Непризывной возраст

(Из книги «Непризывной возраст», 1997)

Машины у аргентинца не было, я, как обычно, сразу после работы заехал за ним. Он вышел из подъезда, держа в руке синий ящик с инструментом, и уселся со мною рядом:

– Фур¹!

Меня забавлял его идиш; надо думать, что и мой казался аргентинцу не менее смешным.

Помню, как мама спрашивала отца:

– Ост шойн получет ди посылке²?

Посылки с яблоками нам присылали родственники из Алма-Аты. Гостя у них, я слышал, как тётка задавала подобный же вопрос дяде:

– Ост шойн отправет ди посылке³?

– Фур! – сказал аргентинец, улыбнулся и добавил: – Пойихалы!

Его предки покинули Украину в начале века. Было чуднó слышать испанский акцент на иврите и тут же украинскую напевность в русских словах.

– Ты бис, а нэ чоловик! – говорил мне аргентинец. Или: – Чого нэмае, того нэмае, – с горловым украинским "г".

Иврита мы оба не знали.

Попасть на фронт у аргентинца не было никаких шансов, он дотягивал уже пятый десяток. Моя же попытка провалилась в самом начале. Тему эту, болезненную для каждого из нас, мы, не сговариваясь, не обсуждали.

– Хосэ, – представился он мне при первой встрече.

– Значит, Йося. А я Элияу.

– Хулио, – решил Йося.

Так нас и внесли в реестр добровольцев муниципалитета:

Цевет hахашмалаим Хулио вэ-Йоси⁴

                                                                                                                                                                                          

¹  "Фур!" (идиш) – "Поезжай!"

²  "Ост шойн получет ди посылке?" (смесь русских и еврейских слов) – "Ты уже получил посылку?"

³  "Ост шойн отправет ди посылке?" (идиш) – "Ты уже отправил посылку?"

⁴  "Цевет hахашмалаим Хулио вэ-Йоси" (иврит) – "Бригада электриков Хулио и Йоси".

Йося не соглашался приводить в порядок больше, чем одно убежище за вечер.

– Я не делаю халтуру, – говорил он. – Хулио, ты знаешь, что такое "халтура"?

– Знаю, Йося. Лучше тебя знаю. Халтурил всю жизнь.

– Не может быть, чтобы при социализме рабочие занимались халтурой. Ты выдумываешь. Вы все – враги рабочего класса. – "Вы все" означало "евреи, приехавшие из Советского Союза, с Родины Первой в Истории Пролетарской Социалистической Революции" – всё с заглавной буквы. – При социализме рабочие трудятся для себя и для своих детей, а не на помещиков и капиталистов.

Сентенции эти, произнесённые на странном идише, большинство слов которого перекочевало из высокой латыни в вульгарный средневековый среднегерманский жаргон еврейских балагул, шнайдеров и сойхеров¹, приобретали в устах электрика Йоси пародийный оттенок. Сам Йося свято и трепетно верил в Коммунизм – Светлое Будущее Человечества.

– Почему ты из Аргентины поехал в Израиль, а не в Советский Союз? – спросил я электрика.

– Из-за всех вас там теперь плохо относятся к евреям, – грустно объяснил он.

Электриком он был аккуратным, обстоятельным. Я, инженер, знающий закон Ома и все законы Кирхгофа, в подмётки ему не годился и служил при Йосе мальчиком на подхвате.

– Держи, – подал мне Йося фонарь. В тёмном убежище воняло гнилью, мочой и дерьмом, под ботинками хлюпала вода. Я посветил под ноги, переместил луч на потолок. Все плафоны были разбиты, в раскуроченных патронах болтались кишки электрических лампочек.

– Нужна стремянка, – вздохнул Йося. "Стремянка" он сказал на языке Библии: "сулам". Терминологию аргентинец знал, поэтому стал первым моим учителем профессионального иврита.

– Уже поздно, – сказал я. – Придётся оставить это убежище на завтра, а с утра позаботимся о стремянке.

                                                                                                                                                                                          

¹  "балагул, шнайдеров и сойхеров" (идиш) – "извозчиков, портных и торговцев".

– Сделаем всё, что можно сделать, – не согласился аргентинец. – Свети.

Он стал осматривать проводку и выключатели, отвинчивал крышки, проверял тестеровой отвёрткой наличие фазы, соединял провода. Со мной он общался с помощью коротких фраз:

– Свети сюда. Подержи шурупы. Складывай в коробку, если уронишь, считай – пропало. Подай плоскогубцы (он говорил: "гиб мир а плайер", и я каким-то непонятным чутьём угадывал, что ему требуются именно плоскогубцы).

Ни разу мы не сделали хотя бы краткого перерыва, не обменялись друг с другом отрывочной репликой не по делу. Оба были некурящими.

– Остальное доделаем завтра, – поставил, наконец, точку электрик.

Уже наступила ночь, по небу ползли низкие тучи, накрапывал дождик. Я включил "дворники".

– Поедешь домой? – спросил аргентинец, выходя из машины.

– Нет, ещё покатаюсь. Позвони моим.

Он помахал мне и пошёл к подъезду, держа в руке свой неизменный синий ящик с инструментом.

Вдоль обочин, на автобусных остановках и тремпиадах, перед витринами магазинов и лавочек – везде стояли, шли, собирались, переговаривались мужчины в форме. Страна превратилась в военный лагерь. Все куда-то добирались, спешили, всем было необходимо, срочно, немедленно, желательно вчера. Исчезли, словно их здесь отродясь не бывало, левантийская размеренность, нерасторопность, необязательность.

По радио песни перемежались с военными сводками, временами в эфир выходил Мордехай Кармон и вкратце рассказывал по-русски о том, что происходит на фронтах.¹

– Сделайте, пожалуйста, погромче, – попросил тремпист.

– Вы недавно из России?

– Я родился здесь... почти, – ответил парень. – Приехал совсем маленьким.

                                                                                                                                                                                                                                                  

¹  Это был день, когда диктор и ведущий русской службы "Голоса Израиля" Мордехай Кармон ещё выходил в эфир. Потом он надел военную форму и ушёл на фронт. Провоевал он четыре месяца.

– Откуда же русский?

– Не так хороший, читаю я совсем нехорошо. Я думал, что даже иврит забыл, последние пять лет – только английский.

Ему нужно было догнать часть где-то в Синае. Когда садился в машину, на мой вопрос: "куда?" – он ответил:

– На юг.

Знал только направление, место он намеревался выяснить в пути. Фронт менялся, двигался, наступал и отступал, чаще – отступал.

"Сейчас десять, домой нужно попасть часам к двум, принять душ и поспать до работы. Значит, два часа на юг, два часа на север."

Иногда к нам подсаживались попутчики, проезжали какое-то расстояние, просили высадить и снова останавливали машины, чтобы продолжить путь. На тремпиады приходили женщины, раздавали бутерброды, наливали из больших термосов горячий кофе. Я два или три раз притормаживал, делал несколько глотков.

– В аэропортах творится нечто невообразимое, – рассказывал мой спутник. – Я добирался через пять стран. Израильтяне захватывают самолёты, берут приступом. Я уже пять лет живу в Калифорнии. Пост-докторат, работа, жена-американка, дети... Каждый раз повторял: "В следующем году в Иерусалиме", верил в это, и знал, что не верю, не соберусь. А теперь война, кинулся в аэропорт, билетов нет, мест нет, народу – тьма, все кричат – на иврите, на идише, на английском, настоящий Вавилон. Всем надо, всем срочно. Так что делает наше консульство? Сортировку! Боевые части в первую очередь. Мне повезло, я танкист.

По радио передавали сводку новостей – на иврите. Я мало что понял, а парень покачал головой:

– Всего, конечно, не говорят. Но ясно: дела не так хороши. Даян сказал: десять лет арабы не нападут на нас. В Америке ему поверили. Преступник...

– Каждый имеет право ошибаться.

– Мы – нет.

В двенадцать я высадил его около колонны воинских автомашин.

– Спасибо, я доберусь. Можно попросить вас позвонить маме? Она разговаривает по-русски. – Он вырвал из блокнота листок и записал номер телефона. – Скажите ей, что подвозили её Сёму. Она обрадуется.

Только я вошёл в душевую и начал раздеваться, позвонили в дверь. Я накинул на плечи рубашку, даже не вдев руки в рукава, и пошёл открывать.

В дверях стоял тот самый бородатый парень в кипе и протягивал мне повестку.

– Ты?

Он кивнул.

– Что, так плохо?

Он опять кивнул.

Я расписался в получении повестки.

– Не опаздывай. В семь вас повезут.

Думаю, что бородатый парень узнал меня, хотя в тот, в самый первый день войны вокруг него толпились тысячи. Я, растолкав толпу, пробился к мобилизационному столу.

– Ты говоришь по-еврейски? – спросил я парня. Он, не дав мне ничего добавить, сказал – на идише:

– Зейде, – сказал он мне, – дедушка, иди домой к своей бабушке. Если настанет время призывать таких, как ты, считай, что уже так плохо, так плохо – лучше до этого не дожить.

А этой ночью, в третьем часу, почти под утро, он позвонил в мою дверь.

– Что, так плохо? – спросил я и расписался в получении повестки.

Сёмина мама сразу подняла трубку.

– Не могу выразить, как я вам благодарна. Я очень волнуюсь. В этом году холодная зима. Когда мы ещё жили там, мой Сёмочка часто болел ангинами. У моего Сёмочки были проблемы с гландами.

– Позвони Йосе, – сказал я перед уходом жене. – Пусть заканчивает убежище без меня.

Утром нас повезли в Синай.

1997

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ