоном – шеей. Прямой торс гостя сохранял осанку. Виталий был высокого роста, интеллигентская бородка подстрижена, двигался он размеренно, сидел вальяжно.

Фибер разглядывал нового знакомого. Легенда двадцатилетней давности, персонаж радиопередач, имя, которое закордонные голоса сквозь грохот глушилок доносили до многих советских квартир.

Леонид учился классе в седьмом или восьмом, когда отец впервые произнёс имя Виталия Варшавского, потом оно звучало в их доме часто. Это было время! – письма протеста, демонстрации, судебные процессы...

– Варшавского выпустили! – радостно сообщил отец. – Он уже там!

Весь вечер, и на следующий день, и ещё много раз отец возвращался к этому известию. Так переживают за очень близкого человека.

Это случилось... Леонид уже учился в институте, и отец был ещё жив...

– Мир тесен, – тихо произнёс Фибер.

– Да-да, – согласился Виталий. – У вас не очень жарко. Хорошо продувает. В Израиле невозможно жить без кондиционера. А у вас – ничего, сквозняк.

– Эта квартира не наша, съёмная.

– Квартиру следует купить. В Израиле невыгодно жить на съёмной квартире. Это не Америка.

– Мы недавно приехали.

– В жизни за всё приходится платить. За поздний приезд тоже.

– Конечно, вы приехали вовремя.

– Что вы! Я тоже опоздал, но не по своей воле.

– Я знаю.

– А если знаете, – Варшавский потёр руки, – давайте приступим к делу. Вы кандидат? Здесь вас уже признали доктором? Чем конкретно вы занимались в Союзе? Я технарь, можете говорить на профессиональном языке, я вас пойму.

По вопросам, которые задавал "технарь", Фибер понял: есть с кем говорить.

"Гигант Лифшиц, – подумал он. – Наконец-то попался понимающий человек." Все встречи в разных офисах и бюро, куда Леонида приглашали до сих пор, обычно заканчивались вежливым "мы с тобой свяжемся". Языковых проблем у него не было: на первых порах выручал английский, а теперь уже иврит, далеко не совершенный, но бесцеремонно вытеснивший английский. "Язык упрямый, как народ," – смеялся Лифшиц. В его шутке была, конечно, доля правды.

– Это всё интересно, – медленно, взвешивая слова, заговорил Варшавский. Широкими шагами он стал измерять комнату. – Всё, чем вы там занимались, это, конечно, уровень. Им здесь этого не понять. Не потому, что они хуже нас. Вопрос не в "хуже-лучше". Они считают нас плохими специалистами. – Виталий остановился, бросил взгляд на собеседника, проверяя впечатление, произведённое его рассуждениями. – А мы, столкнувшись с ними, поражаемся их невежеству. Вот так и твердим друг о друге: "Они никуда не годятся! Чему их только учили?!" А мы не хуже и не лучше, мы – другие. Нас и их учили разному и по-разному. Нам давали больше конкретных знаний. Я до сих пор помню характеристику лампы 6Е5С, зелёный глазок. Помните – у Вознесенского: "Мой кот, как радиоприёмник, зелёным глазом ловит мир." – Виталий остановился напротив Фибера, вцепился взглядом в его лицо и поднял указательный палец. – А их учат тому, как (взмах пальцем) учиться, как (взмах пальцем) и где (ещё взмах) искать и находить информацию. Мы больше знаем, они больше умеют. Когда мы и они поймём это, мы найдём общий язык и сможем дополнить друг друга.

– Кто же вы, в таком случае: они или мы – после полутора десятков лет в Израиле?

Варшавский откинул назад голову.

– А я сам по себе. Иногда я с вами израильтянин, а с израильтянами – русский. Иногда же – с ними свой и с вами свой. В зависимости от требований момента. Такие, как я, призваны стать промежуточным звеном, связкой, интерфейсом. – Он наклонился, "ноги на ширине плеч", ладони в колени – так стоят взрослые, беседуя с детьми, когда хотят снизойти до их уровня. – Поэтому вам, господин Финкельберг, без меня не обойтись, вы запутаетесь, погибнете, останетесь вечным подметалой. Do You understand? Verstehen Sie? Vous comprenez? Вопрос ясен?

– Что же дальше?

– А дальше вот что. – Варшавский выпрямился, прошёл к креслу, вписался в него, помолчал и забарабанил пальцами по подлокотнику. – Дальше, в общем-то, ничего. Ваше умение сейчас ни гроша не стоит. И никого не может заинтересовать.

– Приехали...

– Дайте мне время подумать. Я понял, кто вы, что вы и чего хотите. Теперь разберусь, кому вас можно продать и за сколько. По законам свободного рынка.

 

XI

– Ну, спасибо за гостеприимство, – Виталий поднялся. – Рад был познакомиться.

Он подвёз Фибера с женой до базара, помахал рукой:

– Я позвоню! – и влился в уличный поток.

Господин и госпожа Финкельберги, проходя мимо припаркованных автомобилей, тележек, гружёных товаром, колясок и лотков, лавировали в разноязыкой толпе, в которой, однако, преобладала невероятная смесь иврита и русского с кавказским акцентом и арабской жестикуляцией: "Кол давар – адин шекель!", "Пра-а-адаю всо хынам!*", "Пра-а-адавец пра-адаёт за красывий глаз! Кра-асавыца, бэры нэ жалка! А-адин шекель – нэ дэнги!" А вывески, за которыми спустя десятилетия коллекционеры будут охотиться, как в наши дни за творениями Пиросмани, взывали, вторя голосам: "В прадаже имеица куриный груд", "Мароженый мяс по уцынёный цына", "Сладкий дын и арбуз харашо заходит в пуз!"

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) кол давар – каждая вещь, хинам –– даром.

Дневной зной спал, однако, было ещё душно. Продавцы спешили избавиться от немыслимого изобилия, продавали оптом, почти за бесценок, лишь бы не выбрасывать товар. О том, чтобы везти его обратно, не могло быть и речи.

– Бери всо за пят шкалим! – кричал смуглый продавец. – Два шкалим! Адин шекель ва-хэци! Адин шекель! За всо!

– Остановись! – взмолился Леонид. – Кто в состоянии всё это переварить? Пусть лучше они выбрасывают, чем мы.

Корзины и сумки оттягивали плечи.

По дороге проносились машины, на противоположной стороне улицы, на автобусной остановке, толпились люди. Муж и жена шли по тротуару, время от времени останавливались, чтобы перевести дыхание и переменить руки.

Фибер засмотрелся на пронесшийся роскошный автомобиль, занявший, казалось, полулицы.

"Во гробина!" – подумал он.

"Гробина" застонала тормозами, дала задний ход, и только тогда Леонид узнал старого знакомого.

– Брежнев! – закричал водитель. – Доктор! Шалом!

– Это он тебя?

– Проходи, не останавливайся. Мы его не заметили.

– Брежнев! Геверет Брежнев! – Водитель перегнулся через сидение и распахнул дверцу. – Кладите сумки в багажник и садитесь. Брежнев, шалом!

Большеглазая физиономия Свисы радостно светилась.

В машине было просторно и прохладно. Только теперь оба почувствовали, что устали.

– Что же вы в автобус не сядете? Да и такси тоже совсем не дорого.

– Это кому как, – буркнул Леонид.

– Деньги экономишь, доктор? Ты лучше здоровье экономь, его за деньги не купишь. Жену пожалей. Верно я говорю, геверет?*

– Мы ещё молодые, можно и пешком пройтись.

– Смотри, Брежнев, как она тебя защищает. Повезло тебе.

– Для себя выбирал.

Машина, не сбавляя скорости, нырнула в узкий проезд. Вдруг водитель резко затормозил. Посреди улицы, перекрывая её, стоял пикап, на встречной полосе, тоже поперёк проезда, остановился грузовик, из обеих кабин торчали головы шоферов. Беседа могла длиться до бесконечности. Свиса посигналил. Никто не обратил на него внимания.

– Подойди к ним, Брежнев, попроси сдвинуться.

Водитель пикапа взглянул на подошедшего, глаза его были без выражения, будто незрячие, и от этого, и от его молчания становилось жутковато.

– Ты не слышал меня? – на всякий случай спросил Леонид. – Ты нам мешаешь.

– Мэтумтам**! – взорвался парень.– Кретин! И кретин тот, кто тебя сделал! И кретин тот, кто привёз тебя сюда!

Свиса опять посигналил. Парень грузно вывалился из кабины.

– Ну-у! – он сделал шаг в сторону Свисы. Тот сказал ему что-то по-французски, и парень сразу подобрел.

– Беседер-беседер***! – закивал он. – Порядок-порядок! Ты только попроси. Проезжай, хабиби****. Проезжай, дорогой.

Он вскочил в пикап и дал газ. Альбер Свиса помахал рукой.

Замелькали старые трёхэтажные дома со следами возраста на стенах, с бельевыми верёвками, с развевавшимися на ветру флагами застиранных простыней, наволочек, рубашки смешно размахивали рукавами.

– Куда ты нас везёшь? – спросил Леонид.

– А куда бы ты хотел?

– Домой, разумеется.

– Вот туда и везу.

                                                                                                                                                                                     

*        (ивр.) госпожа.

**      (ивр.) придурок.

***    (ивр.) порядок-порядок.

****   (ивр.) приятель.

– Откуда ты знаешь, где я живу?

– Я всё знаю, – хмыкнул Свиса. – Все вы снимаете квартиры, где подешевле. Или ты поселился на вилле?

– Всё правильно, – согласился Фибер. – Вот за тем поворотом второй дом – наш.

– Смотри, Брежнев, – прокричал на прощанье Свиса, – следи за женой. Очень она у тебя красивая, я на неё глаз положил, люблю блондинок, отобью! – и загоготал, затряслась машина.

В квартире сквозняк гонял по полу газеты, перелистывал книги и тетради, безобразничал в бумагах, счетах, извещениях.

Включили телевизор.

– Обрати внимание: "кэле" – "заключение, заточение". "Келья!" – монашеская келья – ведь отсюда!

– А вот: по-русски "змей, гад" – и с этим же корнем "у-гад-ывать"; на иврите то же – "нахаш" – змей и "ле-нахэш" – угадывать.

– А вот ещё: "сердце" – "лев" на иврите. По-русски "с-лева" – со стороны сердца!

– Может быть совпадение, случайность.

Закончились известия, началась развлекательная программа.

В дверь позвонили.

Фибер не сразу сообразил, кто стоит перед ним, увидел уродливо изогнутую мужскую фигуру, руку и палку с алюминиевым кольцом, охватившим запястье. Мужчина, развернув торс, подался вперёд, выкинул сначала одну ногу, потом, переместив вес тела на палку, тяжело подтянул вторую – и поднял голову. Из тьмы лестничной клетки навстречу Леониду высветилась широкая улыбка:

– Шалом, Брежнев! Принимаешь гостей? – и, неестественно расставив ноги, гость втащил за собой тюк. – Вот, я кое-чего набрал дома, это всё почти новое, бери. – С неожиданной лёгкостью он вскинул тюк и подал Финкельбергу. – Твоя жена точно, как моя дочь – тоненькая, а у дочери всяких свитеров... и для детей тоже... Что-нибудь пригодится. У нас в Израиле зима холодная, не то что у вас в Сибири, – Альбер Свиса засмеялся собственной шутке.

Он сел в кресло, вытянул перед собой искалеченную ногу.

– У вас вид из окна хороший: парк, нет помоек... Вот, возьми ключи, спустись к машине, открой багажник, там два электрообогревателя, я дома провёл центральное отопление.

Фибер молча стоял перед Свисой.

– Ты что на меня уставился? Это? – Свиса ткнул рукой в вытянутую, откинутую в сторону ногу, – это старое. В семьдесят третьем... мы сутки продержались, а потом сирийцы врезали... Ты знаешь, что такое сирийский плен, Брежнев? Не дай тебе Бог узнать. Налей попить – чего-нибудь холодного.

 

XII

Было не очень жарко, Виталий с женой почти насильно вытащили Финкельбергов в лес. Вдыхали с детства родной, уже, казалось, напрочь забытый сосновый настой. Кружилась голова, манил вид запотевшего бутылочного стекла, запах жареного мяса будоражил аппетит.

– За новоявленных предпринимателей, за очаровательных подруг и за успех общего дела! – Из уст Виталия тост не прозвучал ни банально, ни длинно, ни напыщено.

С Варшавского сошли и показной лоск, и притворное высокомерие; он балагурил; ловко, подкладывая бумагу и сухие ветки, разжигал угли, жарил мясо, оглаживая его луковицей и обмахивая картонкой.

Потом они лежали в тени, лениво жевали мясо и потягивали вино.

– Зарегистрируем компанию, получим деньги, купим компьютер, заключим договоры с заводами. Главное – получить первый миллион, дальше пойдёт само собой. Будешь потихоньку строгать проекты, а я попытаюсь влезть в оборонку. Связи у меня – что надо. Вот тогда и займёшься своими родными ООПами, НЛОпами и ЖОПами.

Фибер слушал с полузакрытыми глазами и сквозь ресницы разглядывал голубое небо, белые облака, серовато-зелёные верхушки сосен. На душе было покойно.

Домой собирались неспеша.

Ночью телефонный звонок пропорол тишину; можно было подумать, что тревожно гремит всемирный SOS. Леонид испуганно бросился к аппарату. Билось сердце.

– Не спишь? – В трубке зазвучал голос Лифшица. – Я на дежурстве, больные уснули, сёстры бдят. Слушай анекдот. Плывут по реке две какашки. Одна другой говорит: "В прежней жизни я была ананасом." Смешно?

– Грустно, – ответил Фибер, – и страшно. – И положил трубку.

То ли проползли, то ли пролетели ещё две недели. С четырёх до восьми Фибер махал метлой, потом, приняв душ, шёл в надоевшие, суетные и бесполезные офисы, в чьи-то равнодушные приёмные и кабинеты, в многолюдное бюро по трудоустройству, стоял в бессмысленных очередях, полных слухов, жалоб, чужих историй.

– Открываются курсы преподавателей физики и математики, – сказала молоденькая чиновница и протянула брошюру. – Как раз для таких, как вы.

– Это для каких?

– Вы же инженер.

– Да. Если бы я хотел быть учителем, я был бы учителем.

– Вам целый год будут платить стипендию.

– Я не хочу, чтобы мне целый год платили стипендию, я хочу получать зарплату.

Девочка удивлённо, даже, кажется, обиженно взглянула на Финкельберга и по-детски дёрнула плечиком.

Леонид вышел из комнаты, не попрощавшись.

Вечером позвонил Виталий. Он скороговоркой сообщил, что ему срочно требуется перечень и описание проектов, под которые можно просить деньги.

– "У кого, у кого!" – у богатого дядюшки! Есть Сохнут*, есть министерства – абсорбции, науки, обороны, есть общественные фонды. Добрых дураков хватит. Садись и пиши, можно по-английски. Завтра приеду.

Приехал, вбежал в квартиру:

– Написал? Давай! Меня ждут. – И умчался, даже не попил воды. – Будем работать! – крикнул из-за двери. – Начинаем делать первый миллион!

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) Сохнут – Всемирное еврейское агенство.

 

XIII

Как обычно, в семь подъехал Свиса.

– Доброе утро, Брежнев! Что слышно? Закончишь работу, пойди в отдел кадров.

Фибер насторожился, сердце ухнуло вниз и застряло где-то около желудка. Стараясь сохранить непринуждённый вид (только чуть заметно задрожал голос), спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Случилось. Я написал на тебя рекомендацию. Пойдёшь распишешься. С первого числа у тебя постоянство. Ретроактивно. Мазал тов! Поздравляю!

Фибер сложил ладони на черенке лопаты, навалился и перевёл дыхание. Отлегло. Хватило сил сказать "спасибо".

По пути в муниципалитет к Финкельбергу присоединился ещё один дворник, высокий сероглазый блондин. Он убирал соседний участок, и иногда коллеги встречались на "пограничной полосе", перекидывались несколькими фразами. Леонид замечал, что блондин подолгу стоит, провожая его взглядом.

– Вы – за "квиютом"*?

– Да.

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) квиют – статус постоянного работника.

– Мне кажется, мы знакомы.

– Вы меня с кем-то путаете.

– Вас в школе дразнили "Фибер"?

– Было... – Леонид вгляделся в лицо попутчика. – Не припоминаю...

– У меня была кличка "Роман", а фамилия Романов. Меня тогда звали Мишей Романовым.

– Тогда? А сейчас?

– Миша, но не Романов. Мимикрирую. Осуждаете?

– Это не моё дело.

– Вы занимались радиолюбительством. И играли в шахматы. А я рисовал.

– Давно в Израиле?

– Скоро полтора года.

– И что, нет другой работы?

– Меня эта устраивает.

У Фибера было правило: не лезть в душу. Он не допускал, чтобы в его делах копались, и никогда не задавал вопросов, вынуждавших других нехотя раскрываться или лгать. "Захочет, сам расскажет."

– Вы помните Володю Лифшица? Его дразнили "Лифчик".

– Вы с ним сидели за одной партой.

– Он тоже здесь. Он-то меня и вытащил.

– Странно, что сюда нужно "вытаскивать".

– Пожалуй...

Оформление постоянства заняло не много времени: заполнили бланк, "распишись здесь", "распишись здесь", "ещё здесь, здесь и здесь".

Домой тоже шли вместе.

– Дед мой, ровесник века, был сельским учителем. В тридцать седьмом, только за фамилию! деда забрали: "За принадлежность к царской фамилии". В тот день, когда я родился, пришло сообщение о его реабилитации. Старшего брата родители назвали именем деда, Николаем. Николай Александрович Романов. Ну, а меня, чтобы сохранить преемственность, а, может быть, из желания показать фигу в кармане или восстановить попранную справедливость, назвали по младшему брату императора Михаилом.

Они проходили мимо торгового центра.

– Посидим? – предложил Фибер. – Попьём пива.

– Я не пью. А посидеть можно... Дед не пил, и отец не пьёт, и мы с братом тоже. Давайте по чашечке кофе. Чёрного. Мне нравится, как здесь пьют: чашка крепкого горячего кофе и стакан холодной воды.

Официантка приняла заказ.

– Брат уехал в Москву, поступил в Бауманское. Он был блестящим студентом. Ему всё давалось. Легко учился, занимался спортом, побеждал в каких-то олимпиадах, был комсомольским деятелем, ещё в ВУЗе вступил в партию. За ним сохранилась хорошая репутация. Я был туп к техническим дисциплинам, я рисовал. Но следом за братом тоже попёрся в Бауманку, как-то закончил, застрял в столице, стал работать в НИИ "Дельфин".

– У нас с "Дельфином" были общие разработки. Я из ЦНИИ ООП.

– Значит, мы коллеги.

– А что с вашим братом? – нарушил своё правило Фибер.

– Трудится в одном мерзком ведомстве, он там технический эксперт, тоже с формой – очень высокой... Влез однажды, по молодости, теперь уже до гробовой доски. Именно брат мне сказал: "Если у тебя появится малейшая возможность свалить отсюда, не задумывайся." Он знал, что говорит... Знал – по роду службы.

Официантка принесла кофе.

– Тогда я не придал значения его словам. О чём можно было тогда думать, куда валить?.. Я поехал отдыхать в Закарпатье. Места там дивные. Поехали вдвоём с товарищем, на машине. По пути, конечно, знакомились с девочками, не без этого. Я не был женат, товарищ разведён... Однажды едем – дождь, за полметра от машины ничего не видно. Мы различили две фигурки. Они выбегали на дорогу и размахивали руками, просили подвезти. Мы подобрали девочек и довезли до дому, нам было безразлично, куда ехать. Сестрёнки. Нас приютили, обсушили, накормили, напоили и оставили ночевать. Девочки были красотками. У родителей собственный дом. Мы уговорили сдать нам комнату. Фамилия Коган, сестрёнок зовут Лея и Ривка. "Лиля, – сказал я. – Нет такого имени – Лея." – "У вас нет, а у нас есть." – "У кого – у вас?" – "У евреев," – ответила с вызовом. Так всё началось. Отпуск на исходе, а я чувствую, что не смогу от неё уехать. И товарищ мой тоже с Ривкой – роман крутит. Ему-то проще, он – свой, Рабинович. Оказалось, они в подаче на выезд, точнее, уже с разрешением. В общем, как-то всё это обстряпали, кому-то положили на лапу, мы по-быстрому оформили брак, я принял фамилию жены, нас вписали в визы, мы даже с работы не уволились, даже с военного учёта не снялись! И вот пожалуйста: бывший старший инженер и старший лейтенант запаса Михаил Александрович из дома Романовых, он же Михаэль Коган – перед вами.

– А что на работе?

– Не знаю. Ищут, наверно.

– А брат, родители?

– Там всё в порядке. Я дал им знать.

– Почему же вы не ищете работу по специальности?

– Инженер я никудышный. По-здешнему некопенгаген. Кроме того, опять потянуло к холсту, к краскам. Священный зуд в пальцах. Испытаю судьбу.

– А жена?

– Вот-вот родит. Будет в роду Романовых сабра* с фамилией Коган.

                                                                                                                                                                                     

*     (ивр.) сабра – уроженец Израиля.

 

XIV

Варшавский сидел на верхней ступеньке в полумраке лестничного пролёта и ждал.

– Где тебя носит? Я здесь с половины восьмого! В девять нужно было подать все документы адвокату. Деньги дадут только после регистрации компании. Подписывай бумаги, я должен бежать.

Фибер раскрыл папку.

– Некогда таращиться, ты всё равно ничего не поймёшь. Потом вместе разберёмся. Подписывай скорее.

Текст был на иврите. Леонид обратил внимание на внушительное число с четырьмя нулями.

– Что это?

– Я записал себя генеральным директором компании, тебя – главным инженером. Материальная ответственность пополам. И акции, то есть доходы, тоже пополам. Тебе миллион и мне миллион. Мне два – и тебе тоже два. "Всё поровну, всё справедливо."

– А это что?

– Это зарплата генерального директора. Не могу же я работать бесплатно.

– Конечно. А где зарплата главного инженера?

– Ты что, умираешь с голоду? Пока я организую дело, мой труд должен оплачиваться. А ты будешь раскачиваться, готовить проекты. Когда от твоей работы пойдёт прибыль, тоже начнёшь получать зарплату. Пока поработай дворником, все так начинают.

– Но ты ведь тоже не умираешь с голоду. Сам говорил, что оформил досрочную пенсию, что это хорошие деньги, что выторговал утроенную или удесятерённую – не помню – компенсацию.

– Будешь считать деньги в моём кармане? – борода Варшавского смешно взметнулась вверх. – Мне некогда, подписывай, да я поеду.

– Я должен во всём разобраться. Так просто я подписывать не буду.

Варшавский вскочил, зашагал по комнате.

– Да пойми ты, – Виталий остановился перед Леонидом. – Пойми, дурья твоя башка, ты зелёный в этой стране, ты ни в чём не разбираешься. Тебе нечего проверять, потому что ты не знаешь, как делаются дела. Ясно? Ты придираешься к мелочам, а нас ожидают миллионы. Подписывай, не тяни резину.

– Не хочу быть фраером.

Виталий взял стул, вплотную поднёс его к Фиберу, поставил спинкой вперёд и оседлал, положив руки на спинку, а подбородок на руки.

– На каких условиях ты согласен работать?

– На равных.

Варшавский вскочил, опрокинул стул.

– Го-овно! Я вожусь с тобой, как с обосранным младенцем, я дни и ночи вкалываю, как папа Карла, я организую фирму, которая будет кормить тебя до могилы, я всякими правдами и неправдами достаю деньги, к которым тебя не подпустили бы на пушечный выстрел, я...

– Вот и организуй себе фирму на эти деньги. Зачем я-то тебе понадобился?

– Кретин! Я забочусь о твоём будущем! Я создаю для тебя тёплое местечко, чтобы ты не должен был ишачить дворником!.. Ну, подписывай, дурень, – голос Варшавского вдруг, безо всякого перехода, подобрел. – Кончай бодягу, подпиши, да я поеду. Меня адвокат ждёт.

– Я даром буду работать при одном условии...

– Принял. Подписывай.

– ...если ты тоже будешь работать без зарплаты.

– И буду тебе по утрам ботинки чистить?

– Нет, ботинки я буду чистить сам.

– Ну и хрен с тобой. Мети улицы. – Варшавский направился к выходу. У двери он остановился, обернулся к Фиберу. – Подумай. Рискуешь остаться у разбитого корыта.

Фибер ничего не ответил.

– Ну?

– ...

– Теперь слушай, что я тебе скажу.

Варшавский вернулся от двери и, как при первой встрече, наклонился, упёр ладони в колени и стал мерно раскачиваться с пяток на носки и с носков на пятки.

– Я обойдусь без тебя. Такое дерьмо, как ты, сейчас можно грести лопатой, сколько душе угодно. Но помни моё слово: никогда, слышишь? – никогда! – уж об этом я позабочусь! – нигде! ни в Израиле, ни в какой другой стране! – учти, это в моих силах! – ты не найдёшь работу. Я тебя, суку, проучу, я тебя размажу. Как говно.

Он распрямился и, чеканя шаг, щеголяя осанкой, пошёл к выходу. Он уже взялся за дверную ручку, уже надавил на неё – и обернулся:

– Может, ты всё-таки образумишься? Ведь это в твоих интересах.

– Я сам позабочусь о моих интересах.

Дверь за Варшавским захлопнулась, по лестнице быстро-быстро простучали его шаги. У подъезда взвыл автомобиль, и стало тихо. "Пойду приму душ, – подумал Фибер. – Чистота – залог здоровья."

 

XV

Он всё-таки разыскал эту чёртову контору.

– Я дам вам номер телефона, – сказал Фиберу Романов. – Меня уже приглашали туда на беседу. Вас тоже пригласят. Они получают сведения от контрразведки, и если человек профессионально их интересует, они связываются. С вами в контрразведке уже беседовали?

– Один раз.

– У них навалом работы. Вон какая волна прёт. Великое переселение народов. Странно, как они справляются. Вот номер телефона.

И Леонид позвонил.

– Напиши нам, – прощебетал голосок в трубке. – Можешь по-русски. Okay? Ты знаешь английский? Ещё лучше. Okay?

Он написал, и через неделю тот же голосок прощебетал:

– Да, с тобой побеседуют. Okay?

Леонида провели по широкой лестнице, по светлому от обилия флуоресцентных ламп коридору. Длинноногая сопровождающая попрощалась, что-то любезно пожелала и покинула комнату; тут же открылась другая дверь, и вошёл маленький сутулый мужчина в очках с толстыми стёклами. К редким его волосам женской заколкой была прикреплена вязаная ермолка. Он заговорил, и Финкельберг определил, что английский – его родной язык, что произношение у него американское.

Вошедший представился:

– Цви Яари.

"Лесной Олень, – перевёл Леонид имя и фамилию. – Или Гриша Вальдман."

– Okay! Вы нам писали, – бесцветным голосом сказал Цви Яари.

– А что было бы, если бы не написал?

– Встреча состоялась бы позднее. У нас большой список. Вы ускорили ход событий. Okay? За последний год прибыло столько специалистов!

– Вы хоть кого-нибудь приняли?

– О, разумеется. Не очень давно нам понадобился сварщик. В Израиле с этой профессией постоянный дефицит. – Из безразличного голос Цви Яари неожиданно стал восторженным. – Я видел много хороших сварщиков, мистер... – он заглянул в карманную записную книжечку, – мистер Финкельберг, и не только в Израиле. Этот русский был артистом! Мы оставили его у себя. Хотите знать, кем оказался этот артист? Okay! Он профессор, доктор по сварочному производству.

– Что же он у вас делает?

– Как что? – удивился Цви Яари. – Сваривает. Я же вам сказал, что мы искали сварщика... Я ознакомился с тем, что вы нам о себе написали, мистер... – он опять заглянул в книжечку, – мистер Финкельберг. Откровенно, меня удивила ваша осведомлённость, касающаяся Соединённых Штатов. У русских прекрасно поставлена служба информации. Гораздо меньше вы рассказали о своей работе в... в ЦНИИ ООП.

– Спрашивайте.

– Okay.

Беседа затянулась.

Когда Цви Яари поднялся, дав понять, что аудиенция закончена ("Thanks. Okay!"), Леонид решил: будь что будет! – и:

– Я считаю, что моё место здесь у вас. Я хороший специалист, настоящий учёный. Я знаю себе цену, как знаете себе цену вы.

Цви Яари снял очки, долго протирал их носовым платком, обезоруженные глаза его сощурились. Потом, сквозь стёкла, он взглянул на Леонида, и его зрачки непропорционально увеличились.

– Okay. Хотите – откровенно? Вряд ли мы будем нуждаться в вас. Вы сами понимаете, что западная технология намного обогнала советскую – я вынужден объяснять эту истину каждому русскому. Вам потребуется много времени, чтобы... чтобы достичь уровня. Как специалист – для нас – вы пока ещё в пелёнках. Okay?

– Технология – я с вами согласен, а...

– а это главное, – закончил фразу Цви Яари. – У нас есть ваши данные. Может быть...

В сопровождении той же женщины Фибер прошёл по светлому коридору, спустился по широкой лестнице и вышел на улицу.

Накрапывал дождь, пахло мокрой травой. Чувствовалась близость моря. Леонид с наслаждением вдохнул прохладный влажный воздух. На душе вдруг стало легко и радостно. Он понял, что наступило освобождение – от забот, от волнений. От надежд.

"Ну их всех к чёрту! – весело подумал он. – С их обнаружениями, опознаваниями, поражениями. Okay, Mr. Yaari! Я каждый день с четырёх до восьми буду подметать улицу. И пойду на курсы – ну, хотя бы парикмахеров. Отныне улицы будут чистые, люди подстрижены – и красота спасёт мир."

 

XVI

– Здравствуйте, милочка!

– Никакая я вам не милочка. У меня имя есть. Меня зовут Анат.

– А как звали вас в России?

– Наташей. Но мы с вами не в России, а в Израиле.

"Узнала, – подумал Фибер. – Сердится. Права."

– Вы помните? – в прошлый раз вы предлагали мне курсы преподавателей физики и математики – для несостоявшихся инженеров.

"Что-то в этой девочке изменилось, – думал, разглядывая её, Леонид. – Повзрослела что ли."

– Это когда было! Занятия давно начались. Вы же сами отказались.

– Древние говорили: "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними."

– Вот видите! Я же вам предлагала, а вы отказались. Сейчас есть бухгалтерские, налоговых инспекторов... гостиничных служащих...

Она потянулась, чтобы достать с полки список, и Леонид увидел, что девочка пополнела, и, значит, скоро станет матерью.

– Вот, возьмите. Зайдите месяца через два.

– Через два месяца вам будет не до меня, – улыбнулся он.

– Будет другая. Какая разница!

– Вы мне понравились.

– Ну да, я помню, как я вам понравилась! – В её голосе прозвучала незабытая обида.

– Какая злопамятная!

– Ничего я не злопамятная. Сейчас, правда, ничего подходящего нет. Если бы было, я бы...

– Знаю. Дай вам Бог... У вас всё будет хорошо. А мне придётся переквалифицироваться в управдомы.

– У нас таких курсов нет.

– Для этого курсы не требуются. Всего доброго.

 

XVII

– Шалом, Брежнев!

Фибер посмотрел на часы. Стрелки показывали без десяти четыре.

– Что так рано, начальник?

– Проверяю маски. Твоя при тебе?

Фибер похлопал ладонью по картонной коробке на боку.

– Если загудит сирена, бросай всё и отправляйся в убежище. Это приказ. За невыполнение санкции.

Шла война. Таких ещё не было в истории этой страны. Её обстреливали из дальнобойных орудий, а защищали её солдаты чужой армии.

– Опять "Скад" грохнулся. Мажут друзья-американцы.

– Миша, вы пристрастны. Процент попадания довольно высокий.

– При чём тут проценты! Мажут, вот и всё.

Романов включил приёмник:

– Послушаем известия. Вы всё понимаете?

– Известия – да. Почти.

– А я совсем тупой.

Ночью "Скад" упал между двумя жилыми домами. Были разрушения, но Бог хранил эту страну: опять обошлось без жертв.

– Святая земля! – сказал Романов.

Небо было беззвёздным, тучи проплывали низко над землёй. Уличные фонари освещали дорогу и тротуары, можно было начинать уборку.

– Хорошо: не жарко, не холодно, не сыро, не сухо. Денег до получки хватает, очередей нет, забот никаких. Живи и радуйся... Скажите, Лёня, можно повысить точность попаданий? Почему столько промахов?

– А сколько, по-вашему, должно быть?

– Ни одного. Вы могли бы справиться с этой задачей?

– Я дворник...

Через минуту:

– ...Я занимался именно этим, именно "Скадами".

Светало постепенно, свет с трудом добирался сквозь тучи до земли. Время тянулось медленно, принося с собой недобрые вести и дурное настроение.

Сирены выли, как правило, по ночам, реже с вечера. Нередко случались ночи с несколькими воздушными тревогами. Надевали маски, заклеивали лентой дверные щели, подсовывали под двери мокрые тряпки, вслушивались в радиопередачи, по команде снимали маски, сдирали ленту с дверей, ложились в постели и ждали новой сирены. Утром шли на работу.

Леонид аккуратно сметал мусор в кучки, обходил участок и лопатой сгребал их в тачку. Когда тачка заполнялась, он свозил мусор в бункер. Здесь проходила "пограничная полоса" между участками, и здесь он иногда встречался с Романовым.

– Сумасшедшая ночь! Заверещала сирена, мы дочку засунули в будку, задраили, сами влезли в намордники, сидим. Дочка вопит благим матом, то ли у неё животик болит, то ли ей спать хочется, а мы её разбудили. Так орала, что мы отбоя не слышали. Досидели в масках до следующей тревоги.

– А мы чуть дом не взорвали. Поставили чайник на газ, и тут завыло. Мы бросились в комнату, а про чайник забыли. Вода загасила огонь, через маски запах газа не чувствуется, и он хлещет, заполняет квартиру. Если бы тревогу вовремя не отменили, не знаю, что с нами было бы.

Когда они встретились у бункера в следующий раз, Михаил спросил:

– Лёня, вы с Союзом переписываетесь?

– С мамой.

– Я хочу вас попросить. Не пишите ей ничего о том, что меня здесь встретили. Вы ведь знаете, письма отсюда проверяются, а там брат. Слишком высокая секретность...

Уже рассвело, серый безрадостный свет растёкся по улицам. Из домов выходили люди, садились в машины, шли к автобусным остановкам, направлялись в учреждения, лавки, редакции, воинские части. Страна жила почти обычной жизнью.

Леонид подметал дворы и улицы, свозил мусор. Это занятие стало привычным, к другому он уже не стремился.

Мимо прошёл пожилой мужчина с ребёнком, наверно, внуком. Ребёнка этого Леонид знал, его водила в садик молодая прихрамывающая женщина. Она разговаривала с мальчиком на иврите с английским акцентом. По её появлению Леонид знал: сейчас без двадцати восемь.

Мужчину он видел впервые.

Когда мужчина и мальчик поравнялись с Финкельбергом, дворник услышал, как дед сказал внуку – по-английски:

– Не будешь учиться, будешь, как этот дядя, подметать улицы.

Фибер распрямил спину и негромко произнёс вдогонку, тоже по-английски:

– Простите, я слышал ваши слова... Вы ошиблись, я много учился, у меня докторская степень.

Мужчина оглянулся.

– I'm sorry. Я сожалею. Меня зовут Леонард Финкельштейн.

"Какое знакомое сочетание: Леонард Финкельштейн," – подумал Леонид, пожимая протянутую руку.

– Меня зовут Леонид Финкельберг.

Оба рассмеялись.

– Это мой внук.

– Я понял.

– Мы спешим. Я прошу вас, дождитесь меня, я скоро вернусь, сад здесь недалеко. Ведь вы из России, верно? Мои предки тоже из России.

Леонид обошёл двор, сгрёб последние кучки и повёз тачку к бункеру.

"Чего этот чудак от меня хочет? – думал Фибер, возвращаясь к месту встречи. – Ищет богатых родственников?"

На дорожке показался Финкельштейн.

– Вы не очень спешите? Мне так хотелось поговорить с русским евреем. Я только вчера приехал из Калифорнии, у меня здесь дела. Давайте посидим на скамейке. Эта война, обстрелы, сумасшедший Саддам!.. Наша миссия поселилась в гостинице, а у меня дом, дочь, внук. Расскажите о себе: почему вы убираете улицы? Что вы кроме этого умеете делать?

– Кроме этого я умею сбивать "Скады".

– Что-о-о?

Появился Романов. Леонид издали помахал ему рукой, давая понять, чтобы не ждал.

– Вы спешите? Я вас не отпущу!

Они провели вместе несколько часов. Сидели на скамейке, гуляли по улицам и говорили, говорили, говорили. Финкельштейн пытался заманить Леонида к себе: "Это рядом, квартал отсюда, вы, наверно, видели двухэтажную виллу в глубине двора, два кипариса у входа". – "Спасибо, на улице так приятно."

– Вы не возражаете? – я запишу ваш адрес. На всякий случай, пусть будет. Мой дед говорил (он произнёс по-русски, с невероятным акцентом; Леонид не сразу понял): "Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сходятся", – так, кажется. Я в детстве понимал, дед с бабкой говорили на смеси идиша, русского и жуткого английского.

Леонид Финкельберг продиктовал Леонарду Финкельштейну свой адрес; прощаясь, они долго пожимали друг другу руки.

 

XVIII

В почтовом ящике лежал узкий конверт; такие из Союза не приходят, там таких нет. Фибер взглянул на обратный адрес. Первая строка была:

Mr. L. Finkelstein,

последняя –

CA.

Письмо было из Калифорнии. Фибер недоумённо пожал плечами: прошло слишком мало времени со дня отъезда Финкельштейна.

Тут же, стоя около почтового ящика, он вскрыл конверт. Два письма: личное – от Финкельштейна, и официальное, на бланке.

"Дорогой Леонид! – писал Финкельштейн. – К этому письму приложено официальное предложение от нашей компании. Буду рад, если Вы его примете.

С наилучшими пожеланиями успехов и мира. Шалом. Ваш Леонард Финкельштейн."

"Dear Sir!" – начиналось второе письмо. "Дорогой сэр!" Леонид взглянул на "шапку", прочитал, не понял, вернее – не поверил, перечитал ещё и ещё раз. Название компании – оно было знакомо ему из секретных брошюр, которые под расписку получал в Первом отделе своего ЦНИИ. Он чуть не закричал; только появление в дверях соседки по этажу помешало этому.

Так вот почему имя и фамилия случайно встреченного человека показались ему знакомыми! "Леонард Финкельштейн", красные тетрадки "Экспресс-информации", выкраденные с помощью агентуры схемы, расчёты, описания, мрачная чиновница Первого отдела...

Фибер с трудом справился с волнением. Как странно замыкался круг: его приглашала на работу именно та заокеанская компания, которая в течение многих лет считалась основным противником, была предметом его пристального внимания и изучения. Ему, Леониду Финкельбергу, предлагали там работу. Как странно замыкался круг...

Леонид поднялся по лестнице, отпер дверь, постоял у входа, дошёл до стула, сел, опустил голову на столешницу...

Телефонный звонок привёл его в чувство. Как в детстве, он растёр рукавом слёзы и поднял трубку.

– Можно попросить мистера Финкельберга? – спросил знакомый голос по-английски.

– Я слушаю.

– Меня зовут Цви Яари. Мне нужно с вами поговорить, мистер Финкельберг. Не можем ли мы встретиться?

– Зачем? – с тупым безразличием спросил "мистер Финкельберг".

– Это не телефонный разговор. Дело касается работы.

– Такой разговор был бы актуальным десять минут назад. Только что я получил другое предложение.

Наступила пауза; с обеих сторон не спешили положить трубку.

– Извините за бестактность, мистер Финкельберг, но... не скажете ли, от какой фирмы?

– Да, конечно. – И он назвал.

– О, это очень, очень серьёзно, – задумчиво произнёс Лесной Олень. – Я знаю это место, я проработал там десять лет. Калифорния – моя родина... Конечно, принимайте это предложение, мистер Финкельберг. Обидно упустить такую возможность.

– Но вы...

– Я – другое дело. Я еврей.

– Но...

На линии опять воцарилась тишина.

– Hello, мистер Финкельберг! Вы меня слышите? Hello!

– Почему же вы вдруг вспомнили обо мне? – медленно проговорил Леонид.

– Мы с вами не знакомы... Мне позвонил мой бывший коллега Леонард Финкельштейн из Калифорнии, назвал вас и дал номер вашего телефона. Кстати, мистер Финкельштейн – один из руководителей той компании, в которой вы теперь будете работать.

– Именно мистер Финкельштейн и пригласил меня в Калифорнию. Мне только непонятно, почему он вдруг...

– Вы знаете, куда этой ночью упал "Скад", мистер Финкельберг? – не дал ему закончить фразу собеседник.

– Да, где-то в Негеве.

– "Где-то в Негеве"! Не где-то, а недалеко от Димоны, в районе атомного центра. Мистер Финкельштейн сказал, что вы занимались "Скадами". Нам необходимо обнаруживать и сбивать их на ранней стадии, на подлёте к территории Израиля. Мистер Финкельштейн сказал...

– Мы с вами это уже обсуждали, мистер Яари, – в свою очередь перебил собеседника Фибер. – Мы встречались, когда я искал работу.

– Возможно. Трудно всех упомнить. Это было, конечно, ещё до войны, не так ли? Кто мог предположить, что нам придётся сбивать русские "Скады"! Чем же вы занимались всё это время, мистер Финкельберг?

– Я подметал улицы. Есть русская пословица: "Чистота – залог здоровья". Я наводил чистоту, чтобы мы с вами были здоровыми.

– Прежде всего мы с вами должны быть живыми, мистер Финкельберг. Не правда ли? Okay?

– Okay, разумеется...

После короткой заминки мистер Яари проговорил:

– Всё-таки... перед тем, как вы примете окончательное решение... может быть, вы...

Леонид внезапно почувствовал, что не в силах продолжать беседу. Рука вместе со всё ещё говорившей трубкой безвольно опустилась. Пальцы разжались сами собой, телефонная трубка выпала и ударилась об пол.

 

XIX

У дома стояла машина скорой помощи. Толпились соседи.

– Она дверь открыла, а он висит. Тёплый ещё.

– Господи!..

– Пил наверно.

– Кто его знает!

– Может, баба ему изменяла? Молодёжь...

– Такая тоненькая, аккуратная. Вы могли бы на неё такое подумать?

– Чужая душа потёмки.

– Скажите, случилось что-нибудь?

– Человек повесился.

– Из наших?

– Из наших. Она входит, а он болтается. Ещё тёплый.

– Значит, хоронить будут... Безработный?

– Какое безработный! С квиютом.

– Ух ты!..

– Пил, говорят.

– Запьёшь! Баба гуляла. Налево и направо.

– Вы это точно знаете? Вы что, сами видели?

– Люди говорят.

– Ну, если люди говорят... Зря не скажут.

 

XX

Издали, ещё от автобусной остановки, она увидела толпу и санитарную машину. Сердце ёкнуло, и она ускорила шаги. Побежала.

– Скажите, случилось что-нибудь? – услышала она вопрос прохожего.

– Человек повесился, – ответил пожилой инвалид.

– Из наших?

Она пробилась сквозь толпу. Ей навстречу по лестнице спускались люди, мешали подниматься. Она обходила их, перескакивала через ступеньки, но лестница была нескончаемой, как будто уходила в небо.

На повороте сумка зацепилась за перила, она рванула, ручка оторвалась.

У двери не соображала, что делает: нажимала на кнопку звонка, рылась в карманах, в сумке – искала ключ от квартиры, но на звонок никто не отвечал, ключ где-то запропастился; она, нервничая, опять звонила и стучала в дверь и опять перебирала бумажки в сумке и в карманах.

Наконец, ключ отыскался; оказывается, она зажимала его в руке.

Ключ долго не попадал в замочную скважину, потом не поворачивался. Она готова была разрыдаться от отчаяния, но, нажав на дверную ручку, обнаружила, что дверь не заперта.

Вбежала, споткнулась о лежавшую на полу телефонную трубку; аппарат со звоном и грохотом полетел на пол.

Распахнула дверь в кухню, в ванную, в туалет, изнемогая от предчувствия добежала до спальни, толкнула дверь.

В помятом плаще, в заляпанных грязью туфлях, в сбившемся на лоб берете на кровати поверх покрывала лежал Леонид. Рядом с ним валялась картонная коробка с противогазной маской.

Одним прыжком, вернее, броском, она оказалась рядом с ним. "Не может быть!" – она не подумала, она понимала, что должна, увидев Леонида, подумать именно эту фразу, но думать она не могла.

Припала, обхватила его руками.

Леонид тяжело вздохнул и с трудом открыл глаза.

– Ты?.. Уже вернулась с работы?.. Который час?

Закричать... – не было сил.

– Как я спал! – Он всё ещё просыпался и не мог проснуться. – Ты уже пришла с работы? Случилось что-нибудь? Почему ты плачешь?

– Там... – Она всхлипнула и махнула рукой в сторону окна. – Там...

Он, наконец, справился со сном, освободился от её объятий, поднялся и выглянул наружу. Внизу толпились прохожие, соседи.

– Представь себе, я сегодня выиграл по лотерее. Я сегодня вытянул счастливый билет. Даже два!

– И по этой причине в грязной одежде полез на чистое покрывало. – Она вдруг улыбнулась. Фибер подошёл и погладил её по влажным от недавнего дождя волосам.

Из соседней комнаты донеслись голоса, шум. Это с улицы пришли дети.

– Пойду приготовлю ужин.

– Конечно, – обрадовался он. – Ведь я со вчера ничего не ел.

1995

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ