В чужом пиру

(похмелье)

(Из книги «Вечный Судный день», 1996)

а узкий конверт с большой круглой печатью и лентой¹ лежал у меня во внутреннем кармане пиджака. Я потянулся к нему.

– Не сейчас, – шепнула Вера, и мы проследовали за тобой.

За продолговатым столом сидели гости. Ты представил нас. Я по очереди пожал руки. Каждый почтительно назвался.

– Пётр Петрович.

– Очень приятно.

– Василь Васильч.

– Очень приятно.

– Тимофей Поликарпович – герой сци-ци-ци-сква-ква труда.

– Очень, оччень приятно.

– Поликарп Тимофеич – ихний батя.

– Очччнь.

– Сидор Заварухин. По радио, небось, слыхали.

– Как же-как же, очьнь-очьнь.

– Валентин Терешков – тёзка.

– Удивительное совпадение. Очьнь-очьнь-очччь-нь.

Первая рюмка теплом разлилась в груди. После второй запылали руки и ноги, третья жаром бросилась в лицо. В графине космической спиралью завивалась лимонная корочка, водка сулила и звала, звала и сулила, и меня потянуло на четвёртую.

Гости оживились, сразу несколько рук наперегонки ринулось к сосуду, налили мне, наполнили свои рюмки, чокнулись.

– Хорошо пьёте, извиняюсь за выражение, – одобрил Валентин Терешков, тёзка. – По-нашему пьёте, по-рабочему.

Мне стало приятно от похвалы, и я опрокинул пятую.

                                                                                                                                                                                          

¹ Прошло не так уж много лет, а приходится объяснять самые, казалось бы, тривиальные и незыблемые понятия. Так вот: в так называемые "времена застоя" для выезда в Израиль требовалось представить властям вызов от родственников. Вызов оформлялся на специальном бланке, заверялся круглой печатью израильского МИДа и был перевязан широкой красной лентой.

– А вы, извиняюсь за выражение, не стесняйтесь – закусывайте, – предложил тёзка, подставляя мне своё лицо.

Сперва я подумал, что он жаждет поцелуя. Я облизал губы и потянулся к его губам, но, различив солёность и рыбный запах, потрогал зубами. Оказалось вкусно. Я сжевал и проглотил.

– Хороша горбуша? – задвигал несъеденной губой Валентин Терешков. – Прямо из космоса к столу Иван-Сергеича с уваженьицем, хи-хи. Заешьте, извиняюсь, картошечкой. – И, словно для нового поцелуя, выпятил передо мной свою щеку. Щека у него была открытая, простая и мужественная, с невыковырянным глаз­ком.

– Ешь вилкой, – шепнула мне Вера на ухо. – Неудобно так. Веди себя прилично.

Я неуверенно насадил его щеку на вилку и поволок в рот.

– А вот перчиков ещё отведайте, – направил на меня свою красную физиономию ихний батя Поликарп Тимофеевич. Моя супруга лично... и Иванргеичу с полным нашим почтением...

Я, привстав, вытянул было шею через стол, но, вспомнив наказ жены, ткнул вилкой бате в глаз. Повертев перед собой белесой, со слезинкой, маслиной, я отправил её вместе с косточкой прямо по назначению.

Из второго глаза Ихний Батя нацедил ещё водки, гости чокнулись, проглотили и наперебой устремились ко мне своими круглыми, как тарелки, лицами. Я наугад вонзал вилку в языки и сосиски, печёные перчики и перчёные пальчики, консервированные персики и маринованные усики, засахаренные бородавочки, свежемороженые морщиночки, сушёные прыщики и вяленые козявочки, поглощал всё это, но яства не убывали. Налицо было истинное народное благосостояние.

– Будь здоров, Ваня! – переполняясь восторгом и с трудом пережёвывая члены окружавших меня лиц (а может быть – лица окружавших меня членов), провозгласил я тост и опрокинул очередную рюмку со слезами Ихнего Бати. – За твоих хлебосольных, твоих съедобных, твоих сдобных и удобных гостей, Ваня.

Я неуверенно выкарабкался из-за стола, с трудом добрёл до тебя и обхватил твои четырёхугольные плечи. Ты обернулся в мою сторону.

– Эти люди – рабочие моего цеха холодной прокатки, – гордо сообщил ты. – Они – творцы всех наших побед и создатели материальных благ.

Ты говорил, и тарелки с материальными благами согласно кивали в такт твоим словам. Скатерть-самобранка со следами напитков, рассолов и других выделений услужливо расстилалась перед нами.

– Вчера мы досрочно завершили план текущего квартала и начали прокатку труб в счёт следующего, – продолжал ты. – Это большое достижение, но мы не остановимся на достигнутом. Под знаменем Великого! Под водительством Мудрого! Вперёд – к полной победе Всеобщего! – рванул ты из периода Культа, а затем, переключившись на эпоху Волюнтаризма, призывно завершил:– Итак, за работу, товарищи!

Все твои гости сорвались с насиженных мест, закатывая на бегу рукава и штанины.

– А ты знаешь, куда идут наши трубы? – понизив голос, доверительно, почти интимно, но, вместе с тем, многозначительно спросил ты.

Вот тут я сдрейфил. Конечно же – я знаю, но я не хочу знать, куда идут твои трубы. Не хочу! Понимаешь? Мне нельзя знать об этом, Ваня! Нельзя! Пойми меня – и прости...

Я испуганно вцепился в подкладку пиджака. Пальцы нащупали упругую плоскость конверта.

– Не сейчас, – опять услышал я Верин шёпот.

Но когда же, когда? Ведь мы сюда для этого приехали. Другого раза просто не будет.

– Иван Сергеевич, – полоснул пространство зычный голос, и все гости враз затихли. Я оглянулся. Звучал то ли Пётр Петрович, то ли Василь Васильч, а может и вовсе Сидор Заварухин, который по радио.

– Иван Сергеевич, – единогласно призвали Василий, Сидор и Пётр. – Мы все как один и один как все предлагаем подхватить наш патриотический почин и выпить за партийную честность, в том числе и за принципиальность, которыми в полном объёме обладаете вы, наш дорогой Иван Сергеевич!

Честность – и принципиальность в том числе – вмиг наполнила тебя в полном объёме и через края брызнула во все стороны. Гости, сталкиваясь на бегу и звонко чокаясь, стали жадно всасывать твои обильные струи. Пётр, потный и красный, вскарабкался красному и потному Василию на плечи и шарил жирными пальцами по потолку, силясь изловить Валентина Терешкова, тёзку, который уже завершал свой юбилейный, рекордный виток вокруг тебя. Наконец, Петру это удалось, и он, давясь и задыхаясь, даже не очистив от шелухи, целиком заглотил рекордсмена. Теперь орбита была свободной. Стоявший под Петром Василий торопливо подбирал падавшие объедки.

Ты щедро одаривал копошащееся человечество своими лич­ными качествами. Люстра, ярко сверкавшая хрусталём подвесок, реяла над твоей головой гроздями праздничного салюта. Вокруг тебя разливалось сияние. Ты был виден издалека, из всех концов необъятной страны окончательно победившего лизма и вечно по­беждающего низма.

Продолговатый конверт с лентой и печатью упруго прижимался сквозь подкладку пиджака к моей груди.

Сквозь толпу протиснулась Вера.

– Пойдём отсюда, – попросила она. – Я больше не могу. Пойдём отсюда.

– Почему? – удивился я и попытался укусить её за нос. – Здесь всё так мило.

– Уже поздно. Мы не успеем к поезду.

– Я ещё не показал Ване вот это, – упрямо ткнул я пальцем в сердце.

– Пойдём отсюда, – потянула жена за рукав.

Я попытался вглядеться в её лицо, но мне что-то мешало. Я никак не мог разглядеть её лица.

– Попей воды, – протянула она мне стакан. Вода выбрасывала мелкие пузырьки. Они пощипывали язык и нёбо.

У меня перехватило дыхание. Я понял: это живая вода. Я до сих пор недоумеваю: как она в таком месте раздобыла живую воду?

Я сделал глоток и увидел её лицо – кажется, впервые в жизни. Оно было растерянным и прекрасным.

Торопливо и бережно, чтобы не расплескать воду, я глотнул ещё и огляделся по сторонам. Мир стремительно распадался на отдельных рядовых граждан, которые упорно и жадно поглощали нерядовую пищу.

Пётр и Василий, оба бледные и взмокшие, забились в угол и натужно блевали. Сидор Заварухин изо всех сил втискивал себя внутрь транзисторного радиоприёмника, чтобы сделать о себе важное сообщение. Ихний Батя плакали, слизывая со щёк хмельные слёзы.

Я в третий раз глотнул живой воды и взглянул на тебя. Ты стоял в центре комнаты – сильный и самоуверенный; над твоим широким, как крупнокалиберная труба, туловищем, которое опиралось на две негнущиеся, широко расставленные трубы, возвышалась короткая шея-труба с насаженной на неё чугунной болванкой. Ты светился тусклым металлическим блеском и был весь досрочный, сверхплановый, показательный. Я никогда прежде не знал тебя таким. Я впервые вдохнул твой трубный запах. Мне стало вдруг зябко от твоего холодного проката.

Мы торопливо спустились по лестнице. Ты, конечно, не заметил нашего исчезновения.

Я запустил руку за борт пальто и прижал её к спасительной плоскости конверта. Конверт был на месте – с лентой и большой гербовой печатью, да и куда было ему деваться, хотя, при нынеш-

1978

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ